Вот дьявольщина. И тут — бывает же такое в жизни, — не думая больше ни о чем, Николас Маррахо поднимает лицо к небу и громко, отчетливо обкладывает трехэтажным матом дона Рикардо Макуа и господа бога — именно в таком порядке, а потом сломя голову бросается вслед за мальчишкой, сам хорошенько не зная, почему. Может, потому, что у него вся душа перевернулась, когда он увидел, как тот, совсем один, бежит по разбитой палубе к этой идиотской разноцветной тряпке.
Ну, вот сейчас мне и влепят, думает он, чувствуя, как горят задыхающиеся легкие. Сейчас мне влепят в башку или в самые яйца, а то, может, меня и совсем разнесет в клочья, эх, кто бы сказал мне, что делает сын моей матери посреди всей этой заварушки и чьи это дурацкие ноги сорвали меня с места и потащили вслед за сосунком. Интересно, сколько я успею пробежать, прежде чем какое-нибудь паршивое английское ядро снесет мне башку или руку по самое плечо, или одна из этих мушкетных пуль, что звякают вокруг, словно кадило во время крещения, и прямо-таки гоняются за мной, влетит мне в мозги — тут мне и славу споют. Какая карта мне выпадет-, дальняя дорога, марьяжный интерес, смерть? Эх, дурень я, дурень. Пусть кто-нибудь придет, остановит весь этот кошмар и скажет мне, какого черта я тут делаю.
Но, понятное дело, никто ему этого не скажет. Кругом слышно только: рраааа, рррааа, бумм-ба, бумм-баа, треск ломающегося дерева, свист щепок и пуль. Конец света. А посреди него, съежившись у подножия грот-мачты, на коленях на палубе, содрогающейся от каждого нового попадания (эх, распластают меня, как какую-нибудь хаэнскую ящерицу), под свист железа Николас Маррахо дрожащими пальцами помогает юному Фалько прикрепить флаг к фалу. На флаге (ему никогда не приходилось видеть его вблизи) изображена корона, слева замок, справа лев, поднявшийся на задние лапы, а из пасти у этого сукина сына торчит длиннющий язык Небось, жарко ему, как и нам. Наверху, на марсе, фал выскочил из шкива, и с этим ничего не поделаешь. Флаг останется внизу, а Испания останется без кораблей. До второго пришествия. Вот такие дела. Пару секунд гардемарин и Маррахо нерешительно смотрят друг другу в глаза.
— Пошли отсюда, адмирал, — говорит практичный барбатинец.
А парнишка упрям. Он мотает головой, глядя вверх — лицо почернело от пороха и блестит от пота, — на уцелевшие, еще туго натянутые ванты: они идут от одной из консолей штирборта до самого марса, и выбленки не порваны, так что есть куда поставить ногу. Кусок тряпки. Не вздумай, парень, собрался было сказать Маррахо, но прежде, чем он успевает выговорить хотя бы слог, гардемарин хватает флаг, обвязывает его себе вокруг талии, поднимается на ноги и одним прыжком оказывается на консоли, во весь рост над разбитым бортом. Мать его так. Не соображая, что делает, Маррахо вскакивает вслед за ним, чтобы удержать за полу кафтана, и в этот момент, когда они оба как на ладони, словно зайцы на лугу, стрелки на марсах английского трехпалубника, который всего лишь в нескольких саженях справа, потирают руки от радости, ну, ясное дело, и принимаются палить по ним из своих мушкетов, крак, крак, пам, пам, пам, и повсюду начинают жужжать свинцовые осы, щелкая о планшир и разбитое дерево. Чак, чак, чак. Гардемарин, не обращая внимания на пули, вырывает полу своего кафтана из рук Маррахо, ставит ногу на выбленку и уже успевает немного подняться, когда какая-то паскудная пуля впивается ему в ногу, ломая кость (Маррахо слышит звук, похожий на треск сломанной ветки), и гардемарин со сдавленным стоном валится спиной вниз, и Маррахо едва удается отчаянным усилием, снова вцепившись в полу кафтана, сюда, сюда, черт бы тебя побрал, стащить его не палубу, не дав упасть в море.
