Агарь, казалось, его не расслышала.
Она вся ушла в созерцание редких прохожих, шедших маленькими, в три-четыре человека группами.
Какая разница между здоровыми английскими солдатами и этими жалкими, исподлобья смотрящими существами, вид которых наполнял сердце Агари острым чувством отвращения, жалости и любви.
Она так долго жила вдали от своих братьев, что из памяти ее почти совсем изгладились печальные призраки детства.
Евреи из «Колодезя Иакова» одевались по-европейски и сквозь пальцы смотрели на древние обычаи. Под их влиянием она забыла, что еще существуют истинные иудеи.
И вот неожиданно перед ней появился вечный Исаак Лакедем. Его можно было забыть, но не отречься от него, если он вдруг появлялся.
Притворялись другие, не эти люди, в смешных, нелепых одеяниях.
Шли они нетвердым шагом; одни, со свисающими на щеки белокурыми или рыжими пейсами, были одеты в черные сутаны и ниспадающие на стоптанные башмаки штаны; другие, старики, очистившиеся, лихорадочно прижимающие к груди священную Тору, утопающие в широких бархатных одеждах, яркие цвета которых делали еще более жуткими скорбь и муку.
Бархат голубой и зеленый, красный и желтый, тот самый, на котором когда-то меньше всего выделялось проклятое желтое клеймо…
О, сыны Евсея великодушного, Давида великолепного, Соломона, прекрасного и чистого, как лилия степей! Неужели это вы, жалкие, несчастные?!
Чтобы подавить рыдания, Агарь прижала платок к губам. Но тут же охваченная дикой гордостью, пересилила боль и выпрямилась.
Гордость, зачатая в ненависти и хуле, сильнее гордости, порожденной похвалой.
За Ефсиманом, у подножия часовни Вознесения, автомобиль остановился. Перед глазами Агари предстала панорама города, напоминающая огромную серую фотографию, жалкие коричневые пятна кустов и деревьев. Высохшие, наполненные лишь густыми тенями каналы, вокруг которых с грустью узнаешь долины Хинона, Цедрона и Иосафата, груда странных гробниц, похожая на чудовищный, лишенный воды и зелени Лурд; церкви, семинарии, богадельни, казармы и, наконец, хваленая мечеть Омара, кажущаяся лишь жалкой игрушкой, забытой на пятнистой клеенке.
Только небо, затянутое свинцовыми тучами, и грозные горы Моабские, напоминающие холмы какой-то проклятой луны, только жуткая печаль Мертвого моря, точно расплавленное олово сверкающего в глубине своей удушливой пучины, зловещим величием искупают острое безобразие монотонного хаоса. Все здесь словно аномально. Свет, бледный и холодный, точно исходит из подземелья. Редкие птицы, кажется, сеют вокруг несчастье.
В еле слышных, поднимающихся от земли звуках – кучер, ругающий осла, печально поющий петух, кузнец, бьющий по наковальне – что-то странное, надломленное, точно акустика здесь иная.
Нужно быть рядом с любимым существом, чтобы открылась красота или уродство пейзажа.
Исаак Кохбас только сейчас понял, что впервые видит Иерусалим в истинном свете.
Ужас и удивление смешались в нем. Он не мог себе простить, что позволил Агари сопоставить грезы с безжалостной действительностью. Вначале он даже не решался посмотреть на молодую женщину, но, почувствовав необходимость хоть как-нибудь положить конец воцарившемуся между ними тягостному молчанию, сделал над собой усилие и начал говорить, вспоминать названия: там бассейны Силоэ; тут стоял храм; здесь поле, где готовились к последнему приступу солдаты Тита, вот башня, стоящая на месте той, с которой Давид впервые увидел жену Урия, по этой горе поднимался Оп, старый, скорбный король, изгнанный из своей столицы мятежником Абсалоном. Там… Напрасный труд. Слова застревали в горле: столько страшной иронии было в контрасте между величественными воспоминаниями и развернувшимся у их ног видом.
И до той минуты, когда шофер, чуть слышно просигналив, не напомнил им, что пора вернуться в автомобиль, оба хранили глубокое молчание у этого гигантского побелевшего склепа.
Больше ничего примечательного не произошло, и еще не было одиннадцати часов, когда они приехали в колонию.
– Генриетта Вейль, – сообщили им, – уехала в Наплузу. Она скоро должна вернуться.
Интуитивно чувствуя, что не следует расспросами возбуждать беспокойство ничего не знавших колонистов, они уселись в конторе, с нетерпением ожидая Генриетту.
Вскоре она явилась. По ее бледному расстроенному лицу Кохбас тут же понял, что худшие предположения, высказанные им накануне, не были ошибочны.
– Что случилось?
Генриетта приложила руку к груди. Агарь, желая оставить их одних, поднялась. Генриетта ее задержала.
– Нет, оставайтесь. Вы здесь не лишняя, дитя мое.
Она ломала руки.
– Друзья мои! Мои бедные друзья!
– Да что, что такое? – повторил в отчаянии Кохбас.
– Игорь Вальштейн… Бежал с Дорой Абрамович.
– Игорь Вальштейн с Дорой Абрамович?
Переставший что-либо понимать Кохбас мог только произнести их имена.
Агарь молчала. Она, казалось, ждала продолжения.
– Но почему? Куда они уехали?
– Я еще пока не знаю. Английская полиция в Наплузе известит нас сейчас же после получения сведений. Уехали ли они в Сирию? Сели ли на пароход? Повторяю, пока ничего неизвестно. Бежав, Игорь Вальштейн взял с собой все деньги.
Совершенно почерневший Кохбас выпрямился.
– Деньги? Какие деньги?
– Да деньги из кассы. У него же был ключ.
Пошатываясь, Кохбас добрался до угла комнаты, где стоял маленький железный шкаф.
Генриетта Вейль покачала головой.
– Не стоит смотреть. Ничего там нет.
– Сколько осталось?
– Что-то около ста лир. Он все забрал.
Кохбас снова опустился на стул.
– Как это случилось? Скажите мне, расскажите.
– На следующий день после вашего отъезда он уехал в Каиффу. Дора Абрамович его сопровождала. Ей якобы нужно было сделать какие-то покупки. Оба должны были вернуться в тот же день. Вечером их не было. На следующий день тоже. Я стала беспокоиться. Позвонила в Каиффу. Дору видели на рынке, где она покупала чемодан. Вальштейн сейчас же по приезде взял по чеку деньги в Англо-Ливанском банке.
– По чеку? По какому чеку?
– Да по чеку интендантства Сирийской армии.
– Он инкассировал чек?
– Разумеется. За этим он и поехал в Каиффу…
– И эти деньги он увез с собой?
– Конечно.
Кохбас вытер себе виски.
– Значит, у нас не осталось ни гроша, ничего?
– Ничего.
– Вы уже заявили об этом? – через несколько минут спросил, запинаясь, Кохбас.
– Я уведомила полицию об исчезновении двух членов колонии. О деньгах я умолчала. Так лучше, не правда ли?
– Да. А здесь знает кто-нибудь об этом?
– Пока никто, за исключением Михаила Абрамовича. Я была вынуждена все рассказать ему, конечно, со всевозможными предосторожностями. Он держал себя с достоинством. Что же до остальных… Мы еще успеем…
– Да!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41