Он смотрел восхищенными глазами, она отвечала ему искренне и трепетно, отвечала, как из будущего. Они несколько раз встречались в сквере под плакучими ивами, он ее неумело целовал, она радовалась этому и отвечала приручающими ласками.
Однажды она пришла и, пряча глаза, сказала, что у нее есть парень и вчера она поняла, что любит только его. Он смотрел и понимал, что происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит его жизнь и жизнь этой девушки в искусственно разрозненные, искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.
Отчасти он оказался прав.
Во-первых, русло, в которое направилась его последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Много лет спустя он узнал, что никакого парня у Наташи не было. Просто Тамара, узнав об их встречах, устроила скандал, в конце которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.
Этот стакан стоял у изголовья Тамариной кровати две или три недели, и многие его видели.
А во-вторых, жизненное его русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Он влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, он вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать.
И вот он нашел ее. Она нашла его. Та же улыбка, открытое лицо, и смотрит так же. Ростом, правда, повыше, но ведь столько лет прошло – подросла. И возраст не тот – та Наташа должна бы быть постарше.
"Ну и бог с ними, с этими расхождениями – она просто хорошо сохранилась, – улыбался в усы Смирнов, поглядывая на женщину. – Она ждала, она верила, что встретит его, любимого и любившего, как никто другой, и время стало великодушным, время вознаградило ее.
О, господи! Какая сказка, какая фантастика! Она родом из юности, она фиалочка, и ее зовут Наташа!
Это чудо!
Она рядом, ее можно коснуться, и ей будет приятно, как было приятно, когда он трогал ее ножку. И нет ведь никакого сомнения, что это чудо, это счастье, отовсюду блистающее счастье, продолжится…
Да, продолжится… Вечер за вечером мы будем сидеть у костра, – Лиманчик подождет, – и будем смотреть в одну сторону и друг на друга…
Будем вливаться глазами друг в друга. И в этих глазах будет светиться радость единения, радость того, что мир, наконец, состоит не из тебя одного, случайно существующего и человеческого, а из любви, делающей человеческое божественным. А потом, когда все случится, этот замусоренный берег очистится и станет Эдемом, и мы пойдем по нему единым созданием…
Черт! Я совсем забыл! – досадливо качнул Евгений Евгеньевич головой, вспомнив, что не только не путешествует по морскому побережью с прекрасной девушкой, но и бежит из Анапы. – А Олег? Если он догадается, что я так хитро потопал не в Ялту, а в обратном направлении? Он непременно пошлет подручных вслед. И однажды ночью, когда я необходимо окажусь в палатке Наташи и когда мы, усталые от любви забудемся единым сном, нас схватят! Меня кинут в гаражный подвал и будут мучить, а ее просто утопят, как ненужную свидетельницу.
Нет, я не допущу этого! Я просто призову Олега, поставлю его на одно колено и, посвящая в бессмертного, вручу от чистого сердца этот долбанный кол!
Черт!
А почему я не отдал его раньше?
А…
Я забыл, что он – просто железка. Я забыл, что, получив его, Олег выстрелит себе в ногу, а потом, визжа и плача от боли, в мою болтливую голову! Нет, он выстрелит себе в сердце, выстрелит, рассчитывая на осечку, потому что я сказал, что кол охраняет от смерти. А потом его шестерки разрядят в меня свои пистолеты.
Во, попал!
И еще эта Наташа! Теперь дрожи от страха за нее!
– Ты что так нахмурился? – спросила женщина, обернувшись к нему (она по-прежнему шла впереди).
– Да так… – попытался улыбнуться Смирнов.
– Зазнобу свою, наверное, вспомнил, – посмотрела иронично.
– Нет у меня зазнобы. Уже месяц как нет.
– А что так?
Смирнов думал рассказать о Свете, о ее Луизе Хей и Роме, но рассказал о Наташе своей юности.
– Да, это я, – ответила, внимательно выслушав. – Но сейчас это уже почти ничего не значит – столько всего было…
– Для тебя почти ничего не значит. А я всю жизнь к ней шел и уходил к ней. И стольких женщин, и детей своих, и себя сделал несчастными.
– Послушай, ты же видишь будущее? – спросила Наташа, скинув рюкзак на землю. – Неужели ты не можешь, не мог себе погадать? Погадать, узнать, где я, и прийти ко мне раньше?
Спор со Смирновым, как правило, был неблагодарным делом.
– Если бы я видел свое будущее, – улыбнулся он, ставя рюкзак рядом с рюкзаком женщины, – то я не видел бы будущего других людей. И вообще, я же тебе рассказывал, как заглянул в свое с Верой будущее, и что из этого вышло.
