А я сидела рядом, и внезапно мне пришла в голову одна мысль. Андер был, как обязательно отметил бы Зед, достаточно страшный, и даже его некрасивость не имела четких отличительных черт. В городе можно найти сколько угодно таких же лиц и нелепых, неуклюжих фигур. Но, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, в нем чувствовался мужчина, личность. Я уставилась Андеру прямо в глаза, что его очень смутило, и подумала про себя, что когда-то он, должно быть, слыл красавцем. Он попросил моей руки в сорок четыре года, но я представляла его в семнадцати – восемнадцатилетнем возрасте.
Глаза Андера сияли голубым светом. На самом деле его смущение, краска, залившая щеки, только шли на пользу, потому что позволяли и без того ярким глазам гореть огнем. Я представила его молодым, стройным – наверное, – с буйной шевелюрой на голове, а потом подумала о тех же самых глазах на юном лице. Почему глаза никогда не стареют? Почему все человеческое тело не состоит из той же самой субстанции, которая позволила бы нам сохранять красоту и в пожилом возрасте? Я подумала про себя, что черты Андера можно описать не словом «красивый», но скорее «мужественный», и тогда я бы назвала их совершенными.
После свадьбы мы отправились на медовый месяц в круиз на тридцатиметровой яхте, которую нам одолжил друг отца. Поехали только я, Андер, два матроса и капитан. Но пока мы плыли, приставая к разным берегам, вдоль африканского побережья, я начала открывать для себя другую сторону своего новоприобретенного мужа.
Прежде Андер был болезненно застенчивым, неловким и заторможенным: рядом со мной, в прогулках по саду, он размочаливал ветки от нервозности или ронял вилку во время обеда. Теперь же, в радостный яркий первый месяц нашего брака, он лазал по яхте как обезьяна. Обнажился до пояса, открыв те же редкие, завитые волоски на груди, что и на голове, и носился вверх-вниз по палубе.
Меня это зрелище страшно угнетало, сама не пойму почему. Вроде бы повод находился только для веселья; как будто мой муж скинул жабью кожу и открыл свою истинную сущность, как будто вся его неуклюжесть была лишь искусной игрой, и вот теперь он показал, как проворен на самом деле. Наверное, я злилась, потому что какая-то часть моего разума надеялась получить в мужья человека ниже себя, а его поведение рушило все надежды.
В общем, я места не находила от гнева, и эмоции выходили в визгливых криках якобы обеспокоенной жены: «Дорогой, спускайся вниз, ты можешь упасть оттуда!» Или: «Нет, не делай этого, ты свалишься за борт, а тут наверняка есть акулы!»
После медового месяца я на самом деле получила собственный дом, на двести метров ниже по авеню от папиного дома. И так как мне было нечем заняться, а домашнюю работу выполняли слуги, то я просто каждый день проходила это расстояние и оставалась в более знакомом и привычном месте. Отец иногда встречал меня и шутил, что я наверняка сбежала из дому. На самом-то деле такая мысль действительно приходила мне в голову. Не то чтобы муж оказался злым и жестоким. Мне кажется, он, наоборот, представлял собой образцового супруга. Но между нами всегда присутствовала какая-то неловкость, он никак не мог сбросить с меня покров отчужденности.
В некотором роде такое взаимонепонимание образовалось из-за неподходящего времени для свадьбы. Первые три года нашей совместной жизни совпали с исполнением давней мечты об организации путешествия – экспедиции сюда, на Соль.
Желание Андера участвовать в путешествии, его старания уладить свои дела на Земле перед отъездом, собрать достаточно денег для нашей жизни в новом мире – все это как-то поблекло для меня из-за перипетий семейной жизни, которая уже не являлась на самом деле моей, по крайней мере не полностью моей.
Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.
Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.
В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.
Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», – именно так и говорил Зед.
Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.
Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем – надеюсь! – на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед – последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.
Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу – силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…
Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Глаза Андера сияли голубым светом. На самом деле его смущение, краска, залившая щеки, только шли на пользу, потому что позволяли и без того ярким глазам гореть огнем. Я представила его молодым, стройным – наверное, – с буйной шевелюрой на голове, а потом подумала о тех же самых глазах на юном лице. Почему глаза никогда не стареют? Почему все человеческое тело не состоит из той же самой субстанции, которая позволила бы нам сохранять красоту и в пожилом возрасте? Я подумала про себя, что черты Андера можно описать не словом «красивый», но скорее «мужественный», и тогда я бы назвала их совершенными.
После свадьбы мы отправились на медовый месяц в круиз на тридцатиметровой яхте, которую нам одолжил друг отца. Поехали только я, Андер, два матроса и капитан. Но пока мы плыли, приставая к разным берегам, вдоль африканского побережья, я начала открывать для себя другую сторону своего новоприобретенного мужа.
Прежде Андер был болезненно застенчивым, неловким и заторможенным: рядом со мной, в прогулках по саду, он размочаливал ветки от нервозности или ронял вилку во время обеда. Теперь же, в радостный яркий первый месяц нашего брака, он лазал по яхте как обезьяна. Обнажился до пояса, открыв те же редкие, завитые волоски на груди, что и на голове, и носился вверх-вниз по палубе.
Меня это зрелище страшно угнетало, сама не пойму почему. Вроде бы повод находился только для веселья; как будто мой муж скинул жабью кожу и открыл свою истинную сущность, как будто вся его неуклюжесть была лишь искусной игрой, и вот теперь он показал, как проворен на самом деле. Наверное, я злилась, потому что какая-то часть моего разума надеялась получить в мужья человека ниже себя, а его поведение рушило все надежды.
В общем, я места не находила от гнева, и эмоции выходили в визгливых криках якобы обеспокоенной жены: «Дорогой, спускайся вниз, ты можешь упасть оттуда!» Или: «Нет, не делай этого, ты свалишься за борт, а тут наверняка есть акулы!»
После медового месяца я на самом деле получила собственный дом, на двести метров ниже по авеню от папиного дома. И так как мне было нечем заняться, а домашнюю работу выполняли слуги, то я просто каждый день проходила это расстояние и оставалась в более знакомом и привычном месте. Отец иногда встречал меня и шутил, что я наверняка сбежала из дому. На самом-то деле такая мысль действительно приходила мне в голову. Не то чтобы муж оказался злым и жестоким. Мне кажется, он, наоборот, представлял собой образцового супруга. Но между нами всегда присутствовала какая-то неловкость, он никак не мог сбросить с меня покров отчужденности.
В некотором роде такое взаимонепонимание образовалось из-за неподходящего времени для свадьбы. Первые три года нашей совместной жизни совпали с исполнением давней мечты об организации путешествия – экспедиции сюда, на Соль.
Желание Андера участвовать в путешествии, его старания уладить свои дела на Земле перед отъездом, собрать достаточно денег для нашей жизни в новом мире – все это как-то поблекло для меня из-за перипетий семейной жизни, которая уже не являлась на самом деле моей, по крайней мере не полностью моей.
Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.
Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.
В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.
Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», – именно так и говорил Зед.
Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.
Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем – надеюсь! – на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед – последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.
Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу – силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…
Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77