— Ладно, сам съезжу, лично пообщаюсь.
Ему почему-то вспомнились слова из дурацкой рождественской песенки:
Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из паты.
Ты подарки нам принес, пидорас горбатый?
Странная все-таки штука память.
В Лугу Плещеев попал только к обеду, — хоть и выехал рано, но по скользкой дороге особо не разгонишься, да и сто сорок верст тоже не шутка. Проплутав немного по бугристым щебеночным проселкам, он нашел наконец улицу Болотную и запарковал машину у чахлой осиновой рощицы, сплошь заваленной мусором, ржавыми банками, битым стеклом. Неподалеку, в тупике, стоял большой деревянный дом, в котором и обретался на старости лет Степан Евсеевич Кустов.
— Бобик! Бобик! — Держа наизготове баллончик «антидога», Плещеев осторожно приоткрыл калитку, просунул голову, прислушался и, не обнаружив во дворе злой собаки, поднялся на крыльцо, негромко постучал. — Хозяин! Хозяин!
— Сейчас иду, сейчас. — Послышались шаркающие шаги, дверь со скрипом отворилась, и на пороге возник сухощавый, крепкий еще старик. — Тебе чего здесь, мил человек? Заблудился?
Он подслеповато щурился, вглядываясь из-под руки, но смотрел приветливо, незлобиво.
— Здравствуйте, Степан Евсеевич. — Плещеев вытащил документ, подтверждающий членство в Союзе писателей, широко улыбаясь, протянул старцу руку. — Ефим Широкий, журналист, работаю над повестью о героическом прошлом, без вас книга получится неполной.
— А ты не томись, мил человек, заходи-ка в дом. — Повертев документ так и эдак, хозяин возвратил его гостю, щербато осклабился, посторонившись, махнул рукой. — Все одно, без очков не прочесть, да я и без бумажки тебе рад.
— Спасибо. — Плещеев вошел в полумрак просторных, заваленных вековым старьем сеней, и в нос ему резко шибануло запахом зверинца — дом был полон кошек. Черные, белые, рыжие, в полоску, в крапинку, в клеточку, они пушистым ковром устилали скрипучие, подгнившие доски пола, урчали, почесываясь и вылизываясь, ели что-то из большого жестяного корыта, горящие, словно огоньки сигарет, глаза следили за гостем отовсюду — с потолка, с полок, с антресолей.
— Ты, мил человек, в горницу проходи. — Хозяин взял на руки огромного сибирского кота, погладив, бережно опустил на пол. — Я как раз обедать садился. Давай-ка со мной ушицы из окуньков да блинков с медком липовым, с сотами.
В комнате было тепло. Топилась большая русская печь, на приземистом столе высились горкой румяные блины, на кожаном диване с располосованной до дерева обшивкой дрыхли коты.
— Господи, Степан Евсеевич, сколько же их у вас? — Плещеев снял пальто, осторожно уселся на продранный, шаткий стул. Он уже понемногу принюхался и даже начал улавливать аромат свежей ухи. — У Куклачева в цирке и то, наверное, меньше.
— А кто его знает, не считал. — Хозяин взял ухват и ловко вытащил из печи закопченный чугунок. — Дом большой, пускай плодятся. Кошка — зверь хороший, чистый, человеку от нее вреда никакого. Не то что собака, премерзкая тварь, двуличная — одним руки лижет, других за глотки берет. Ты не стесняйся, давай-ка придвигайся к столу, разговорами сыт не будешь. Так ты еще и водочки припас? Кстати, кстати, с хорошим человеком и выпить не грех.
Он налил Плещееву ухи, крупно, по-деревенски нарезал хлеб, вытащив плошку с квашеной капустой, принялся открывать бутылку.