И тут (и правда в жизни бывает всякое) барба-тинца охватывает безумие. Самое настоящее — на таких надевают смирительную рубашку. Пока мальчишка ползет по палубе, оставляя кровавый след, и пытается как может оторвать кусок рубахи, чтобы перетянуть себе ногу, Маррахо склоняется над ним, двумя движениями сдирает с пояса флаг, выпрямляется во весь рост и, забравшись по разбитым доскам планшира на консоль — теперь ему на все наплевать, — размахивает изорванной тряпкой английскому трехпалубнику. Сволочисукисукиныдетисобакигады, ревет он так, что, кажется, горло вот-вот лопнет. Вгро-буявиделвсехвасподонковивашусукумать, так-васвсехрастакиразэдак. Как бог свят.
— И знаете, что я вам скажу?.. Знаете, что я вам скажу, вы, ублюдкиподонкинедоноскиматьвашу?.. Знаете?.. Поцелуйтеменявзадницу — вотчтоявамскажуууууу!!!
А потом, охрипший, оглохший от собственного крика, слыша будто издалека, как смутный шум, хлопки выстрелов, грохот пушек, свист пуль, ищущих его тело — его, Николаса Маррахо Санчеса, уроженца Барбате, провинция Кадис, сына неизвестной матери, человека без работы и без профессии, если не считать профессии контрабандиста и пройдохи, его, Николаса Маррахо, отброса общества обеих Испании, насильно завербованного военным отрядом в таверне «Кайская курочка», — он обвязывается красно-желтым флагом, засунув его себе под пояс, и начинает как умеет карабкаться по вантам, оступаясь, чуть не срываясь от качки и чудом удерживаясь на смоленых выбленках, а все англичане, сколько их ни есть на свете, и та сука, что произвела их на этот свет, целятся из своих мушкетов и стреляют по нему, пам, пам, пам, а он карабкается и карабкается, отрешенный от всего, среди десятков свинцовых ос, которые пролетают, жужжа и звеня, дзиинн, дзии-инн, дззииинн, а он лезет и лезет, рука, нога, другая рука, другая нога, лезет, задыхаясь, легкие в клочья, глаза из орбит, а он лезет и лезет, матерясь, выкрикивая ругательства, захлебываясь ими, кроя и землю, и небо, и море, и весь белый свет, вбогавдушувмать, не глядя вниз, ни на море, ни на ужасающую панораму битвы, ни на английский трехпалубник, стрелки которого, несомненно, удивленные зрелищем: одинокая фигура карабкается по вантам погибающего корабля с обмотанным вокруг пояса флагом, — мало-помалу перестают стрелять и смотрят на него, а некоторые даже принимаются подбадривать его сперва издевательскими, потом восхищенными выкриками, и в конце концов мушкетный огонь окончательно стихает. И когда наконец Маррахо добирается до марса и дрожащими от напряжения руками, с помощью ногтей и зубов, кое-как привязывает флаг, и тот, расправившись, развевается на ветру (вместе с этим чертовым львом с его чертовым язычищем), с британского корабля до него доносятся голоса врагов, кричащих ему «ура».
