И если уж какая-то продукция, к примеру, сигареты либо электронная техника, не вписывалась напрямую в лечебную схему, к ней обязательно прилагалась бесплатно, как больничный презент, пачка американского аспирина, журнал "Будь здоров" или баночка противозачаточных пилюль из Гонконга с изображенной на этикетке милой негритянской рожицей. Доверчивый федулинский житель, разумеется, клюнул на эту наживку: за первые две недели прибыль от ярмарки превзошла самые смелые расчеты Бондаруков…
Анечку сразу направили на третий этаж, в высшую категорию. У нее была хорошая репутация: услужливая, внимательная, образованная (два курса медицинского института) и смазливая, что немаловажно для капризных элитарных больных. Она попыталась отговориться, дескать, недостойна, мало опыта и прочее, но в горячке перемен кому интересны амбиции рядовой медсестры.
Попалась она под руку бывшему заведующему терапией, доктору Самохвалову, тот на нее цыкнул:
– Ты что, Самойлова, не видишь, что творится? На панель захотела? Замри, чтобы тебя не слышно было.
– Но вы же знаете, Валериан Остапович, я…
– А я?! – доктор рыкнул так, что стекла задрожали. – А все мы? Нас, что ли, кто-то спрашивал, чего мы хотим? Иди на свой этаж и не рыпайся. Иначе врежу кулаком по башке, мало не покажется.
Анечке доверили трех больных: бизнесмена Туркина, поступившего с подозрением на камень в почке; Леню Лопуха, боевика из охраны Монастырского, который неизвестно чем болел, хотя в диагнозе стояло – ангина; и старичка Никодимова, блеклого и сморщенного, как поношенный валенок, самого известного в Федулинске колдуна.
Проще всего оказалось с Леней Лопухом. В первый же день они почти подружились.
– Новая нянька? – спросил он, когда Анечка утром принесла свежие газеты, градусник и стакан крепкого чая с лимоном. В серых глазах парня она не увидела ни насмешки, ни угрозы. Так, обычное веселое любопытство.
– Ага, буду за вами ухаживать. Вы же, наверное, слышали, какие у нас перемены?
– Это ваши проблемы. Массаж делать умеешь?
Анечка напряглась, и Лопух это заметил.
– Не так поняла, сестричка. Я спину потянул на тренировке, только и всего. Ты меня не бойся.
– Я и не боюсь.
– Чего ж так глазенки забегали?
Он говорил снисходительно, но это ее не задело. В его сероглазой улыбке не было оценивающей издевки, как у всех крутолобых.
– У меня жених есть, – выпалила она совершенно некстати.
– Повезло кому-то, – сказал Леня спокойно, и это был самый лучший комплимент из тех, которые ей приходилось слышать в больнице.
– Он сейчас в отъезде, – Анечка и не заметила, как присела на краешек кровати. – Но скоро вернется.
– Еще бы, – согласился Лопух. – К такой крале да не вернуться. Полным идиотом надо быть.
В тот же день она дважды делала ему массаж, и Леня не позволил себе никаких вольностей, только похваливал:
– Молодец, сестричка. Умеешь. С виду хрупкая, а пальцы как у мужика.
Потом угостил ее сочной грушей "Бера" из холодильника, и они вместе попили кофе с шоколадными конфетами. Подружились, одним словом. Анечка невольно сравнивала его с Егоркой и призналась себе, что этот парень мало в чем уступает ее суженому. По физическим данным даже заметно превосходит, но ведь он и старше намного.
Как и Егорка, Леня Лопух произносил слова с какой-то завораживающей искренностью, а это, как давно смекнула Анечка, дорогого стоит в мужчине. Через день-два ей уже хотелось, чтобы боец поухаживал за ней немного, но, судя по всему, Леня Лопух либо был равнодушен к женскому полу, либо тоже хранил верность какой-то прелестнице.
Хуже было с двумя другими пациентами.
Туркин Глеб Михайлович – бывший секретарь Федулинского горкома партии – был из тех ловкачей, которые всегда раньше других узнают о лакомой раздаче в силу какого-то особого везения и нюха. Туркин никогда не замахивался по-крупному, но что удавалось зацепить в клюв, то надежно обихаживал и приумножал. К примеру, когда федулинское руководство передралось из-за городской недвижимости, приватизируя под корень целые микрорайоны, Глеб Михайлович без особой огласки и помпы узурпировал всю систему вторсырья, а также оформил на супругу участок недостроенного загородного шоссе, упирающегося в лесной массив, чем вызвал добродушные насмешки соратников-приватизаторов. И что же оказалось? Не прошло двух лет, как новоиспеченная федулинская буржуазия начала строить красные кирпичные загородные особняки, и почему-то повышенным спросом пользовались именно участки вдоль недостроенного шоссе, где вся земелька принадлежала Туркину. Со вторсырьем еще похлеще. Когда начался бум с продажей цветных металлов в Прибалтику, то выяснилось, что федулинские базы расположены в центре караванного пути и являются удобным во всех отношениях транзитным узлом. Не говоря уж о том, что из федулинской оборонки Туркин отсосал цветного товару на сотни тысяч зеленых.