— Из опилок, конечно, гонят, ну да ладно. Выпили, захрустели капусткой — сочной, с брусникой и антоновкой, дважды повторили и начали хлебать уху, густо перченную, наваристую, из окушков и плотвы. Незаметно приговорили полчугунка, взялись за блины, румяные, с прозрачным, тягучим медом, и хозяин, подслеповато прищурившись, посмотрел на гостя:
— Ефим, не знаю, как по батюшке, ты, значит спрашивай, не стесняйся, все одно скоро мне ответ держать. — Отложив вилку, он перекрестился, лицо его стало торжественным и светлым, на глаза навернулись слезы. — За грехи мои. Кровь на мне, много крови. По колено в ней ноги мои, по самые локти руки…
— Да ладно вам, Степан Евсеевич, как говорится, кто без греха. — Плещеев незаметно проглотил таблетку «антидринка» — особого препарата, разлагающего этиловый спирт, разлил по стаканам «Столичную», чокнувшись с хозяином, захватил пальцами капусту. — Хочу написать о работе спецотдела СПЕКО. Вы можете мне рассказать, чем они занимались в то время?
— А, вот ты о чем, Фима. — Кустов облегченно вздохнул, свернув блин трубочкой, сунул его в мед. — А я думал, заградотряд. — Он медленно прожевал, задумчиво уставился куда-то в стену. — А в спецотделе я вначале сидел на прослушке, собирал по приказу Владимира Ильича компромат на вождей, заполнял так называемую «черную книгу». Ох, много там было чего интересного. Сталин, например, со своим дружком Енукидзе предпочитали плотных баб из хора Пятницкого, а Калинин с Кароханом, с тем, что переговоры о Брестском мире возглавлял, уважали балерин из Большого театра. Писатель Бабель был любовником жены «железного наркома», а сам Ежов, прости Господи, жил с мужиками.
Несмотря на годы, память у отставного подполковника была в полном порядке, он едва заметно кривил губы и подслеповато щурил глаза, словно вглядывался в туманные дали прошлого.
— А вот скажите, Степан Евсеевич… — прикончив блины, Плещеев незаметно вытер о край стола жирные пальцы, отхлебнул горячий, крепко заваренный чай, — что за человек был Бокий? Теперь ведь чего только не услышишь — и палач, дескать, и убийца, и мясник. Только посмотришь на фотографию — лицо у него хорошее, взгляд умный, хотя внешность, говорят, обманчива.
— Глеб Иванович человеком был, не чета прочим. — Кустов насупился, вылил в стакан остатки водки. — Крови не боялся, но и даром ее не лил. Со странностями, конечно, был, не без того. Руки никому не подавал, зимой и летом в мятом плаще ходил, у себя на даче, говорят, пьянки устраивал, дикие, с бабами, напряжение, значит, так снимал. Идейный был, верил в мировую справедливость, вот и получил ее, девять граммов между глаз. Слушай, Фима, брось ты эту книгу, все равно толком не напишешь; чтоб понять наше время, нужно в нем пожить. — Он выпил залпом, не поморщившись, бросил в беззубый рот кусочек сахара. — Страх — вот что было главное в нашей жизни, на нем все держалось. Благодаря ему и Днепрогэс построили, и войну выиграли, и в космос полетели. А смелым-то знаешь как почки в подвалах отбивали да «петухами» на зонах делали? Все боялись, поэтому так и жили — стучали друг на друга, молча жрали водку да орали хором: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» — Вытащив из пачки беломорину, хозяин дома закурил, сбросил с колен большого трехцветного кота. — Ну-ка брысь. Хочешь, расскажу, как мы под Ельней своих два полка положили? В спину, пулеметным огнем? В упор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Ему почему-то вспомнились слова из дурацкой рождественской песенки:
Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из паты.
Ты подарки нам принес, пидорас горбатый?
Странная все-таки штука память.
В Лугу Плещеев попал только к обеду, — хоть и выехал рано, но по скользкой дороге особо не разгонишься, да и сто сорок верст тоже не шутка. Проплутав немного по бугристым щебеночным проселкам, он нашел наконец улицу Болотную и запарковал машину у чахлой осиновой рощицы, сплошь заваленной мусором, ржавыми банками, битым стеклом. Неподалеку, в тупике, стоял большой деревянный дом, в котором и обретался на старости лет Степан Евсеевич Кустов.
— Бобик! Бобик! — Держа наизготове баллончик «антидога», Плещеев осторожно приоткрыл калитку, просунул голову, прислушался и, не обнаружив во дворе злой собаки, поднялся на крыльцо, негромко постучал. — Хозяин! Хозяин!