– А к чему тебе будущее других людей? Не лучше ли устроить свое собственное?
– Дар предвидения я не покупал в Казачьей лавке. Он свыше, как я уже говорил. И я не могу поставить его с ног на голову.
– Дар, дар, – передразнила она. – Ну, скажи тогда, что будет со мною вечером? Или завтра?
– Вечером и в ближайшую жизнь все будет не с тобой, а с нами. А себе, ты же слышала, я гадать не могу. И не хочу. Ну, представь, что я в приступе одиночества нагадаю себе Синди Кроуфорд в жены? Или смерть от амазонского крокодила? Или от тебя в приступе ревности? Представляешь, сколько мороки и неприятных мыслей падет на мою голову? Зачем они мне? Пусть крокодил дожидается своего часа, но я его ждать не буду.
– Изворотливый ты! Слушай, а что ты тетке той наговорил, ну, там, в Утрише? Она чумная вся от тебя ушла.
– Ты ее видела? – Смирнов стоило труда не смотреть в вырез Наташиной кофточки.
– Да. Я покупала салфетки в киоске, а милиционер, старшина, говорил одному мужчине, на тебя посматривая, как на чудо, что ты на двадцать лет вперед видишь, и тетке нагадал такое, что она умом на фазу сдвинулась.
– Да так, ничего особого я не говорил. Просто увидел у нее серьезную болезнь, и мужу ее хвост накрутил.
– Ты мужу сказал о болезни, не ей?
– Да. Отдыхать ведь приехала… Не хотелось ее печалить.
– Ты добрый, да?
– Бывает иногда…
Он помолчал, глядя испытующе. И сказал:
– Слушай, давай, остановимся на привал? Тут невдалеке есть щель. Уютная, с ручейком.
– Уютная, с ручейком? – улыбнулась она.
– Да. Очень хочется остановить время.
– Давай, остановим. Только не торопись, ладно? – посмотрела красноречиво.
– Кто знает жизнь – не торопится, – изрек он и, подняв рюкзак, жестом попросил продолжить путь.
28.
Щель была не самая лучшая, но для ночевки вполне годилась. Поставив палатку в ее глубине (чтобы не увидели люди Олега), они пошли купаться, и он был пленен женщиной окончательно. Фигурка у нее была притягательно женственной, такой, что у него, шедшего сзади, задерживалось дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Однажды она пришла и, пряча глаза, сказала, что у нее есть парень и вчера она поняла, что любит только его. Он смотрел и понимал, что происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит его жизнь и жизнь этой девушки в искусственно разрозненные, искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.
Отчасти он оказался прав.
Во-первых, русло, в которое направилась его последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Много лет спустя он узнал, что никакого парня у Наташи не было. Просто Тамара, узнав об их встречах, устроила скандал, в конце которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.
Этот стакан стоял у изголовья Тамариной кровати две или три недели, и многие его видели.
А во-вторых, жизненное его русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Он влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, он вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать.
И вот он нашел ее. Она нашла его. Та же улыбка, открытое лицо, и смотрит так же. Ростом, правда, повыше, но ведь столько лет прошло – подросла. И возраст не тот – та Наташа должна бы быть постарше.
"Ну и бог с ними, с этими расхождениями – она просто хорошо сохранилась, – улыбался в усы Смирнов, поглядывая на женщину. – Она ждала, она верила, что встретит его, любимого и любившего, как никто другой, и время стало великодушным, время вознаградило ее.
О, господи! Какая сказка, какая фантастика! Она родом из юности, она фиалочка, и ее зовут Наташа!
Это чудо!
Она рядом, ее можно коснуться, и ей будет приятно, как было приятно, когда он трогал ее ножку. И нет ведь никакого сомнения, что это чудо, это счастье, отовсюду блистающее счастье, продолжится…
Да, продолжится… Вечер за вечером мы будем сидеть у костра, – Лиманчик подождет, – и будем смотреть в одну сторону и друг на друга…
Будем вливаться глазами друг в друга. И в этих глазах будет светиться радость единения, радость того, что мир, наконец, состоит не из тебя одного, случайно существующего и человеческого, а из любви, делающей человеческое божественным. А потом, когда все случится, этот замусоренный берег очистится и станет Эдемом, и мы пойдем по нему единым созданием…
Черт! Я совсем забыл! – досадливо качнул Евгений Евгеньевич головой, вспомнив, что не только не путешествует по морскому побережью с прекрасной девушкой, но и бежит из Анапы. – А Олег? Если он догадается, что я так хитро потопал не в Ялту, а в обратном направлении? Он непременно пошлет подручных вслед. И однажды ночью, когда я необходимо окажусь в палатке Наташи и когда мы, усталые от любви забудемся единым сном, нас схватят! Меня кинут в гаражный подвал и будут мучить, а ее просто утопят, как ненужную свидетельницу.
