Декан медицинского факультета защищал уже многим знакомый тезис о том, что «Педро Аршанжо – детище медицинского факультета, ученик этой великой школы, там он трудился и творил, именно факультет создал ему атмосферу и условия для творчества».
От философского факультета не выступил никто: профессор Азеведо, еще не оправившийся от удара, нанесенного запрещением семинара по проблемам метисации и апартеида, отклонил приглашение, мотивируя свой отказ тем, что его книга, которая вот-вот выйдет, и есть его дань памяти Аршанжо. Калазансу же он объяснил:
– Еще, чего доброго, потребуют для проверки и цензуры текст моего выступления.
– Кто потребует? – спросила Эделвейс Виейра, секретарь Центра фольклорных исследований: она не разбиралась в нюансах, неизбежных во времена, когда политика – дело темное, а вторжение в культурную жизнь – дело ясное. – Чье вторжение?
– Ради бога, дона Эделвейс, не надо больше вопросов, вам дали слово, идите выступать.
Взойдя на трибуну, Эделвейс Виейра, круглолицая светлая мулатка, в проникновенной речи поблагодарила «отца баиянской фольклористики» за то, что в своих книгах он спас от забвения и сохранил для потомства несметные богатства народных традиций. Голос ее звучал мягко, на губах играла застенчивая улыбка – само обаяние, а закончила она свое слово благодарности и любви обращением к покойному юбиляру: «Благословите, отец Аршанжо!» Исследовательница фольклора, возделывающая поле, на котором межи и тропки проложил автор «Обрядов и обычаев народа Баии», после официальных ораторов с их выспренними и пустыми речами показалась вдруг старательной иаво, преклонившей колени на террейро перед жрецом. И в зале вдруг четко обрисовалась фигура Педро Аршанжо. Но всего лишь на минуту, ибо тут же на трибуну поднялся высокочтимый академик Батиста, главный оратор вечера, раз уж профессор Рамос из Рио-де-Жанейро не приехал (по тем же причинам, что и профессор Азеведо). «Кисейные барышни!» – отозвался о том и другом доктор Зезиньо Пинто. Ему, собаку съевшему в политике, подобные соображения казались ребячеством.
Пока что доклады были не слишком длинными, каждый не более получаса, ораторы придерживались рекомендаций Калазанса: по полчаса каждый – это уже три часа, а больше публика не выдержит. Но вот на трибуне появился всем известный Батиста, и участники торжества приуныли; они потянулись бы к выходу, если бы не уважение к «Жорнал да Сидаде» и доктору Зезиньо да не присутствие губернатора, а если уж говорить начистоту, то и чувство страха. Профессор Батиста – из тех, кто умеет держать нос по ветру, и поговаривали, что по его доносам не один человек был осужден за подрывную деятельность. При таких обстоятельствах надеяться было не на что: такой оратор волен нарушать регламент и заниматься словоблудием сколько заблагорассудится.
Часть доклада была написана давно, когда в Баию заезжал Левенсон. Это был спич, подготовленный к обеду в честь гостя, но эксцентричный лауреат Нобелевской премии от обеда отказался: его больше влекли народные обряды и прелести Аны Мерседес, чем общение с выдающимися людьми. К старому введению плодовитый Батиста добавил несколько слов о Педро Аршанжо и о некоторых общих насущных проблемах. В результате получилось «монументальное произведение, исполненное учености и патриотизма", как характеризовал доклад редактор „Жорнал да Сидаде“. Монументальное и нескончаемое.
И уж конечно, не без полемики. Для начала Батиста возразил Джеймсу Д. Левенсону, показав тем самым, что не один этот гринго силен в науке и культуре: сам оратор хотя и признает заслуги американца, но может с ним и поспорить. Он воздал должное титулам Джеймса Д. Левенсона, его кафедре, его высокой репутации, его достойной уважения национальности. Но осудил постоянный бунт, непочтение к признанным авторитетам, легкость, с которой он нарушает табу и порой именует выдающихся корифеев «злостными шарлатанами». Потом поспорил и с Аршанжо. По его мнению, докладчики на чествовании юбиляра, так горячо поддержанном всеми присутствующими, не должны были выходить за рамки исследований Педро Аршанжо в области фольклора, ибо последние, «хотя и содержат многочисленные погрешности, представляют в перспективе определенный интерес и могут быть введены в научный обиход». Однако, пытаясь анализировать труды таких крупных ученых, как Нило Арголо и Освалдо Фонтес, Аршанжо допускает эксцентричные утверждения, лишенные каких бы то ни было оснований. Много говорить о Педро Аршанжо оратор не стал. Большую часть его выступления составили дифирамбы «истинной традиции, той единственной, которая должна всячески культивироваться, – традиции бразильской семьи в рамках христианства». Профессор Батиста недавно стал председателем Ассоциации по охране традиции, семьи и собственности и потому считал себя ответственным за национальную безопасность. Зорким полицейским оком повсюду высматривал он врагов отечества и режима. Даже некоторых членов федерального правительства подозревал в тайном сговоре с подрывными элементами, и, говорят, кое-кто по его доносу угодил… – ради бога, дона Эделвейс, не спрашивайте, кто именно и куда.
