Говорят, хоть он отъявленный бабник, по-настоящему любил за всю свою жизнь одну-единственную женщину – эту самую негритянку, мать невесты. Девушка чудо как хороша, загляденье…
Орган гремит торжественной мелодией, шум в нефе усиливается, хор запевает свадебный марш. Роза де Ошала сжимает локоть Педро Аршанжо, грудь ее вздымается, на глазах выступают слезы. Об руку с отцом на красный ковер ступает Миминья, вся в белоснежной пене кружев, дочь самой красивой в Баии негритянки и последнего неистового властителя Реконкаво. Отец уже дважды прошел по этой самой ковровой дорожке среди огней и цветов, под звуки органа, ведя к алтарю двух других дочерей. Тех он тоже любил, потому что они были кровь от его крови. Но в этой он видел не только родную кровь – в ней воплотилась, обрела новую жизнь его любовь.
Не счесть женщин, принадлежавших доктору Жеронимо де Алкантаре Пашеко; были среди них и содержанки, и похищенные девственницы, и чужие жены. Женился он на девушке из благородной семьи. Но любил только негритянку Розу. Даже когда их уже не связывало ничего, кроме дочери, и Роза, раненная насмерть разлукой с ней, уже не была у него на содержании, он иногда являлся вдруг вечером, не помня себя от страсти, и, чтобы овладеть вновь ее несравненным телом, готов был на все, даже на убийство, если бы кто-то стал на его пути. Роза никогда ему не отказывала и до конца его дней признавала за ним это право.
Она кусает платок, рвет его зубами, лишь бы не зарыдать в голос, прячет лицо на груди Педро Аршанжо: «Ах, девочка моя!» Священник читает молитву, потом с пылом произносит проповедь, говорит о таланте жениха, о красоте невесты, о высокой чести семейств, соединяющихся ныне святыми, неразрывными узами брака. И для Розы де Ошала наступает еще один решающий момент.
Мало-помалу церковь пустеет, ушла Миминья с мужем, ушли ее тетки, родители новобрачного, посаженые отцы и матери, приглашенные, гордый Алкантара. Ризничий гасит огни: сначала свечи, потом лампы. Тени густеют, вот уже лишь две свечки вырывают из ночи одинокие фигуры святых.
– Лидио сказал тебе?
– Что?
– Я не приду больше в «Лавку» ни на ночь, ни на минуту. С этим покончено, Педро. Навсегда.
Он догадывается о причине, но все же спрашивает:
– Почему?
– Я теперь мать замужней женщины, супруги доктора Алтамиро, я родственница Лавиней. Хочу иметь право видеть мою дочь, бывать в ее доме, встречаться там с ее друзьями. Я хочу нянчить своих внуков, Педро. – В тишине голос ее звучит твердо, решительно: – Я позволила разлучить себя с дочерью, когда она была маленькая. Осталась одна на свете и была вольна жить той жизнью, какой хотела. Теперь этому конец, нет больше Розы де Ошала.
Она взяла руку Педро Аршанжо и задержала ее в своих ладонях.
– А как же твой бог Ошала?
– Его я перевезла к себе домой, Маже Бассан разрешила. Она сама встала с постели и сделала все, что надо. – Роза взглянула на Педро, который сидел понурив голову и смотрел в темноту. – Ты так меня и не захотел, хоть я все время себя предлагала. Теперь уже поздно.
На лестнице слышатся шаги, это ризничий идет за ними. Они обнимаются, одинединственный поцелуй, первый и последний. Поздно теперь, местре Педро, поздно, ничего уж не поделаешь. Роза де Ошала растаяла в полумраке церкви. Как пришла, так и ушла. Целая жизнь – одно мгновение.
11
Когда наконец пришел Педро Аршанжо, оганы и иаво в слезах выбежали ему навстречу:
– Скорей, скорей, она все вас зовет, только и спрашивает: «Где Ожуоба? Пришел Ожуоба?»
Заслышав шаги, Маже Бассан открьшает глаза:
– Это ты, сын мой?
Рука, иссохшая и дрожащая, как осенний лист, слабым движением указывает на стул. Педро Аршанжо садится, берет эту руку, целует ее. Старуха, собрав последние силы, начинает говорить. Голос ее еле слышен, она путает слова, сбивается на язык йоруба – это ее последнее наставление, прощальный завет.