Из этих двух кусяр и пророс капитал Глеба Михайловича, очень солидный к нынешнему времени.
В сущности, за всю эпоху первоначального накопления бывший партийный идеолог допустил всего лишь один промах: он поддерживал покойного мэра Масюту, с которым они сообща, на одном и том же митинге сожгли партийные билеты, и своевременно не учуял, что дни правления Масюты сочтены. Прямой вины за этот прокол он не чувствовал. Как раз в то лето впервые отправился в долгосрочный вояж по святым местам – Париж – Рим – Нью-Йорк, – позволил себе расслабиться, оттянуться, да еще по дороге завернул в Иерусалим, уговорила полоумная дочка, сказала, сейчас все так делают, иначе нас не поймут, – а когда вернулся, в кресле мэра уже сидел отпетый мошенник и прохиндей Гека Монастырский, которого Туркин никогда почему-то всерьез не просчитывал.
Напугало и то, что Масюту замочили, хотя никакой необходимости в этом не было.
Пришлось идти на поклон к новому градоначальнику.
Сделал все чин по чину, как бедный родственник: набрал кучу подарков (византийскую шкатулку с камушками, золотые безделушки – всего кусков на пятьдесят, неброско, но и не бедно), записался на прием, высидел два часа в приемной, а когда очутился в вельможном кабинете, подлюка Монастырский сделал вид, что его не узнал.
– Говорите, чего надо, только быстро, – пробурчал, не поднимая глаз от бумажек на столе. – Видите, сколько людей в приемной.
Туркин не смутился, принял правила игры, но решил действовать энергичнее. Произнес с самой своей широкой партийной улыбкой:
– Не серчай, Герасим Андреевич. Понимаю, опростоволосился я малость. Отъехал не ко времени… Но ты же знаешь, тебя я всегда поддерживал. Гаврилу давно пора было на свалку. Я всем внушал по мере возможности. Не наш он был, чужой. Сволочь, одним словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Анечку сразу направили на третий этаж, в высшую категорию. У нее была хорошая репутация: услужливая, внимательная, образованная (два курса медицинского института) и смазливая, что немаловажно для капризных элитарных больных. Она попыталась отговориться, дескать, недостойна, мало опыта и прочее, но в горячке перемен кому интересны амбиции рядовой медсестры.
Попалась она под руку бывшему заведующему терапией, доктору Самохвалову, тот на нее цыкнул:
– Ты что, Самойлова, не видишь, что творится? На панель захотела? Замри, чтобы тебя не слышно было.
– Но вы же знаете, Валериан Остапович, я…
– А я?! – доктор рыкнул так, что стекла задрожали. – А все мы? Нас, что ли, кто-то спрашивал, чего мы хотим? Иди на свой этаж и не рыпайся. Иначе врежу кулаком по башке, мало не покажется.
Анечке доверили трех больных: бизнесмена Туркина, поступившего с подозрением на камень в почке; Леню Лопуха, боевика из охраны Монастырского, который неизвестно чем болел, хотя в диагнозе стояло – ангина; и старичка Никодимова, блеклого и сморщенного, как поношенный валенок, самого известного в Федулинске колдуна.
Проще всего оказалось с Леней Лопухом. В первый же день они почти подружились.
– Новая нянька? – спросил он, когда Анечка утром принесла свежие газеты, градусник и стакан крепкого чая с лимоном. В серых глазах парня она не увидела ни насмешки, ни угрозы. Так, обычное веселое любопытство.
– Ага, буду за вами ухаживать. Вы же, наверное, слышали, какие у нас перемены?
– Это ваши проблемы. Массаж делать умеешь?
Анечка напряглась, и Лопух это заметил.
– Не так поняла, сестричка. Я спину потянул на тренировке, только и всего. Ты меня не бойся.
– Я и не боюсь.
– Чего ж так глазенки забегали?
Он говорил снисходительно, но это ее не задело. В его сероглазой улыбке не было оценивающей издевки, как у всех крутолобых.