Всему на свете приходит конец, кончилась около половины двенадцатого и речь грозного Батисты, в зале – гробовая тишина, публика утомилась. У всех было ощущение, что, появись в этот момент Педро Аршанжо, оратор послал бы за полицией.
С облегчением вздохнув, губернатор поднялся, чтобы закрыть собрание:
– Поскольку никто больше слова не просил…
– Прошу слова!
Майор Дамиан де Соуза. Он, как всегда, опоздал, глаза у него уже изрядно покраснели, ибо майор, приняв внутрь немалую долю от всей выпитой в Баии за день кашасы, проник в зал в самом начале занудной проповеди правоверного Батисты. С ним пришла бедно одетая мулатка на последнем месяце беременности, которая явно робела в таком блестящем обществе.
Майор без церемонии обратился к поэту и социологу Фаусто Пене:
– Послушайте, бард! Уступите место бедняжке, она ждет ребенка и не может стоять.
Поэт встал, из солидарности поднялась и глядевшая на него влюбленными глазами худенькая девица, последняя протеже Фаусто Пены, недавно выступившая в рубрике «Поэзия молодых».
– Садись, девочка, – сказал майор мулатке.
Уселся на второе освободившееся место, устремил взор на оратора и тут же заснул. Разбудили его хлопки по окончании речи, как раз вовремя, чтобы взять слово.
Ступив на трибуну, Дамиан де Соуза бросил грустный взгляд на стакан газированной воды – ну когда же оратору будут ставить хотя бы пиво? – и обратился к властям и «созвездию талантов», собравшихся, чтобы почтить память Педро Аршанжо, учителя народных масс, в том числе самого майора, которого в свое время он обучил грамоте, ученого, достигшего величия собственным упорством, гражданина, чье имя, вкупе с именами таких гениев, как Руй Барбоза и Кастро Алвес, символизирует «триединую славу Баии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
От философского факультета не выступил никто: профессор Азеведо, еще не оправившийся от удара, нанесенного запрещением семинара по проблемам метисации и апартеида, отклонил приглашение, мотивируя свой отказ тем, что его книга, которая вот-вот выйдет, и есть его дань памяти Аршанжо. Калазансу же он объяснил:
– Еще, чего доброго, потребуют для проверки и цензуры текст моего выступления.
– Кто потребует? – спросила Эделвейс Виейра, секретарь Центра фольклорных исследований: она не разбиралась в нюансах, неизбежных во времена, когда политика – дело темное, а вторжение в культурную жизнь – дело ясное. – Чье вторжение?
– Ради бога, дона Эделвейс, не надо больше вопросов, вам дали слово, идите выступать.
Взойдя на трибуну, Эделвейс Виейра, круглолицая светлая мулатка, в проникновенной речи поблагодарила «отца баиянской фольклористики» за то, что в своих книгах он спас от забвения и сохранил для потомства несметные богатства народных традиций. Голос ее звучал мягко, на губах играла застенчивая улыбка – само обаяние, а закончила она свое слово благодарности и любви обращением к покойному юбиляру: «Благословите, отец Аршанжо!» Исследовательница фольклора, возделывающая поле, на котором межи и тропки проложил автор «Обрядов и обычаев народа Баии», после официальных ораторов с их выспренними и пустыми речами показалась вдруг старательной иаво, преклонившей колени на террейро перед жрецом. И в зале вдруг четко обрисовалась фигура Педро Аршанжо. Но всего лишь на минуту, ибо тут же на трибуну поднялся высокочтимый академик Батиста, главный оратор вечера, раз уж профессор Рамос из Рио-де-Жанейро не приехал (по тем же причинам, что и профессор Азеведо). «Кисейные барышни!» – отозвался о том и другом доктор Зезиньо Пинто. Ему, собаку съевшему в политике, подобные соображения казались ребячеством.