«Умбре ошире фон ипако то Иженан, был праздник на террейро Иженана. Большой был праздник, праздник Огуна, и много-много людей пришли посмотреть, как Огун будет танцевать. Огун Айяка танцевал как мог лучше, чтоб порадовать свой народ, который устал от страданий. В самый разгар танца к нему подошел сарапебе-гонец и сказал, что видел солдат с ружьями и саблями, они хотят разогнать народ, который пришел на праздник, а террейро сровнять с землей. Они скачут на лошадях, чтобы скорей добраться сюда и всех побить. Огун выслушал гонца – это Ошосси его предупреждал, – пошел в заросли, что были неподалеку, и свистом позвал двух змей, одну другой длиннее и опаснее. Принес и положил обеих на середину комнаты, там они свернулись, подняли головы и глядели на дверь, высовывая ядовитые жала. Потом он продолжал свой танец возле двери, ожидая солдат. Те скоро прискакали, слезли с лошадей и с ходу взялись за сабли и ружья, чтоб устроить побоище. Тогда Огун с порога им и говорит: „Коли пришли с миром, войдите на террейро, потанцуйте на моем празднике. Для друзей сердце мое – мед, а враги пусть остерегутся, для них оно – смертельный яд“. И он показал на двух змей, а те так и брызгали ядом, свернувшись в кольцо. Солдаты испугались, но приказ есть приказ, а военный или полицейский приказ – самый строгий и грозный, ослушаться его нельзя. Солдаты пошли на Огуна с ружьями. Огун капе дан межи, дан пелу онибан. Огун позвал змей, и змеи поднялись против солдат. Огун сказал: кто хочет ссоры, тому будет ссора, кто хочет войны, получит войну, змеи будут кусать, убивать ядом, не оставят в живых ни одного солдата. Змеи высунули ядовитые жала, солдаты с воплями вскочили на лошадей и пустились наутек, скоро их и след простыл, потому что Огун, не переставая танцевать, позвал двух змей, Огун капе дан межи, дан пелу онибан».
Педро Аршанжо повторил: «Огун капе дан межи, дан пелу онибан». Старинное заклятье, страшная угроза, накликающая все беды на свете, ворожба, злое колдовство, последний дар богини Ийи. Комиссар городской полиции Педрито Толстяк дал полную свободу банде карателей: врываться на террейро во время праздника, разрушать алтари-пежи, избивать старших и младших жрецов и жриц, хватать и бросать в тюрьму всякого, кто участвует в кандомбле. Я, мол, очищу Баию от этой мерзости. Он отдал строгий приказ полицейским, организовал в помощь им настоящих бандитов – объявил священную войну.
Маже Бассан, ласковая и грозная, осторожная и мудрая, закрыла глаза. Вдали послышался крик Иансан, которая вела огунов, на террейро вошел в танце Шанго, Педро Аршанжо ощутил боль в груди и сказал:
– Наша Мать умерла.
12
Еще с порога Педрито увидел страх на лицах агентов, четырех молодцов из его знаменитого «бандитского эскорта», о котором оппозиционные газеты писали так: «Эта банда убийц, возведенных в ранг агентов полиции нынешним руководством штата, грозится разгромить нашу редакцию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Орган гремит торжественной мелодией, шум в нефе усиливается, хор запевает свадебный марш. Роза де Ошала сжимает локоть Педро Аршанжо, грудь ее вздымается, на глазах выступают слезы. Об руку с отцом на красный ковер ступает Миминья, вся в белоснежной пене кружев, дочь самой красивой в Баии негритянки и последнего неистового властителя Реконкаво. Отец уже дважды прошел по этой самой ковровой дорожке среди огней и цветов, под звуки органа, ведя к алтарю двух других дочерей. Тех он тоже любил, потому что они были кровь от его крови. Но в этой он видел не только родную кровь – в ней воплотилась, обрела новую жизнь его любовь.
Не счесть женщин, принадлежавших доктору Жеронимо де Алкантаре Пашеко; были среди них и содержанки, и похищенные девственницы, и чужие жены. Женился он на девушке из благородной семьи. Но любил только негритянку Розу. Даже когда их уже не связывало ничего, кроме дочери, и Роза, раненная насмерть разлукой с ней, уже не была у него на содержании, он иногда являлся вдруг вечером, не помня себя от страсти, и, чтобы овладеть вновь ее несравненным телом, готов был на все, даже на убийство, если бы кто-то стал на его пути. Роза никогда ему не отказывала и до конца его дней признавала за ним это право.
Она кусает платок, рвет его зубами, лишь бы не зарыдать в голос, прячет лицо на груди Педро Аршанжо: «Ах, девочка моя!» Священник читает молитву, потом с пылом произносит проповедь, говорит о таланте жениха, о красоте невесты, о высокой чести семейств, соединяющихся ныне святыми, неразрывными узами брака. И для Розы де Ошала наступает еще один решающий момент.
Мало-помалу церковь пустеет, ушла Миминья с мужем, ушли ее тетки, родители новобрачного, посаженые отцы и матери, приглашенные, гордый Алкантара. Ризничий гасит огни: сначала свечи, потом лампы. Тени густеют, вот уже лишь две свечки вырывают из ночи одинокие фигуры святых.
– Лидио сказал тебе?
– Что?
– Я не приду больше в «Лавку» ни на ночь, ни на минуту. С этим покончено, Педро. Навсегда.
Он догадывается о причине, но все же спрашивает:
– Почему?
