Их жизнь словно начиналась сначала, но Прямиславе при мысли об этом делалось отчасти неловко: она была уже слишком взрослой, чтобы снова вести в отцовском доме жизнь ребенка.
Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда-то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась, вопреки здравому рассудку, все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими-то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы казались пустыми. Сами вещи как-то выдохлись и умерли, как будто из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни-подружки и боярыни, окружавшие княгиню.
Из прежнего осталась только жена боярина Милюты Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь был с Вячеславом Владимировичем, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава наконец не выдержала и заплакала.
– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только вот княгини нашей уж нету…
А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе была меньше ростом, чем сама Прямислава, и казалась похожей на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда-то провожали навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что-то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И ей уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.
Сегодня князь Вячеслав больше ее не тревожил, давая отдохнуть. В горнице ей приготовили умыться, дали поужинать и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи было видно, что теперь она снова занимает положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.
– Куда как плохо без хозяйки-то! – приговаривала Пожариха, пробуя перину – хорошо ли взбита. – Уж говорили бояре князю Вячеславу: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным-полно! Нет, говорит, стар я уже. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – на печи лежать да киселем кормить!
«Старому молодая жена…» Князю Вячеславу не было еще пятидесяти лет, и никто не удивился бы и не осудил его, если бы он женился снова. Уж конечно, это лучше, чем не старому еще мужчине изображать «воздержание», содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку-княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.
И опять ей вспомнился Ростислав, хотя она старалась не думать о нем здесь, в этом доме. Когда ее сватали за князя Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. Когда оно пробудилось, то была уже замужем, и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить?
– А теперь будет у нас опять хозяйка! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем-то как неладно вышло!
– Значит, Бог судил! – сказала Милютина боярыня. Она говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот князь Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?
Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда наконец сможет толком поговорить с князем Вячеславом и узнает, что же ожидает ее в будущем.
Когда она проснулась, уже было светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели совсем по-другому – уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что наконец-то все хорошо – долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Кажется, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью у могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все заново. Только бы снова не ошибиться!
Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге: только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту – разноцветные восточные шелка, красную византийскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат-оксамит.
– Князь Вячеслав велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой не много привезли…
Прямислава вздохнула: «не много», которое они привезли, означало сменные рубашки и чулки, больше ничего.
– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так князь Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну византийскую: и шелками, и оксамитами, и паволоками, и жемчугом… Ну, ладно, Бог с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь Вячеслав, слава Богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там Бог даст, и старое у князя Юрия отобьет!
– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такие дела делал! Чтобы приданое наше, нашей голубушки, княжны, его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда-то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась, вопреки здравому рассудку, все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими-то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы казались пустыми. Сами вещи как-то выдохлись и умерли, как будто из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни-подружки и боярыни, окружавшие княгиню.
Из прежнего осталась только жена боярина Милюты Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь был с Вячеславом Владимировичем, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава наконец не выдержала и заплакала.
– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только вот княгини нашей уж нету…
А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе была меньше ростом, чем сама Прямислава, и казалась похожей на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда-то провожали навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что-то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И ей уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.
Сегодня князь Вячеслав больше ее не тревожил, давая отдохнуть. В горнице ей приготовили умыться, дали поужинать и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи было видно, что теперь она снова занимает положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.
– Куда как плохо без хозяйки-то! – приговаривала Пожариха, пробуя перину – хорошо ли взбита. – Уж говорили бояре князю Вячеславу: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным-полно! Нет, говорит, стар я уже. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – на печи лежать да киселем кормить!
«Старому молодая жена…» Князю Вячеславу не было еще пятидесяти лет, и никто не удивился бы и не осудил его, если бы он женился снова. Уж конечно, это лучше, чем не старому еще мужчине изображать «воздержание», содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку-княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.
И опять ей вспомнился Ростислав, хотя она старалась не думать о нем здесь, в этом доме. Когда ее сватали за князя Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. Когда оно пробудилось, то была уже замужем, и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить?
– А теперь будет у нас опять хозяйка! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем-то как неладно вышло!
– Значит, Бог судил! – сказала Милютина боярыня. Она говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот князь Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?
Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда наконец сможет толком поговорить с князем Вячеславом и узнает, что же ожидает ее в будущем.
Когда она проснулась, уже было светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели совсем по-другому – уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что наконец-то все хорошо – долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Кажется, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью у могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все заново. Только бы снова не ошибиться!
Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге: только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту – разноцветные восточные шелка, красную византийскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат-оксамит.
– Князь Вячеслав велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой не много привезли…
Прямислава вздохнула: «не много», которое они привезли, означало сменные рубашки и чулки, больше ничего.
– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так князь Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну византийскую: и шелками, и оксамитами, и паволоками, и жемчугом… Ну, ладно, Бог с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь Вячеслав, слава Богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там Бог даст, и старое у князя Юрия отобьет!
– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такие дела делал! Чтобы приданое наше, нашей голубушки, княжны, его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101