Колесо остановилось, директор сунул в него руку, достал фант, развернул и сообщил:
– Номер тридцать два!
За столом зашептались, зашушукали, загудели. Ловким движением Лариса запустила руку во внутренний карман умновской куртки – тот даже среагировать не успел! – и вытащила картонный прямоугольник, на котором крупно, типографским способом, было выписано число 18.
– Не повезло, – вздохнула Лариса. – Не ваш номер. И не мой, – показала свою карточку с цифрой 5.
Умнов мамой был готов поклясться, что никакой карточки у него в кармане не было. Иллюзионистка, страшно подумал он о Ларисе, но выразиться вслух не успел. Где-то в изножье буквы П вскочила дама, приятная во всех отношениях, лет эдак пятидесяти с гаком, в голубом костюме-двойке, с розой в петлице, с пионом в выбеленных перекисью, высоко взбитых волосах, с миногой на вилке в правой руке и со стаканом черешневого – в левой, взмахнула в энтузиазме вилкой – минога легко слетела с зубьев, взяв курс через стол и приземлилась точно на тарелке мордастого типа в джинсовой куртке. Тип возликовал, крикнул: «Виват»! – и схрупал залетную миногу, даже не поморщившись.
Что происходит, мелькнула банальная мысль у несчастного Умнова. Что творится здесь, какая, к дьяволу, фантазия родила эту ужасную бредятину?.. Но не было ему ни от кого внятного ответа. Напротив, цветолюбивая дама еще более запутала ситуацию, воскликнув жеманно:
– Хочу фолк-рок! – и показала директору картонку с объявленным номером.
И все захлопали, застучали ножами по тарелкам, ложками по стаканам, вилками по столу, закричали:
– Верно!.. Здорово!.. Прогрессивно!.. В духе!.. Национальной!.. Политики!.. В области!.. Культуры!..
Директор свистнул в два пальца, как Соловей-разбойник со стены трапезной, незамеченные до сих пор Умновым двери позади эстрады разъехались в разные стороны, и из них вышли три добрых молодца с синтезатором, бас-гитарой и ритм-гитарой и две красных девицы – без музыкальных принадлежностей, стало быть – певицы. А ударник, как известно, на эстраде уже наличествовал, шуровал палочками по барабанной коже, кисточками по тарелкам, металлической указкой по блестящему трензельку – создавал фон.
– Па-а-апросим! – гаркнул директор и зааплодировал.
И все зааплодировали. И Умнову ничего не оставалось делать, как сдвинуть пару раз ладоши, хотя ничего доброго он от этих фолк-рокеров в русских национальных костюмах не ждал.
Ритм-гитара взяла нужный тон, властно повела за собой бас-гитару; синтезатор, натужно воя, определил основную мелодию; ударник подстучал тут и там, подбил бабки своими колотушками, а красны девицы цапнули микрофоны и лихо вмазали по ушам:
– Не забудь… – жали они на низах, – материнское поле… поле памяти… поле любви… Нам Россия… дала свою долю… Ты своею… ее назови…
И ни на миг не задержавшись, в эту суперпатриотическую текстуху серьезным припевом влез весь состав рокеров:
– Память, память, память… в-вау, бзымм, бзым… Память, память, память… в-вау, бзымм, бзым…
А ударник привстал и начал вышибать русский дух из иностранных барабанов, иностранным тарелкам здорово досталось, а синтезатор всемирно известной фирмы «Ямаха» мощно точил народную слезу крупного калибра в металлическом ритме рока, и все это было так скверно, что у Умнова и впрямь побежала нежданная слеза: то ли от перебора децибелов, то ли от крепости соуса, поданного к бифштексу, то ли от обиды за хорошую рок-музыку и за честное слово «память», на котором вяло топтались трапезные музыканты.
А народу между тем происходящее сильно нравилось. Кто-то всласть подпевал, кто-то в такт подхлопывал, кто-то ритм на столе ладошкой отбивал, а Василь Денисыч, сложив руки на груди, отечески кивал и улыбался.
Поймав взгляд Умнова, он наклонился к нему и прокричал на ухо:
– Рок-музыка – любовь молодежи. Нельзя у молодежи отнимать любовь, как бы кому этого ни хотелось.
– Это не рок-музыка, – прокричал в ответ Умнов. – Это какофония.
– Не судите строго, – надрывался Василь Денисыч. – Вы там, в Москве, привыкли ко всяким «Машинам времени» или «Алисам», а у нас в глубинке вкусы попроще. Зато содержание – поглубже.
– Это про память-то поглубже?
– «Память» – слово хорошее, его не грех и напомнить кое-кому, кто страдает выпадением памяти…
Разговор скатывался на грань ссоры, и Умнов не прочь был ее развить, даже успел спросить:
– Кого вы имеете в виду?..
Но Василь Денисыч не ответил, поскольку песня закончилась, зал всколыхнулся аплодисментами, рокеры наскоро раскланялись и скромно исчезли за раздвижными дверями.
А Василь Денисыч снова встал, торжественно поднял стакан с компотом и начал новый тост:
– Хочу выпить этот компот за нашу молодежь. При знаюсь: поругиваем мы ее, все недовольны: то нам не так, это нам не эдак. То у них, видишь ли, волосы длинные, то брюки в цветных заплатах, то песни непонятные, то музыка вредная. А молодежь не ругать – ее понять надо. А поняв – помочь ей понять нас и пойти дальше вместе. Ведь идти-то нам вперед порознь никак нельзя, а, братцы мои?.. То-то и оно… Вот и выпьем за то, чтобы она, молодежь, то есть, нас, стариков, понимала, а уж мы-то ее поймем, раскусим, у нас на это силенок хватит.
Все, натурально, хлопнули по стакану, овощами или рыбкой закусили, а Умнов ехидно спросил соседа:
– Понимание – силой, так выходит?
– Передергиваете, товарищ журналист, на слове ловите. Есть у вашей братии манера такая: слова из контекста выдирать. Я ж о духовном, о вечном, а вы сразу про драку, про телесные наказания… Нехорошо, Андрей Николаевич, неэтично. Чтой-то в вас еж какой-то сидит – ощетинились, насторожены… Зачем? Мы к вам по-дружески, по-любовному, как исстари принято… Ну-ка, расслабьтесь, выпейте с комсомолом на брудершафт компотику… Лариса, ату его!
Раскрасневшаяся Лариса стакан взяла – а Умнов свой после тоста за молодежь так из горсти и не выпускал, – заплела свою руку за умновскую:
– На «ты», Андрей Николаевич!
На «ты» так на «ты». Когда это Умнов отказывался с женщиной на «ты» перейти, пусть даже по приказу свыше. Да и чего сопротивляться? И приказы свыше в радость бывают, нечасто, правда, но тут как раз такой случай и выпал.
Дернули клубничного, Умнов ухватил Ларису за плечи, притянул к себе, норовя в губы, в губы, а она увернулась, подставила крутую щеку:
– Не все сразу, Андрюшенька.
И сама его в щеку чмокнула, да так звучно, что соседи обернулись, засмеялись, загалдели:
– Совет да любовь!
– Радости вам на жизненном пути!
– Миру да счастья!
А кто-то невпопад:
– Миру – мир!
И опять все засмеялись шутливой оговорке, даже Умнов слегка улыбнулся.
Странная штука: он всерьез чувствовал себя малость подшофе, будто и не компот пил, будто в компоте том распроклятом притаились скрытые лихие градусы, вовсю сейчас разгулявшиеся в крепком, вообще-то, умновском организме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26