Нет, я не допущу этого! Я просто призову Олега, поставлю его на одно колено и, посвящая в бессмертного, вручу от чистого сердца этот долбанный кол!
Черт!
А почему я не отдал его раньше?
А…
Я забыл, что он – просто железка. Я забыл, что, получив его, Олег выстрелит себе в ногу, а потом, визжа и плача от боли, в мою болтливую голову! Нет, он выстрелит себе в сердце, выстрелит, рассчитывая на осечку, потому что я сказал, что кол охраняет от смерти. А потом его шестерки разрядят в меня свои пистолеты.
Во, попал!
И еще эта Наташа! Теперь дрожи от страха за нее!
– Ты что так нахмурился? – спросила женщина, обернувшись к нему (она по-прежнему шла впереди).
– Да так… – попытался улыбнуться Смирнов.
– Зазнобу свою, наверное, вспомнил, – посмотрела иронично.
– Нет у меня зазнобы. Уже месяц как нет.
– А что так?
Смирнов думал рассказать о Свете, о ее Луизе Хей и Роме, но рассказал о Наташе своей юности.
– Да, это я, – ответила, внимательно выслушав. – Но сейчас это уже почти ничего не значит – столько всего было…
– Для тебя почти ничего не значит. А я всю жизнь к ней шел и уходил к ней. И стольких женщин, и детей своих, и себя сделал несчастными.
– Послушай, ты же видишь будущее? – спросила Наташа, скинув рюкзак на землю. – Неужели ты не можешь, не мог себе погадать? Погадать, узнать, где я, и прийти ко мне раньше?
Спор со Смирновым, как правило, был неблагодарным делом.
– Если бы я видел свое будущее, – улыбнулся он, ставя рюкзак рядом с рюкзаком женщины, – то я не видел бы будущего других людей. И вообще, я же тебе рассказывал, как заглянул в свое с Верой будущее, и что из этого вышло.
– А к чему тебе будущее других людей? Не лучше ли устроить свое собственное?
– Дар предвидения я не покупал в Казачьей лавке. Он свыше, как я уже говорил. И я не могу поставить его с ног на голову.
– Дар, дар, – передразнила она. – Ну, скажи тогда, что будет со мною вечером? Или завтра?
– Вечером и в ближайшую жизнь все будет не с тобой, а с нами. А себе, ты же слышала, я гадать не могу. И не хочу. Ну, представь, что я в приступе одиночества нагадаю себе Синди Кроуфорд в жены? Или смерть от амазонского крокодила? Или от тебя в приступе ревности? Представляешь, сколько мороки и неприятных мыслей падет на мою голову? Зачем они мне? Пусть крокодил дожидается своего часа, но я его ждать не буду.
– Изворотливый ты! Слушай, а что ты тетке той наговорил, ну, там, в Утрише? Она чумная вся от тебя ушла.
– Ты ее видела? – Смирнов стоило труда не смотреть в вырез Наташиной кофточки.
– Да. Я покупала салфетки в киоске, а милиционер, старшина, говорил одному мужчине, на тебя посматривая, как на чудо, что ты на двадцать лет вперед видишь, и тетке нагадал такое, что она умом на фазу сдвинулась.
– Да так, ничего особого я не говорил. Просто увидел у нее серьезную болезнь, и мужу ее хвост накрутил.
– Ты мужу сказал о болезни, не ей?
– Да. Отдыхать ведь приехала… Не хотелось ее печалить.
– Ты добрый, да?
– Бывает иногда…
Он помолчал, глядя испытующе. И сказал:
– Слушай, давай, остановимся на привал? Тут невдалеке есть щель. Уютная, с ручейком.
– Уютная, с ручейком? – улыбнулась она.
– Да. Очень хочется остановить время.
– Давай, остановим. Только не торопись, ладно? – посмотрела красноречиво.
– Кто знает жизнь – не торопится, – изрек он и, подняв рюкзак, жестом попросил продолжить путь.
28.
Щель была не самая лучшая, но для ночевки вполне годилась. Поставив палатку в ее глубине (чтобы не увидели люди Олега), они пошли купаться, и он был пленен женщиной окончательно. Фигурка у нее была притягательно женственной, такой, что у него, шедшего сзади, задерживалось дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56