Способность трезво оценивать собственные поступки Алик считал одним из своих немногочисленных достоинств. Похоже, что и вправду неравнодушен. А посему не надо вовсю показывать это, бросаться в нелепые крайности. Ровное вежливое поведение - вот лучший метод.
- Прости меня, Даша, сам не ведаю, что несу.
Простила. Заулыбалась.
- Погуляем?
Ох, увидят ребята - пойдут разговоры, шутки всякие из древнего цикла «тили-тили тесто». Ну и пусть идут. У каждого чемпиона должны быть поклонницы. Они носят за ним цветы, встречают у ворот стадиона, пишут умильные записки, звонят по телефону и молча дышат в трубку.
- Погуляем.
Двинулись вдоль газона, провожаемые любопытными взглядами пенсионеров - местных чемпионов по домино, их досужих болельщиц, восседающих на скамье у подъезда. По странному стечению обстоятельств среди них не присутствовала мама Анна Николаевна. Уж она бы «погуляла» своей дочечке, уж она бы ей позволила беседовать с «нахалом и грубияном» из ранних… А, впрочем, почему бы нет? Времена меняются. Был Алик для мамы Анны Николаевны персоной «нон грата», стал - вполне «грата». Одно слово - чемпион. Завидное знакомство…
- Что-то твоей мамы не видно. Ей, кажется, прогулки прописали?
- У неё сердце больное, верно. Они с папой на дачу поехали, там воздух дивный. Никаких канцерогенов.
Эрудиция - болезнь века. Гриновская Ассоль слова «канцерогены» не знала. А Дашка знает. Но зато Дашка не знает, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей всё это, забыла бы она о «канцерогенах»… Но, если честно, Алик и сам не тащил в шаланду полную скумбрией сеть, не встречал рассвет на палубе гриновского «Секрета», не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку. Он вообще ни разу не был на море, и вся романтика его школьной поэзии родилась из книг, которых к своим пятнадцати годам он прочёл уйму - тонны две, по мнению мамы. Но у романтики не принято спрашивать «паспортные данные». Да и какая разница, где она родилась, если чувствовал себя Алик опытным, пожившим, усталым человеком, и чувство это было ему отрадно, потому что шла рядом прекрасная девушка, добрая девушка, лучшая девушка класса, и майский вечер был сиренев и душен, и Москва-река внизу чудилась Амазонкой или, на худой конец, Миссисипи в её девственных верховьях.
- Ты знаешь, - сказала Дашка, - мама как-то показывала твои стихи одному писателю - он к ним в министерство приходил, просил о чём-то, - и писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.
- Какие стихи? - быстро спросил Алик. Мнение писателя было ему небезразличным.
- Про Зурбаган.
- Откуда они у твоей мамы?
- Они же были в нашей стенгазете в прошлом году. Ну, я их и переписала…
Вот тебе и раз!.. Сразу два шоковых момента. Первый: Дашка переписала стих. А Алик её считал абсолютно глухой к поэзии. К его, Алика, тем более. Второй: Дашкина маман показывает кому-то стихи «нахала и грубияна». А раз дело происходило в министерстве, где Анна Николаевна работает референтом, значит, она специально носила их туда. А Алик её считал старой сплетницей, «жандармской дамой», которая его, Алика, и на дух не принимает. Поневоле придёшь к выводу, что ничего в людях не понимаешь… С одной стороны - обидно разочаровываться в себе, с другой - приятно разочаровываться в собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.
- Какому писателю? - хрипло спросил Алик. Лучшего и более уместного вопроса в тот момент он не нашёл.
- Не помню, - сказала Дашка. - Я его не читала, поэтому фамилию не запомнила. Мама знает.
- Мама на даче…
- А тебе обязательно сегодня знать надо? Потерпи до завтра, я выясню и скажу.
Алик наконец полностью пришёл в себя, обрёл способность рассуждать здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.
- Нет, конечно, не обязательно. Главное, что они тебе нравятся. Ведь нравятся?
Конечно же, это было главным. Дашкино мнение, а не мысли вслух какого-то неведомого писателя, который мог только из расчётливой вежливости похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что-то нужно было…
И мнение не заставило себя ждать.
- Нравятся, - сказала Дашка, сказала просто, без обычного «взрослого» выламывания.
И тогда Алик, сам не зная отчего, начал читать стихи. Чуть слышно, словно про себя.
