Ударит за что-то изо всей силы и потом начнет его избивать со слепой яростью. Чтобы этого не случилось, он схватил свой велосипед, быстро вскочил в седло и так нажал на педали, что железо затрещало, кажется.
– Алеша, Алеша! – услышал он за спиной встревоженный возглас Шуры, но только усмехнулся. Усмехнулся горько и зло, точно хотел сжечь этой усмешкой и ее, и Бориса, и самого себя.
Потом, до самого того дня, когда Алексея призвали в армию, его отношения с Шурой и Борисом были какие-то странные, непонятные. Шура поступила кассиром на тот же завод, где он работал, часто после рабочего дня она подолгу задерживалась возле проходной, точно ждала кого-то. «А вдруг меня?» – радостно думал Алексей, но из непонятного самому себе упрямства не подходил к ней, стараясь не замечать девушку.
Как-то к проходной подкатил на велосипеде Борис. Он и Шура о чем-то поговорили и тихо пошли прочь. Свой велосипед Борис вел в руках, Шура шла по другую сторону, слушала, что Борис ей говорит, и, как всегда, смеялась. «Ну и пусть», – опять горько усмехнулся Алексей.
Потом он видел их вдвоем раза два на улице, возле кинотеатра. Теперь девушка не смеялась, но от этого Алексею стало почему-то еще горше и тоскливее.
С Борисом, если приходилось сталкиваться на улице, Алексей равнодушно здоровался, не останавливаясь. Было слышно, что Борис готовится поступать в сельскохозяйственный институт.
Однажды Борис сам остановился.
– Что ты, Леха, дуешься-то на меня?
– С чего бы это?
– Значит, мне показалось?
– Показалось, видно…
Постояли, помолчали.
– В институт, слышал я, готовишься? – спросил Алексей.
– Собираюсь стать инженером по сельхозмашинам, – подтвердил Борис. – Война кончилась, завод наш снова на выпуск сеялок-веялок переходит. Так что инженерные знания пригодятся Отечеству. Скоро вступительные экзамены сдавать, хожу сейчас на консультации. – Он помедлил и прибавил: – Какие у нас на первом курсе Агаши, брат, предполагаются! Закачаешься! А ты как?
– Ничего, работаем.
– Я говорю насчет учебы. Ты поступай в вечерку, а? Два класса щелкнул бы – и аттестат зрелости в кармане. А там…
– Поглядим. Надо бы.
Борис начал бриться, носил теперь спортивную куртку из толстого сукна и давно курил в открытую. Он достал портсигар, плотно набитый настоящими папиросами, протянул Алексею.
– Кури, брат.
Папирос в свободной продаже в городе еще почти не было, но Алексей знал, откуда у Бориса папиросы – его мать работала на табачной фабрике. Но все же спросил:
– Где ты достаешь папиросы?
– Ну, где! Маленький, что ли? На фабрике мать… покупает. Своим рабочим они запросто продают. Если надо – могу устроить.
– Не надо, – сказал Алексей.
Разговаривать с Борисом у него не было никакого желания, он хотел уйти, но не уходил, потому что чувствовал; Борис неспроста остановил его, что-то ему надо.
– Как-то дружба у нас с тобой того… – сказал Борис. – Расклеилась. А зря. Кто же виноват?
– Кто-то виноват, выходит, – нехотя ответил Алексей.
Борис внимательно поглядел на Алексея, прищурившись, раз за разом сосал папиросу.
– Шурка виновата, – хрипло сказал наконец Борис.
– При чем тут Шурка?
– Не ври! – строго сказал Борис и отбросил папиросу. – Она говорит, что встречается с тобой.
– Кто? Шурка?! – невольно вскрикнул Алексей. – Она говорит?
– Говорит… Или врет?
На крупном носу Бориса выступили капельки пота, видимо, от волнения. Но Алексей ничего не сказал, повернулся и пошел дальше.
«Она говорит… Зачем она ему говорит? Почему она ему говорит?» – стучало и стучало у него в мозгу. Ему было отчего-то легко и радостно. Он, не замечая, улыбался, и прохожие смотрели на него с удивлением, некоторые оглядывались, пожимая плечами.
Только возле дома он опомнился: «Чего это я? Может, она… просто в насмешку… Или Борька выдумал?»
Легкого и светлого настроения как не бывало.
И все-таки что-то изменилось с этого дня. Каждое утро Алексей вставал с предчувствием: сегодня должно случиться что-то хорошее. И хоть оно не случалось, он ложился вечером в постель с тем же светлым настроением.
Потом он понял, что должно случиться: он должен был встретиться и поговорить с Шурой. Это ему вдруг стало так же ясно, как и то, что его зовут Алексей, что после ночи всегда наступает новый день. Было непонятно только, как же раньше он не мог до этого додуматься?