Эпилог
Доклад капитан-лейтенанта Луи Келеннека, командира тендера Его Императорского и Королевского Величества «Энсертен», главнокомандующему объединенной эскадрой
Кадис, 3 брюмера (25 октября)
Ваше Превосходительство,
Получив 23 числа текущего месяца (1 брюмера) приказ выйти из Кадисской бухты совместно с фрегатами и шестью испанскими и французскими линейными кораблями, имея целью оказать возможную помощь кораблям нашей эскадры, сильно пострадавшим в результате сражения и шторма, пришедшего с норд-веста и бушевавшего всю ночь и весь следующий день, и слыша в течение всей ночи выстрелы пушек кораблей, оказавшихся вблизи побережья и просящих о помощи, я при первой же возможности вышел в море при ровном зюйде, сильной зыби и затянутом небе, обещавшем дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Ну, вот сейчас мне и влепят, думает он, чувствуя, как горят задыхающиеся легкие. Сейчас мне влепят в башку или в самые яйца, а то, может, меня и совсем разнесет в клочья, эх, кто бы сказал мне, что делает сын моей матери посреди всей этой заварушки и чьи это дурацкие ноги сорвали меня с места и потащили вслед за сосунком. Интересно, сколько я успею пробежать, прежде чем какое-нибудь паршивое английское ядро снесет мне башку или руку по самое плечо, или одна из этих мушкетных пуль, что звякают вокруг, словно кадило во время крещения, и прямо-таки гоняются за мной, влетит мне в мозги — тут мне и славу споют. Какая карта мне выпадет-, дальняя дорога, марьяжный интерес, смерть? Эх, дурень я, дурень. Пусть кто-нибудь придет, остановит весь этот кошмар и скажет мне, какого черта я тут делаю.
Но, понятное дело, никто ему этого не скажет. Кругом слышно только: рраааа, рррааа, бумм-ба, бумм-баа, треск ломающегося дерева, свист щепок и пуль. Конец света. А посреди него, съежившись у подножия грот-мачты, на коленях на палубе, содрогающейся от каждого нового попадания (эх, распластают меня, как какую-нибудь хаэнскую ящерицу), под свист железа Николас Маррахо дрожащими пальцами помогает юному Фалько прикрепить флаг к фалу. На флаге (ему никогда не приходилось видеть его вблизи) изображена корона, слева замок, справа лев, поднявшийся на задние лапы, а из пасти у этого сукина сына торчит длиннющий язык Небось, жарко ему, как и нам. Наверху, на марсе, фал выскочил из шкива, и с этим ничего не поделаешь. Флаг останется внизу, а Испания останется без кораблей. До второго пришествия. Вот такие дела. Пару секунд гардемарин и Маррахо нерешительно смотрят друг другу в глаза.
— Пошли отсюда, адмирал, — говорит практичный барбатинец.
А парнишка упрям. Он мотает головой, глядя вверх — лицо почернело от пороха и блестит от пота, — на уцелевшие, еще туго натянутые ванты: они идут от одной из консолей штирборта до самого марса, и выбленки не порваны, так что есть куда поставить ногу. Кусок тряпки. Не вздумай, парень, собрался было сказать Маррахо, но прежде, чем он успевает выговорить хотя бы слог, гардемарин хватает флаг, обвязывает его себе вокруг талии, поднимается на ноги и одним прыжком оказывается на консоли, во весь рост над разбитым бортом. Мать его так. Не соображая, что делает, Маррахо вскакивает вслед за ним, чтобы удержать за полу кафтана, и в этот момент, когда они оба как на ладони, словно зайцы на лугу, стрелки на марсах английского трехпалубника, который всего лишь в нескольких саженях справа, потирают руки от радости, ну, ясное дело, и принимаются палить по ним из своих мушкетов, крак, крак, пам, пам, пам, и повсюду начинают жужжать свинцовые осы, щелкая о планшир и разбитое дерево. Чак, чак, чак. Гардемарин, не обращая внимания на пули, вырывает полу своего кафтана из рук Маррахо, ставит ногу на выбленку и уже успевает немного подняться, когда какая-то паскудная пуля впивается ему в ногу, ломая кость (Маррахо слышит звук, похожий на треск сломанной ветки), и гардемарин со сдавленным стоном валится спиной вниз, и Маррахо едва удается отчаянным усилием, снова вцепившись в полу кафтана, сюда, сюда, черт бы тебя побрал, стащить его не палубу, не дав упасть в море.