– У меня жених есть, – выпалила она совершенно некстати.
– Повезло кому-то, – сказал Леня спокойно, и это был самый лучший комплимент из тех, которые ей приходилось слышать в больнице.
– Он сейчас в отъезде, – Анечка и не заметила, как присела на краешек кровати. – Но скоро вернется.
– Еще бы, – согласился Лопух. – К такой крале да не вернуться. Полным идиотом надо быть.
В тот же день она дважды делала ему массаж, и Леня не позволил себе никаких вольностей, только похваливал:
– Молодец, сестричка. Умеешь. С виду хрупкая, а пальцы как у мужика.
Потом угостил ее сочной грушей "Бера" из холодильника, и они вместе попили кофе с шоколадными конфетами. Подружились, одним словом. Анечка невольно сравнивала его с Егоркой и призналась себе, что этот парень мало в чем уступает ее суженому. По физическим данным даже заметно превосходит, но ведь он и старше намного.
Как и Егорка, Леня Лопух произносил слова с какой-то завораживающей искренностью, а это, как давно смекнула Анечка, дорогого стоит в мужчине. Через день-два ей уже хотелось, чтобы боец поухаживал за ней немного, но, судя по всему, Леня Лопух либо был равнодушен к женскому полу, либо тоже хранил верность какой-то прелестнице.
Хуже было с двумя другими пациентами.
Туркин Глеб Михайлович – бывший секретарь Федулинского горкома партии – был из тех ловкачей, которые всегда раньше других узнают о лакомой раздаче в силу какого-то особого везения и нюха. Туркин никогда не замахивался по-крупному, но что удавалось зацепить в клюв, то надежно обихаживал и приумножал. К примеру, когда федулинское руководство передралось из-за городской недвижимости, приватизируя под корень целые микрорайоны, Глеб Михайлович без особой огласки и помпы узурпировал всю систему вторсырья, а также оформил на супругу участок недостроенного загородного шоссе, упирающегося в лесной массив, чем вызвал добродушные насмешки соратников-приватизаторов. И что же оказалось? Не прошло двух лет, как новоиспеченная федулинская буржуазия начала строить красные кирпичные загородные особняки, и почему-то повышенным спросом пользовались именно участки вдоль недостроенного шоссе, где вся земелька принадлежала Туркину. Со вторсырьем еще похлеще. Когда начался бум с продажей цветных металлов в Прибалтику, то выяснилось, что федулинские базы расположены в центре караванного пути и являются удобным во всех отношениях транзитным узлом. Не говоря уж о том, что из федулинской оборонки Туркин отсосал цветного товару на сотни тысяч зеленых.
Из этих двух кусяр и пророс капитал Глеба Михайловича, очень солидный к нынешнему времени.
В сущности, за всю эпоху первоначального накопления бывший партийный идеолог допустил всего лишь один промах: он поддерживал покойного мэра Масюту, с которым они сообща, на одном и том же митинге сожгли партийные билеты, и своевременно не учуял, что дни правления Масюты сочтены. Прямой вины за этот прокол он не чувствовал. Как раз в то лето впервые отправился в долгосрочный вояж по святым местам – Париж – Рим – Нью-Йорк, – позволил себе расслабиться, оттянуться, да еще по дороге завернул в Иерусалим, уговорила полоумная дочка, сказала, сейчас все так делают, иначе нас не поймут, – а когда вернулся, в кресле мэра уже сидел отпетый мошенник и прохиндей Гека Монастырский, которого Туркин никогда почему-то всерьез не просчитывал.
Напугало и то, что Масюту замочили, хотя никакой необходимости в этом не было.
Пришлось идти на поклон к новому градоначальнику.
Сделал все чин по чину, как бедный родственник: набрал кучу подарков (византийскую шкатулку с камушками, золотые безделушки – всего кусков на пятьдесят, неброско, но и не бедно), записался на прием, высидел два часа в приемной, а когда очутился в вельможном кабинете, подлюка Монастырский сделал вид, что его не узнал.
– Говорите, чего надо, только быстро, – пробурчал, не поднимая глаз от бумажек на столе. – Видите, сколько людей в приемной.
Туркин не смутился, принял правила игры, но решил действовать энергичнее. Произнес с самой своей широкой партийной улыбкой:
– Не серчай, Герасим Андреевич. Понимаю, опростоволосился я малость. Отъехал не ко времени… Но ты же знаешь, тебя я всегда поддерживал. Гаврилу давно пора было на свалку. Я всем внушал по мере возможности. Не наш он был, чужой. Сволочь, одним словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114