Но где и как с ней встретиться? Возле проходной она уже никогда не задерживалась, да и стыдно было бы при людях. Ему теперь казалось, что все люди, все до одного, сразу бы узнали, почему он подошел к девушке и о чем намеревается с ней поговорить. Ему даже казалось, что люди обязательно обступят их плотным кольцом, обступят и будут молча стоять и ждать, о чем же он заговорит…
Прошел июль, прошел почти весь август, а он все еще не мог придумать, где и как встретиться с Шурой. Он много раз бродил вечерами возле дома Ильиных, стоял даже у калитки, под развесистым тополем, надеясь, что она вдруг выйдет из дома или будет откуда-то возвращаться. И она несколько раз выходила и возвращалась. Но была не одна, с ней был всегда Борис. Заслышав разговор или смех, Алексей поспешно отходил, почти отбегал в сторону, в темноту. Сердце его гулко билось, и ему было стыдно.
Раз Шура, подойдя к калитке, даже сказала:
– Кто-то вышел, что ли, от нас?
– Показалось, должно…
– Да нет… Вроде тень скользнула. Вот туда.
Алексей в тот раз не успел далеко отбежать, он стоял за одним из деревьев, редковато торчавших вдоль улицы. Стоял и замирал от страха – а вдруг да они пойдут сюда и увидят его?
Но они не подходили. Они стояли и молчали. «Сейчас целоваться будут… – подумал вдруг Алексей – Если будут, то…»
Что значит это «то», что произойдет, если они начнут целоваться, Алексей не знал, не представлял. Он ненавидел, сжигал себя за трусость, за нерешительность, за то, что стоит, как вор, за деревьями, за то, что подслушивает. Он чувствовал: его переполняет чувство брезгливости к самому себе.
– Сдаешь, значит, экзамены, – послышался голос Шуры.
– Сдаю. Толкну еще парочку – и конец. Ты зря не захотела в институт. Я бы помог… насчет экзаменов.
– Нельзя мне… На стипендию разве проживем мы с мамой.
Они еще помолчали. Потом Шура грустно сказала:
– Не надо, Борька. Слышишь, перестань.
– Шура!
– Не лезь, сказала! – повысила она голос.
И опять все смолкло.
– Непонятная ты, Шурка, – тихо произнес Борис. – Я же по-хорошему хочу. Я же… люблю тебя.
Алексей стоял под деревом, крепко привалившись к нему спиной, чувствуя, как бугристая, растрескавшаяся кора старого тополя врезается сквозь пиджак в тело. И грудь его тоже что-то сдавливало, будто на него валилось другое такое же, только невидимое, дерево.
– Любишь… – вздохнула Шура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Алеша, Алеша! – услышал он за спиной встревоженный возглас Шуры, но только усмехнулся. Усмехнулся горько и зло, точно хотел сжечь этой усмешкой и ее, и Бориса, и самого себя.
Потом, до самого того дня, когда Алексея призвали в армию, его отношения с Шурой и Борисом были какие-то странные, непонятные. Шура поступила кассиром на тот же завод, где он работал, часто после рабочего дня она подолгу задерживалась возле проходной, точно ждала кого-то. «А вдруг меня?» – радостно думал Алексей, но из непонятного самому себе упрямства не подходил к ней, стараясь не замечать девушку.
Как-то к проходной подкатил на велосипеде Борис. Он и Шура о чем-то поговорили и тихо пошли прочь. Свой велосипед Борис вел в руках, Шура шла по другую сторону, слушала, что Борис ей говорит, и, как всегда, смеялась. «Ну и пусть», – опять горько усмехнулся Алексей.
Потом он видел их вдвоем раза два на улице, возле кинотеатра. Теперь девушка не смеялась, но от этого Алексею стало почему-то еще горше и тоскливее.
С Борисом, если приходилось сталкиваться на улице, Алексей равнодушно здоровался, не останавливаясь. Было слышно, что Борис готовится поступать в сельскохозяйственный институт.
Однажды Борис сам остановился.
– Что ты, Леха, дуешься-то на меня?
– С чего бы это?
– Значит, мне показалось?
– Показалось, видно…
Постояли, помолчали.
– В институт, слышал я, готовишься? – спросил Алексей.
– Собираюсь стать инженером по сельхозмашинам, – подтвердил Борис. – Война кончилась, завод наш снова на выпуск сеялок-веялок переходит. Так что инженерные знания пригодятся Отечеству. Скоро вступительные экзамены сдавать, хожу сейчас на консультации. – Он помедлил и прибавил: – Какие у нас на первом курсе Агаши, брат, предполагаются! Закачаешься! А ты как?
– Ничего, работаем.
– Я говорю насчет учебы. Ты поступай в вечерку, а? Два класса щелкнул бы – и аттестат зрелости в кармане. А там…
– Поглядим. Надо бы.
Борис начал бриться, носил теперь спортивную куртку из толстого сукна и давно курил в открытую. Он достал портсигар, плотно набитый настоящими папиросами, протянул Алексею.
