- Не в моей власти!
- Можно взглянуть? - спросил Поливанов привстав.
- Пожалуйста. Вашу статью запросили наверх. И вернули ее вот с этой резолюцией.
В левом углу стояло: "Мелкотемье. Газета не райжилотдел. Печатать не надо".
- Хорошо, - сказал Поливанов. - Не настаиваю. Равнодушная милиция, трусливый райисполком, закрывающий глаза на беззаконие, - ладно, мелкотемье. Ладно. И редакция не жилотдел. Но как быть с сутью дела? Как водворить Гореванову в ее комнату?
И снова услышал:
- Не могу.
Он уловил в этом раздельном "не могу" то же бессильное бешенство, которое душило его самого.
- Я не хуже вас понимаю: мир не станет лучше от того, что мы сделаем вид, будто все в порядке. Но я не могу.
Ответить на это было нечего.
- Возьму на память? - он кивнул на статью.
- Пожалуйста. И зайдите к Савицкому, он ждет вас. Поливанов шел по длинному редакционному коридору
Мимо стрекочущего машинного бюро, мимо отдела иллюстраций, где начинал свою работу в редакции.
- Вас ищет Савицкий, - кинула ему на ходу Марина и прошла не останавливаясь.
Зачем Савицкий зовет его? Хочет сообщить, что время сложное и даже вне штата оставаться Поливанову в газете нельзя? Да, легкий хлеб у вас, товарищ журналист!
- Поливанов, - сказал Савицкий, - вы, кажется, собирались в командировку? Так вот, моя нижайшая просьба: подальше. Не в Киев, а куда-нибудь подальше. Месяца натри. И поскорее. Чтоб завтра и духу вашего здесь не было.
- К чему такая спешка?
- Состарили вы меня, Митя. Как вы мне надоели, знал бы кто. Уезжайте, говорят вам.
- Вы любите слепое повиновение?
- Не мое, - грубо ответил Савицкий.
- Не выйдет. Не побегу. Я не заяц.
- Я не шучу. Зачем вы прикидываетесь, будто не понимаете меня?
- Я никуда не поеду. И в Киев не поеду.
...Он шел домой и думал со злостью: "Почему ее нет? Почему я один? Почему она где-то у черта на рогах, когда мне плохо?"
Ночь в Москве совсем другая. И утро другое, чем в деревне. Далекий свист ночной милиции, звон запоздавшего троллейбуса. Прошуршит под окнами заблудившаяся машина. И тишина. А утром шаркает метлой дворник. Прогремит трамвай: начал свой рабочий день, свой длинный путь. Раньше ходил по бульварному кольцу, теперь загнали его на окраину. А он знай звенит: мое дело маленькое, вот передо мною рельсы, и я громыхаю по ним и развожу людей на работу. Вон те сойдут у кладбища: в руках металлические венки, украшенные мертвыми восковыми розами.
"О чем это я? - думает Саша. - Почему мне припомнился двадцать третий трамвай? Потому что с его звона начиналось мое московское утро?"
Заскрипела половица, встает Варя. Вот она загремела чугунами. Залаял Жук, рвется с цепи, заслышав пешехода. Тикают ходики...
Барина изба на одном краю села, медпункт - на другом. Село длинное, и прежде эта прямая длинная дорога казалась Саше долгой. Но сейчас, когда она знает здесь каждую избу, эта дорога будто сократилась втрое. Саша уже издали видит мостик через узкую речку, а там поле и одинокий домик, в котором ютится медпункт.
Пациенты уже ждут: Петро Евсеенко и шестилетняя Малаша Рублева.
- Что у вас, дядя Петро? - спрашивает Саша и моет руки под краном.
- Нос распирав, дыхнуть не могу. И в грудях болить. Ноги подкосило. И знобить. И в горле царапав. Уж я перемогався, перемогався...
Закашлявшись, он умолкает. Саша выслушивает его, осматривает горло.