– Я теперь мать замужней женщины, супруги доктора Алтамиро, я родственница Лавиней. Хочу иметь право видеть мою дочь, бывать в ее доме, встречаться там с ее друзьями. Я хочу нянчить своих внуков, Педро. – В тишине голос ее звучит твердо, решительно: – Я позволила разлучить себя с дочерью, когда она была маленькая. Осталась одна на свете и была вольна жить той жизнью, какой хотела. Теперь этому конец, нет больше Розы де Ошала.
Она взяла руку Педро Аршанжо и задержала ее в своих ладонях.
– А как же твой бог Ошала?
– Его я перевезла к себе домой, Маже Бассан разрешила. Она сама встала с постели и сделала все, что надо. – Роза взглянула на Педро, который сидел понурив голову и смотрел в темноту. – Ты так меня и не захотел, хоть я все время себя предлагала. Теперь уже поздно.
На лестнице слышатся шаги, это ризничий идет за ними. Они обнимаются, одинединственный поцелуй, первый и последний. Поздно теперь, местре Педро, поздно, ничего уж не поделаешь. Роза де Ошала растаяла в полумраке церкви. Как пришла, так и ушла. Целая жизнь – одно мгновение.
11
Когда наконец пришел Педро Аршанжо, оганы и иаво в слезах выбежали ему навстречу:
– Скорей, скорей, она все вас зовет, только и спрашивает: «Где Ожуоба? Пришел Ожуоба?»
Заслышав шаги, Маже Бассан открьшает глаза:
– Это ты, сын мой?
Рука, иссохшая и дрожащая, как осенний лист, слабым движением указывает на стул. Педро Аршанжо садится, берет эту руку, целует ее. Старуха, собрав последние силы, начинает говорить. Голос ее еле слышен, она путает слова, сбивается на язык йоруба – это ее последнее наставление, прощальный завет.
«Умбре ошире фон ипако то Иженан, был праздник на террейро Иженана. Большой был праздник, праздник Огуна, и много-много людей пришли посмотреть, как Огун будет танцевать. Огун Айяка танцевал как мог лучше, чтоб порадовать свой народ, который устал от страданий. В самый разгар танца к нему подошел сарапебе-гонец и сказал, что видел солдат с ружьями и саблями, они хотят разогнать народ, который пришел на праздник, а террейро сровнять с землей. Они скачут на лошадях, чтобы скорей добраться сюда и всех побить. Огун выслушал гонца – это Ошосси его предупреждал, – пошел в заросли, что были неподалеку, и свистом позвал двух змей, одну другой длиннее и опаснее. Принес и положил обеих на середину комнаты, там они свернулись, подняли головы и глядели на дверь, высовывая ядовитые жала. Потом он продолжал свой танец возле двери, ожидая солдат. Те скоро прискакали, слезли с лошадей и с ходу взялись за сабли и ружья, чтоб устроить побоище. Тогда Огун с порога им и говорит: „Коли пришли с миром, войдите на террейро, потанцуйте на моем празднике. Для друзей сердце мое – мед, а враги пусть остерегутся, для них оно – смертельный яд“. И он показал на двух змей, а те так и брызгали ядом, свернувшись в кольцо. Солдаты испугались, но приказ есть приказ, а военный или полицейский приказ – самый строгий и грозный, ослушаться его нельзя. Солдаты пошли на Огуна с ружьями. Огун капе дан межи, дан пелу онибан. Огун позвал змей, и змеи поднялись против солдат. Огун сказал: кто хочет ссоры, тому будет ссора, кто хочет войны, получит войну, змеи будут кусать, убивать ядом, не оставят в живых ни одного солдата. Змеи высунули ядовитые жала, солдаты с воплями вскочили на лошадей и пустились наутек, скоро их и след простыл, потому что Огун, не переставая танцевать, позвал двух змей, Огун капе дан межи, дан пелу онибан».
Педро Аршанжо повторил: «Огун капе дан межи, дан пелу онибан». Старинное заклятье, страшная угроза, накликающая все беды на свете, ворожба, злое колдовство, последний дар богини Ийи. Комиссар городской полиции Педрито Толстяк дал полную свободу банде карателей: врываться на террейро во время праздника, разрушать алтари-пежи, избивать старших и младших жрецов и жриц, хватать и бросать в тюрьму всякого, кто участвует в кандомбле. Я, мол, очищу Баию от этой мерзости. Он отдал строгий приказ полицейским, организовал в помощь им настоящих бандитов – объявил священную войну.
Маже Бассан, ласковая и грозная, осторожная и мудрая, закрыла глаза. Вдали послышался крик Иансан, которая вела огунов, на террейро вошел в танце Шанго, Педро Аршанжо ощутил боль в груди и сказал:
– Наша Мать умерла.
12
Еще с порога Педрито увидел страх на лицах агентов, четырех молодцов из его знаменитого «бандитского эскорта», о котором оппозиционные газеты писали так: «Эта банда убийц, возведенных в ранг агентов полиции нынешним руководством штата, грозится разгромить нашу редакцию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100