Пока что доклады были не слишком длинными, каждый не более получаса, ораторы придерживались рекомендаций Калазанса: по полчаса каждый – это уже три часа, а больше публика не выдержит. Но вот на трибуне появился всем известный Батиста, и участники торжества приуныли; они потянулись бы к выходу, если бы не уважение к «Жорнал да Сидаде» и доктору Зезиньо да не присутствие губернатора, а если уж говорить начистоту, то и чувство страха. Профессор Батиста – из тех, кто умеет держать нос по ветру, и поговаривали, что по его доносам не один человек был осужден за подрывную деятельность. При таких обстоятельствах надеяться было не на что: такой оратор волен нарушать регламент и заниматься словоблудием сколько заблагорассудится.
Часть доклада была написана давно, когда в Баию заезжал Левенсон. Это был спич, подготовленный к обеду в честь гостя, но эксцентричный лауреат Нобелевской премии от обеда отказался: его больше влекли народные обряды и прелести Аны Мерседес, чем общение с выдающимися людьми. К старому введению плодовитый Батиста добавил несколько слов о Педро Аршанжо и о некоторых общих насущных проблемах. В результате получилось «монументальное произведение, исполненное учености и патриотизма", как характеризовал доклад редактор „Жорнал да Сидаде“. Монументальное и нескончаемое.
И уж конечно, не без полемики. Для начала Батиста возразил Джеймсу Д. Левенсону, показав тем самым, что не один этот гринго силен в науке и культуре: сам оратор хотя и признает заслуги американца, но может с ним и поспорить. Он воздал должное титулам Джеймса Д. Левенсона, его кафедре, его высокой репутации, его достойной уважения национальности. Но осудил постоянный бунт, непочтение к признанным авторитетам, легкость, с которой он нарушает табу и порой именует выдающихся корифеев «злостными шарлатанами». Потом поспорил и с Аршанжо. По его мнению, докладчики на чествовании юбиляра, так горячо поддержанном всеми присутствующими, не должны были выходить за рамки исследований Педро Аршанжо в области фольклора, ибо последние, «хотя и содержат многочисленные погрешности, представляют в перспективе определенный интерес и могут быть введены в научный обиход». Однако, пытаясь анализировать труды таких крупных ученых, как Нило Арголо и Освалдо Фонтес, Аршанжо допускает эксцентричные утверждения, лишенные каких бы то ни было оснований. Много говорить о Педро Аршанжо оратор не стал. Большую часть его выступления составили дифирамбы «истинной традиции, той единственной, которая должна всячески культивироваться, – традиции бразильской семьи в рамках христианства». Профессор Батиста недавно стал председателем Ассоциации по охране традиции, семьи и собственности и потому считал себя ответственным за национальную безопасность. Зорким полицейским оком повсюду высматривал он врагов отечества и режима. Даже некоторых членов федерального правительства подозревал в тайном сговоре с подрывными элементами, и, говорят, кое-кто по его доносу угодил… – ради бога, дона Эделвейс, не спрашивайте, кто именно и куда.
Всему на свете приходит конец, кончилась около половины двенадцатого и речь грозного Батисты, в зале – гробовая тишина, публика утомилась. У всех было ощущение, что, появись в этот момент Педро Аршанжо, оратор послал бы за полицией.
С облегчением вздохнув, губернатор поднялся, чтобы закрыть собрание:
– Поскольку никто больше слова не просил…
– Прошу слова!
Майор Дамиан де Соуза. Он, как всегда, опоздал, глаза у него уже изрядно покраснели, ибо майор, приняв внутрь немалую долю от всей выпитой в Баии за день кашасы, проник в зал в самом начале занудной проповеди правоверного Батисты. С ним пришла бедно одетая мулатка на последнем месяце беременности, которая явно робела в таком блестящем обществе.
Майор без церемонии обратился к поэту и социологу Фаусто Пене:
– Послушайте, бард! Уступите место бедняжке, она ждет ребенка и не может стоять.
Поэт встал, из солидарности поднялась и глядевшая на него влюбленными глазами худенькая девица, последняя протеже Фаусто Пены, недавно выступившая в рубрике «Поэзия молодых».
– Садись, девочка, – сказал майор мулатке.
Уселся на второе освободившееся место, устремил взор на оратора и тут же заснул. Разбудили его хлопки по окончании речи, как раз вовремя, чтобы взять слово.
Ступив на трибуну, Дамиан де Соуза бросил грустный взгляд на стакан газированной воды – ну когда же оратору будут ставить хотя бы пиво? – и обратился к властям и «созвездию талантов», собравшихся, чтобы почтить память Педро Аршанжо, учителя народных масс, в том числе самого майора, которого в свое время он обучил грамоте, ученого, достигшего величия собственным упорством, гражданина, чье имя, вкупе с именами таких гениев, как Руй Барбоза и Кастро Алвес, символизирует «триединую славу Баии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100