– Кури, брат.
Папирос в свободной продаже в городе еще почти не было, но Алексей знал, откуда у Бориса папиросы – его мать работала на табачной фабрике. Но все же спросил:
– Где ты достаешь папиросы?
– Ну, где! Маленький, что ли? На фабрике мать… покупает. Своим рабочим они запросто продают. Если надо – могу устроить.
– Не надо, – сказал Алексей.
Разговаривать с Борисом у него не было никакого желания, он хотел уйти, но не уходил, потому что чувствовал; Борис неспроста остановил его, что-то ему надо.
– Как-то дружба у нас с тобой того… – сказал Борис. – Расклеилась. А зря. Кто же виноват?
– Кто-то виноват, выходит, – нехотя ответил Алексей.
Борис внимательно поглядел на Алексея, прищурившись, раз за разом сосал папиросу.
– Шурка виновата, – хрипло сказал наконец Борис.
– При чем тут Шурка?
– Не ври! – строго сказал Борис и отбросил папиросу. – Она говорит, что встречается с тобой.
– Кто? Шурка?! – невольно вскрикнул Алексей. – Она говорит?
– Говорит… Или врет?
На крупном носу Бориса выступили капельки пота, видимо, от волнения. Но Алексей ничего не сказал, повернулся и пошел дальше.
«Она говорит… Зачем она ему говорит? Почему она ему говорит?» – стучало и стучало у него в мозгу. Ему было отчего-то легко и радостно. Он, не замечая, улыбался, и прохожие смотрели на него с удивлением, некоторые оглядывались, пожимая плечами.
Только возле дома он опомнился: «Чего это я? Может, она… просто в насмешку… Или Борька выдумал?»
Легкого и светлого настроения как не бывало.
И все-таки что-то изменилось с этого дня. Каждое утро Алексей вставал с предчувствием: сегодня должно случиться что-то хорошее. И хоть оно не случалось, он ложился вечером в постель с тем же светлым настроением.
Потом он понял, что должно случиться: он должен был встретиться и поговорить с Шурой. Это ему вдруг стало так же ясно, как и то, что его зовут Алексей, что после ночи всегда наступает новый день. Было непонятно только, как же раньше он не мог до этого додуматься?
Но где и как с ней встретиться? Возле проходной она уже никогда не задерживалась, да и стыдно было бы при людях. Ему теперь казалось, что все люди, все до одного, сразу бы узнали, почему он подошел к девушке и о чем намеревается с ней поговорить. Ему даже казалось, что люди обязательно обступят их плотным кольцом, обступят и будут молча стоять и ждать, о чем же он заговорит…
Прошел июль, прошел почти весь август, а он все еще не мог придумать, где и как встретиться с Шурой. Он много раз бродил вечерами возле дома Ильиных, стоял даже у калитки, под развесистым тополем, надеясь, что она вдруг выйдет из дома или будет откуда-то возвращаться. И она несколько раз выходила и возвращалась. Но была не одна, с ней был всегда Борис. Заслышав разговор или смех, Алексей поспешно отходил, почти отбегал в сторону, в темноту. Сердце его гулко билось, и ему было стыдно.
Раз Шура, подойдя к калитке, даже сказала:
– Кто-то вышел, что ли, от нас?
– Показалось, должно…
– Да нет… Вроде тень скользнула. Вот туда.
Алексей в тот раз не успел далеко отбежать, он стоял за одним из деревьев, редковато торчавших вдоль улицы. Стоял и замирал от страха – а вдруг да они пойдут сюда и увидят его?
Но они не подходили. Они стояли и молчали. «Сейчас целоваться будут… – подумал вдруг Алексей – Если будут, то…»
Что значит это «то», что произойдет, если они начнут целоваться, Алексей не знал, не представлял. Он ненавидел, сжигал себя за трусость, за нерешительность, за то, что стоит, как вор, за деревьями, за то, что подслушивает. Он чувствовал: его переполняет чувство брезгливости к самому себе.
– Сдаешь, значит, экзамены, – послышался голос Шуры.
– Сдаю. Толкну еще парочку – и конец. Ты зря не захотела в институт. Я бы помог… насчет экзаменов.
– Нельзя мне… На стипендию разве проживем мы с мамой.
Они еще помолчали. Потом Шура грустно сказала:
– Не надо, Борька. Слышишь, перестань.
– Шура!
– Не лезь, сказала! – повысила она голос.
И опять все смолкло.
– Непонятная ты, Шурка, – тихо произнес Борис. – Я же по-хорошему хочу. Я же… люблю тебя.
Алексей стоял под деревом, крепко привалившись к нему спиной, чувствуя, как бугристая, растрескавшаяся кора старого тополя врезается сквозь пиджак в тело. И грудь его тоже что-то сдавливало, будто на него валилось другое такое же, только невидимое, дерево.
– Любишь… – вздохнула Шура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105