- Вам надо лечь, слышите, дядя Петро? И вот вам порошки. Примите сейчас, потом в обед и перед сном. Поняли? Повторите, чтоб не забыть.
- Сейчас, в обед и перед сном.
- И лежать! Завтра я к вам сама зайду.
У Малаши руки и ноги в нарывах. Она кротко молчит, пока Саша мажет их зеленкой. Терпеливая, тихая девочка, и вечно с ней какая-нибудь беда. С месяц назад она смотрела, как братишка строгает палочку. А он строгал, строгал и нечаянно полоснул Малаше по мизинцу: отрубил. Сейчас Малаша что-то крепко стиснула в руке без маленького пальца.
- Покажи, - сказала Саша.
Девочка разжала кулак, на ладони лежал зуб.
- Сегодня утром выпал, - говорит она шепотом.
У тети Домны Петрученковой ничего не болит. Она приходит к Саше порассказать, поговорить о том о сем. Для порядка она придумывает себе какую-нибудь хворь, но на самом деле здорова: сухонькая старушка с живыми бойкими глазками, зорко глядящими из-под низко повязанного платка.
- Константиновна, а что я тебе скажу! Приехала я к сыну Сергею в Москву. А сын говорит: "Спасибо, что приехала. Пойдем, покажу тебе метро". А мне под землю идти без интереса. На кой шут мне под землю? Ну, иду, гляжу большой дом. Рынок, думаю. Нет, нигде не торгуют. Ну, я и вошла. А оно и есть - метро. Лестница як понесе, понесе. А бабка передо мной в длинной юбке - стоит, трясется, а как подъехали к низу, ее юбку как защемит! А дед, что с ней, не растерялся, схватил нож и как хряснет по юбке - отрезал. И пошли дальше как ни в чем не бывало. Я догнала: "Вы, часом, не с Белоруссии?" А они: "С Украины. А чого?" - "Ничего". А сама думаю: старые, а не растерялись, и я не буду теряться. И пошла себе дале.
Тетя Домна смотрит победно. Рассказы о том, как она навещала сына в Москве, у нее самые любимые.
Саша выглядывает в сени, там только один человек: почтарь Новохатний. Этот не рассказывает. Этот спрашивает. Ему все надо знать. Зачем Саша бросила Москву и приехала в Ручьевку? Замужем ли она? Развелась, что ли?
Он любопытен, как женщина. Отдавая Саше письма, он непременно спросит: "От кого? Какие в Москве новости?" А Саша уверена: он не хуже ее самой знает, о чем ей пишут. Письма, приходящие на ее имя, чересчур тщательно заклеены, никто в ее семье так не заклеивает конвертов.
- Что у вас болит, Павел Трофимович? - спрашивает Саша.
Новохатний садится, говорит задумчиво:
- Не можно ни пить, ни есть, очи ни на что не глядят. - И, не дожидаясь Сашиного ответа, добавляет:
- Какие в газетах факты и по радио передают насчет вашего брата медработника. Так прямо и сказано: изверги.
- Давайте посмотрю вас, - говорит Саша. - Отчего у вас очи ни на что не глядят. Ложитесь на лавку.
Новохатний не ложится. Он спрашивает:
- Как же такое, народ губили? А?
- Суд разберется, - отвечает Саша.
- Расстреливать их надо, палачей таких.
- Суд разберется, - снова говорит Саша. - Вы лучше скажите, Павел Трофимович, почему у вас очи ни на что не глядят?
- А вы боитесь правду сказать, Александра Константиновна. Я ведь вижу: не верите, что эти медработники людей убивали, а?
- Так как, будем лечиться, Павел Трофимович, или у вас уже ничего не болит?
- А еще вам письмо - видно, от деток, - говорит Новохатний и вынимает из кармана конверт, надписанный крупным Катиным почерком.
...Если бы Сергей Антонович был дома, по избам сегодня пошел бы он. Но его нет. И, окончив прием на медпункте, Саша идет "по вызовам". Март, еще холодно. И ветер ледяной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81