- …Заалеет влажный, терпкий день… в полумраке зыбком и неверном… И на бухту маленькой Каперны… упадёт заветной сказки тень… Пристань серебристая седа… Полумрак раскачивает реи… Засыпают фантазёры Греи… о чужих мечтая городах…
- Влажный, терпкий день… - повторила задумчиво Дашка. - Знаешь, Алик, я ни разу не была на море. А ты?
Он помедлил немного, но желание казаться многоопытным и мудрым, бывалым, просоленным - наивное желание выглядеть, а не быть - оказалось сильнее.
- Был, - и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки времени не предусматривалось. - Как бы я написал о море, если бы не видел его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты? Знаешь, как опасен свежак, задувший с моря?
- А ты знаешь?
- Конечно.
- Счастливый… Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не прав: ты уже настоящий поэт.
Ради этих слов стоило жить.
И даже соврать стоило.
И вообще: какой замечательный день выпал сегодня Алику, просто волшебный день!..
11
А ночью ему опять приснился странный сон.
Будто бы идёт он по Цветному бульвару мимо старого цирка и видит у входа огромную цветную афишу. На ней изображён неуловимо знакомый субъект в ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером. У субъекта в руках - золотая палочка и тонкогорлый кувшин, из которого идёт белый дым. И надпись на афише: «Сегодня и ежедневно! Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим-бек. Спешите видеть!»
«Батюшки, - думает Алик, - да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим. Устроился-таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему всё доступно…»
И возникает у Алика естественное желание: зайти в цирк, навестить знакомца, рассказать о том, что дар действует безотказно, а заодно расспросить его о новом цирковом житье-бытье.
Заходит. И ведь что странно: ни разу в цирке за кулисами не был, а видит всё так реально и точно, будто дневал там и ночевал… Проходит мимо спящего дежурного, крохотного старичка, уткнувшегося носом в ветхий стол, идёт по пустынному фойе - спектакль ещё впереди, время репетиционное, - упирается в фанерную стенку с дверью. На двери надпись: «Посторонним вход воспрещён». Толкает без страха эту заколдованную местным администратором дверь и шествует по темноватому бетонному коридору, уставленному ящиками, какими-то стальными ажурными кострукциями, тумбами, на которых слоны стоят на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири, штанги и ядра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Прости меня, Даша, сам не ведаю, что несу.
Простила. Заулыбалась.
- Погуляем?
Ох, увидят ребята - пойдут разговоры, шутки всякие из древнего цикла «тили-тили тесто». Ну и пусть идут. У каждого чемпиона должны быть поклонницы. Они носят за ним цветы, встречают у ворот стадиона, пишут умильные записки, звонят по телефону и молча дышат в трубку.
- Погуляем.
Двинулись вдоль газона, провожаемые любопытными взглядами пенсионеров - местных чемпионов по домино, их досужих болельщиц, восседающих на скамье у подъезда. По странному стечению обстоятельств среди них не присутствовала мама Анна Николаевна. Уж она бы «погуляла» своей дочечке, уж она бы ей позволила беседовать с «нахалом и грубияном» из ранних… А, впрочем, почему бы нет? Времена меняются. Был Алик для мамы Анны Николаевны персоной «нон грата», стал - вполне «грата». Одно слово - чемпион. Завидное знакомство…
- Что-то твоей мамы не видно. Ей, кажется, прогулки прописали?
- У неё сердце больное, верно. Они с папой на дачу поехали, там воздух дивный. Никаких канцерогенов.
Эрудиция - болезнь века. Гриновская Ассоль слова «канцерогены» не знала. А Дашка знает. Но зато Дашка не знает, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей всё это, забыла бы она о «канцерогенах»… Но, если честно, Алик и сам не тащил в шаланду полную скумбрией сеть, не встречал рассвет на палубе гриновского «Секрета», не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку. Он вообще ни разу не был на море, и вся романтика его школьной поэзии родилась из книг, которых к своим пятнадцати годам он прочёл уйму - тонны две, по мнению мамы. Но у романтики не принято спрашивать «паспортные данные». Да и какая разница, где она родилась, если чувствовал себя Алик опытным, пожившим, усталым человеком, и чувство это было ему отрадно, потому что шла рядом прекрасная девушка, добрая девушка, лучшая девушка класса, и майский вечер был сиренев и душен, и Москва-река внизу чудилась Амазонкой или, на худой конец, Миссисипи в её девственных верховьях.
