Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.
– Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.
– Ну, что вы с ним будете делать! – обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. – Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!
– А где есть закон, что человеку недужить не положено?! – откликнулся кузнец. – Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!
– Если хотите, я его полечу, – предложил я, наблюдая эту забавную сценку.
– А вы, молодой человек, сможете? – обрадовался нежданной помощи тиран.
– Смогу. Я лейпцигский студент-медик, – соврал я. – Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.
– Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.
«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.
Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.
– Вы знаете, милостивый государь, – обратился я к крепостнику, – ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.
– Не может того быть! – всполошился помещик.
Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.
– И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное – пристрелить его, чтобы не мучился.
– Как так пристрелить?!
– Очень просто, из пистолета.
Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.
– Вы это, право, что, серьезно? – испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.
– Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?
– У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, – добросовестно проинформировал помещик.
– Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.
Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:
– Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.
После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.
– Ты малый, того, не шуткуй так! – наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.
– А я и не шуткую, – серьезно сказал я и выстрелил.
– Ааааа! – взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. – Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!
– Вы, вы, вы! – затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.
– Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.
– Пахомушка! – опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.
Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.
– Не надо! – закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.
– Никак выздоровел? – удивился я.
– Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! – поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.
Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.
– И веялку починишь?
– Починю, Богом клянусь!
– И лошадь мне перекуешь?
– Перекую, Богом клянусь!
– И колбасить больше не будешь?
– Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! – заодно пообещал Пахом.
Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.
Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.
Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.
Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.
Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.
Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.
Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной – «жена», а все прочие, включая меня, – «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.
Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.
– А не братец ли вы Алексей Григорьевича? – неожиданно спросил Котомкин.
С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.
– Братец, – на всякий случай подтвердил я.
– Ну, как он голубчик? – с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. – Нашел Алевтину?
Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.
– Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.
– Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?
– Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.
– Может, и мы на что сгодимся? – предложил портной. – Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои– то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.
Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.
– А как вы узнали, что я брат Алексея?
– Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.
В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.
– Алюшка-то хоть жива-здорова? – спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.
– Была здорова, – ответил я, – надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80