И тут (и правда в жизни бывает всякое) барба-тинца охватывает безумие. Самое настоящее — на таких надевают смирительную рубашку. Пока мальчишка ползет по палубе, оставляя кровавый след, и пытается как может оторвать кусок рубахи, чтобы перетянуть себе ногу, Маррахо склоняется над ним, двумя движениями сдирает с пояса флаг, выпрямляется во весь рост и, забравшись по разбитым доскам планшира на консоль — теперь ему на все наплевать, — размахивает изорванной тряпкой английскому трехпалубнику. Сволочисукисукиныдетисобакигады, ревет он так, что, кажется, горло вот-вот лопнет. Вгро-буявиделвсехвасподонковивашусукумать, так-васвсехрастакиразэдак. Как бог свят.
— И знаете, что я вам скажу?.. Знаете, что я вам скажу, вы, ублюдкиподонкинедоноскиматьвашу?.. Знаете?.. Поцелуйтеменявзадницу — вотчтоявамскажуууууу!!!
А потом, охрипший, оглохший от собственного крика, слыша будто издалека, как смутный шум, хлопки выстрелов, грохот пушек, свист пуль, ищущих его тело — его, Николаса Маррахо Санчеса, уроженца Барбате, провинция Кадис, сына неизвестной матери, человека без работы и без профессии, если не считать профессии контрабандиста и пройдохи, его, Николаса Маррахо, отброса общества обеих Испании, насильно завербованного военным отрядом в таверне «Кайская курочка», — он обвязывается красно-желтым флагом, засунув его себе под пояс, и начинает как умеет карабкаться по вантам, оступаясь, чуть не срываясь от качки и чудом удерживаясь на смоленых выбленках, а все англичане, сколько их ни есть на свете, и та сука, что произвела их на этот свет, целятся из своих мушкетов и стреляют по нему, пам, пам, пам, а он карабкается и карабкается, отрешенный от всего, среди десятков свинцовых ос, которые пролетают, жужжа и звеня, дзиинн, дзии-инн, дззииинн, а он лезет и лезет, рука, нога, другая рука, другая нога, лезет, задыхаясь, легкие в клочья, глаза из орбит, а он лезет и лезет, матерясь, выкрикивая ругательства, захлебываясь ими, кроя и землю, и небо, и море, и весь белый свет, вбогавдушувмать, не глядя вниз, ни на море, ни на ужасающую панораму битвы, ни на английский трехпалубник, стрелки которого, несомненно, удивленные зрелищем: одинокая фигура карабкается по вантам погибающего корабля с обмотанным вокруг пояса флагом, — мало-помалу перестают стрелять и смотрят на него, а некоторые даже принимаются подбадривать его сперва издевательскими, потом восхищенными выкриками, и в конце концов мушкетный огонь окончательно стихает. И когда наконец Маррахо добирается до марса и дрожащими от напряжения руками, с помощью ногтей и зубов, кое-как привязывает флаг, и тот, расправившись, развевается на ветру (вместе с этим чертовым львом с его чертовым язычищем), с британского корабля до него доносятся голоса врагов, кричащих ему «ура».
Эпилог
Доклад капитан-лейтенанта Луи Келеннека, командира тендера Его Императорского и Королевского Величества «Энсертен», главнокомандующему объединенной эскадрой
Кадис, 3 брюмера (25 октября)
Ваше Превосходительство,
Получив 23 числа текущего месяца (1 брюмера) приказ выйти из Кадисской бухты совместно с фрегатами и шестью испанскими и французскими линейными кораблями, имея целью оказать возможную помощь кораблям нашей эскадры, сильно пострадавшим в результате сражения и шторма, пришедшего с норд-веста и бушевавшего всю ночь и весь следующий день, и слыша в течение всей ночи выстрелы пушек кораблей, оказавшихся вблизи побережья и просящих о помощи, я при первой же возможности вышел в море при ровном зюйде, сильной зыби и затянутом небе, обещавшем дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53