- Ты знаешь, - сказала Дашка, - мама как-то показывала твои стихи одному писателю - он к ним в министерство приходил, просил о чём-то, - и писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.
- Какие стихи? - быстро спросил Алик. Мнение писателя было ему небезразличным.
- Про Зурбаган.
- Откуда они у твоей мамы?
- Они же были в нашей стенгазете в прошлом году. Ну, я их и переписала…
Вот тебе и раз!.. Сразу два шоковых момента. Первый: Дашка переписала стих. А Алик её считал абсолютно глухой к поэзии. К его, Алика, тем более. Второй: Дашкина маман показывает кому-то стихи «нахала и грубияна». А раз дело происходило в министерстве, где Анна Николаевна работает референтом, значит, она специально носила их туда. А Алик её считал старой сплетницей, «жандармской дамой», которая его, Алика, и на дух не принимает. Поневоле придёшь к выводу, что ничего в людях не понимаешь… С одной стороны - обидно разочаровываться в себе, с другой - приятно разочаровываться в собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.
- Какому писателю? - хрипло спросил Алик. Лучшего и более уместного вопроса в тот момент он не нашёл.
- Не помню, - сказала Дашка. - Я его не читала, поэтому фамилию не запомнила. Мама знает.
- Мама на даче…
- А тебе обязательно сегодня знать надо? Потерпи до завтра, я выясню и скажу.
Алик наконец полностью пришёл в себя, обрёл способность рассуждать здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.
- Нет, конечно, не обязательно. Главное, что они тебе нравятся. Ведь нравятся?
Конечно же, это было главным. Дашкино мнение, а не мысли вслух какого-то неведомого писателя, который мог только из расчётливой вежливости похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что-то нужно было…
И мнение не заставило себя ждать.
- Нравятся, - сказала Дашка, сказала просто, без обычного «взрослого» выламывания.
И тогда Алик, сам не зная отчего, начал читать стихи. Чуть слышно, словно про себя.
- …Заалеет влажный, терпкий день… в полумраке зыбком и неверном… И на бухту маленькой Каперны… упадёт заветной сказки тень… Пристань серебристая седа… Полумрак раскачивает реи… Засыпают фантазёры Греи… о чужих мечтая городах…
- Влажный, терпкий день… - повторила задумчиво Дашка. - Знаешь, Алик, я ни разу не была на море. А ты?
Он помедлил немного, но желание казаться многоопытным и мудрым, бывалым, просоленным - наивное желание выглядеть, а не быть - оказалось сильнее.
- Был, - и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки времени не предусматривалось. - Как бы я написал о море, если бы не видел его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты? Знаешь, как опасен свежак, задувший с моря?
- А ты знаешь?
- Конечно.
- Счастливый… Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не прав: ты уже настоящий поэт.
Ради этих слов стоило жить.
И даже соврать стоило.
И вообще: какой замечательный день выпал сегодня Алику, просто волшебный день!..
11
А ночью ему опять приснился странный сон.
Будто бы идёт он по Цветному бульвару мимо старого цирка и видит у входа огромную цветную афишу. На ней изображён неуловимо знакомый субъект в ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером. У субъекта в руках - золотая палочка и тонкогорлый кувшин, из которого идёт белый дым. И надпись на афише: «Сегодня и ежедневно! Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим-бек. Спешите видеть!»
«Батюшки, - думает Алик, - да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим. Устроился-таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему всё доступно…»
И возникает у Алика естественное желание: зайти в цирк, навестить знакомца, рассказать о том, что дар действует безотказно, а заодно расспросить его о новом цирковом житье-бытье.
Заходит. И ведь что странно: ни разу в цирке за кулисами не был, а видит всё так реально и точно, будто дневал там и ночевал… Проходит мимо спящего дежурного, крохотного старичка, уткнувшегося носом в ветхий стол, идёт по пустынному фойе - спектакль ещё впереди, время репетиционное, - упирается в фанерную стенку с дверью. На двери надпись: «Посторонним вход воспрещён». Толкает без страха эту заколдованную местным администратором дверь и шествует по темноватому бетонному коридору, уставленному ящиками, какими-то стальными ажурными кострукциями, тумбами, на которых слоны стоят на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири, штанги и ядра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35