– Нет, ты не из трусливых. Ну-ка расскажи, в чем дело.
– Они пробрались по крышам в дом Керима, а на рассвете собираются покинуть улицу,– призналась Ясмина еле слышно.
Бейюми стукнул кулаком.
– На рассвете! Сукины дети!
– Они убедили его бежать. Почему бы тебе не дать ему уйти?
– Когда-то,– иронически усмехнулся Бейюми,– Габаль покинул улицу. А потом вернулся. Этих насекомых надо давить.
– Он не знает жизни,– растерянно произнесла Ясмина,– но и смерти не заслужил.
– На нашей улице хватает сумасшедших,– презрительно скривил губы Бейюми. Ясмина умоляюще взглянула на него и опустила глаза, прошептав, словно самой себе:
– Когда-то он спас меня от смерти. Бейюми грубо захохотал.
– А ты отдаешь его в руки смерти, и, таким образом, вы квиты, но начавший проигрывает!
Ясмина почувствовала острую боль в сердце.
– Я сделала это потому, что ты для меня дороже жизни! – с упреком сказала она.
– Без них нам будет легче дышать,– ответил мужчина, нежно гладя ее по щеке.– Если же придется трудно, тебе найдется место в этом доме.
Ясмина немного воспрянула духом:
– Если бы мне предложили поселиться в Большом доме, но без тебя, я бы не согласилась.
– Ты преданная девушка!
Ясмину задело слово «преданная», и вновь ею овладело беспокойство. Уж не издевается ли над ней этот человек?
Времени для разговоров не было, и она поднялась, чтобы идти. Бейюми проводил ее до задней калитки сада. Она отправилась в дом Керима, где ее уже ждали муж и его друзья. Сев рядом с Рифаа, Ясмина сказала:
– За нашим домом следят. Хорошо, что твоя мать оставила зажженным фонарь на окне. Бежать лучше всего на заре.
Заки, заметив, как печален Рифаа, промолвил:
– Ему тяжело покидать улицу. Но разве в других местах мало больных? Они ведь тоже нуждаются в исцелении.
– Когда болезнь затягивается, требуется больше лекарств,– заметил на это Рифаа.
С состраданием глядя на мужа, Ясмина думала о том, что убить его – значит совершить преступление. Сейчас она страстно желала обнаружить в нем хоть один недостаток, за который он заслуживал бы кары. И тут же вспоминала, что Рифаа единственный в мире человек, который был к ней добр, а наградой за доброту ему будет смерть. Одновременно она проклинала себя за эти мысли и твердила себе, что добро должен делать тот, к кому жизнь была добра. Она заметила, что Рифаа смотрит на нее, и сказала:
– Жизнь твоя дороже нашей проклятой улицы! Рифаа, улыбаясь, возразил:
– Это говорит твой язык, а в глазах твоих я вижу печаль. Ясмина вздрогнула. Горе мне, подумала она, если он способен читать мысли так же, как способен изгонять иф-ритов. И постаралась успокоить его.
– Это не печаль, а страх за тебя.
Тут Керим поднялся и вышел из комнаты, чтобы приготовить друзьям вечернюю трапезу. Через некоторое время он вернулся, неся таблийю. Все уселись вокруг нее. Ужин состоял из хлеба с сыром, простокваши, огурцов, редиски и кувшина пива. Керим разлил пиво по стаканам со словами:
– Этой ночью нам необходимо согреться и взбодриться. Все выпили, а Рифаа сказал:
– Алкоголь возбуждает ифритов, но придает бодрость тому, кто освободился от своего ифрита.
Он бросил взгляд на Ясмину, и она, поняв значение этого взгляда, откликнулась:
– Завтра ты освободишь меня от моего ифрита, если Аллаху будет угодно сохранить нам жизнь.
Лицо Рифаа засияло от радости, а друзья, поздравив его, снова принялись за еду. Их руки, разламывавшие лепешки, соприкасались поверх блюд с едой. Казалось, они забыли о подстерегавшей их смерти. Вдруг Рифаа заговорил:
– Владелец поместья желал, чтобы потомки его были подобны ему. Но они уподобились ифритам: они глупы, а он не любит глупцов. Так он мне сказал.
Керим с сожалением покачал головой, проглотил кусок и сказал:
– Если бы у меня была хоть частица его силы, все было бы именно так, как он желал.
– Если бы, если бы… Какой толк в этих «если бы». Надо действовать! горячо убеждал Али.
Рифаа тоже возвысил голос:
– Мы сделали немало. Мы беспощадно боролись с ифритами, и каждый раз, как мы изгоняли ифрита, его место занимала любовь. И все это мы делали бескорыстно.
– Если бы нам позволили продолжить наше дело,– печально произнес Заки,– наша улица наполнилась бы здоровьем, любовью и миром.
– А я удивлен,– протестующе воскликнул Али,– зачем мы решили бежать, когда у нас здесь столько друзей!
– Если ты еще не окончательно избавился от своего ифрита,– ответил на это Рифаа,– то не забывай, что наша цель – исцеление, а не убийство. Человеку лучше быть убитым, чем убивать.– Обернувшись к Ясмине, он вдруг спросил: – А ты почему ничего не ешь и не слушаешь?
Сердце Ясмины сжалось от страха, но она поборола его и сказала:
– Я удивляюсь вам, как можете вы так весело беседовать, словно находитесь на свадьбе!
– Завтра, когда ты освободишься от своего ифрита, и тебе станет весело.
Оглядев лица друзей, Рифаа продолжал:
– Некоторые из вас стыдятся быть миролюбивыми, ведь мы дети улицы, на которой уважают только силу. Но сила не только в том, чтобы держать людей в страхе. Бороться с ифритами во много раз труднее, чем нападать на слабых или состязаться в силе с футуввами.
– А награда за нашу доброту,– горько заметил Али,– тяжкое положение, в котором мы сегодня находимся.
– Борьба закончится совсем не так, как они предполагают, ведь мы гораздо сильнее, чем они думают. Мы перенесли борьбу с одной арены на другую. И здесь требуется больше мужества и силы,– уверенно заявил Рифаа.
Они продолжали ужин, обдумывая услышанное. Рифаа казался друзьям настолько же спокойным и уверенным в себе, насколько он выглядел хрупким и скромным. В минуту общего молчания до них донесся голос поэта из ближайшей кофейни. Поэт рассказывал: «Однажды пополудни усталый Адхам присел отдохнуть на улице аль-Ватавит и задремал. Его разбудил шум, и, открыв глаза, он увидел, как мальчишки разворовывают его тележку. Он угрожающе поднялся. Один из мальчишек заметил это и предупреждающе свистнул, толкнув тележку так, чтобы помешать Адхаму погнаться за ними. С тележки посыпались огурцы, а мальчишки, словно саранча, бросились врассыпную. Адхам сильно рассердился, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Он принялся подбирать испачканные в грязи огурцы. Гнев, не находивший выхода, все возрастал, и Адхам обратил горячую речь в сторону Большого дома: «Почему гнев твой немилосерден и жесток, как испепеляющий огонь? Почему собственная гордость дороже тебе родных сыновей? Как можешь ты наслаждаться спокойствием, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могущественный, знакомы ли в твоем Большом доме прощение, мягкость, великодушие?!» С этими словами он ухватился за ручки тележки и стал толкать ее, удаляясь от проклятой улицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119