— Сейчас иду, сейчас. — Послышались шаркающие шаги, дверь со скрипом отворилась, и на пороге возник сухощавый, крепкий еще старик. — Тебе чего здесь, мил человек? Заблудился?
Он подслеповато щурился, вглядываясь из-под руки, но смотрел приветливо, незлобиво.
— Здравствуйте, Степан Евсеевич. — Плещеев вытащил документ, подтверждающий членство в Союзе писателей, широко улыбаясь, протянул старцу руку. — Ефим Широкий, журналист, работаю над повестью о героическом прошлом, без вас книга получится неполной.
— А ты не томись, мил человек, заходи-ка в дом. — Повертев документ так и эдак, хозяин возвратил его гостю, щербато осклабился, посторонившись, махнул рукой. — Все одно, без очков не прочесть, да я и без бумажки тебе рад.
— Спасибо. — Плещеев вошел в полумрак просторных, заваленных вековым старьем сеней, и в нос ему резко шибануло запахом зверинца — дом был полон кошек. Черные, белые, рыжие, в полоску, в крапинку, в клеточку, они пушистым ковром устилали скрипучие, подгнившие доски пола, урчали, почесываясь и вылизываясь, ели что-то из большого жестяного корыта, горящие, словно огоньки сигарет, глаза следили за гостем отовсюду — с потолка, с полок, с антресолей.
— Ты, мил человек, в горницу проходи. — Хозяин взял на руки огромного сибирского кота, погладив, бережно опустил на пол. — Я как раз обедать садился. Давай-ка со мной ушицы из окуньков да блинков с медком липовым, с сотами.
В комнате было тепло. Топилась большая русская печь, на приземистом столе высились горкой румяные блины, на кожаном диване с располосованной до дерева обшивкой дрыхли коты.
— Господи, Степан Евсеевич, сколько же их у вас? — Плещеев снял пальто, осторожно уселся на продранный, шаткий стул. Он уже понемногу принюхался и даже начал улавливать аромат свежей ухи. — У Куклачева в цирке и то, наверное, меньше.
— А кто его знает, не считал. — Хозяин взял ухват и ловко вытащил из печи закопченный чугунок. — Дом большой, пускай плодятся. Кошка — зверь хороший, чистый, человеку от нее вреда никакого. Не то что собака, премерзкая тварь, двуличная — одним руки лижет, других за глотки берет. Ты не стесняйся, давай-ка придвигайся к столу, разговорами сыт не будешь. Так ты еще и водочки припас? Кстати, кстати, с хорошим человеком и выпить не грех.
Он налил Плещееву ухи, крупно, по-деревенски нарезал хлеб, вытащив плошку с квашеной капустой, принялся открывать бутылку.
— Из опилок, конечно, гонят, ну да ладно. Выпили, захрустели капусткой — сочной, с брусникой и антоновкой, дважды повторили и начали хлебать уху, густо перченную, наваристую, из окушков и плотвы. Незаметно приговорили полчугунка, взялись за блины, румяные, с прозрачным, тягучим медом, и хозяин, подслеповато прищурившись, посмотрел на гостя:
— Ефим, не знаю, как по батюшке, ты, значит спрашивай, не стесняйся, все одно скоро мне ответ держать. — Отложив вилку, он перекрестился, лицо его стало торжественным и светлым, на глаза навернулись слезы. — За грехи мои. Кровь на мне, много крови. По колено в ней ноги мои, по самые локти руки…
— Да ладно вам, Степан Евсеевич, как говорится, кто без греха. — Плещеев незаметно проглотил таблетку «антидринка» — особого препарата, разлагающего этиловый спирт, разлил по стаканам «Столичную», чокнувшись с хозяином, захватил пальцами капусту. — Хочу написать о работе спецотдела СПЕКО. Вы можете мне рассказать, чем они занимались в то время?
— А, вот ты о чем, Фима. — Кустов облегченно вздохнул, свернув блин трубочкой, сунул его в мед. — А я думал, заградотряд. — Он медленно прожевал, задумчиво уставился куда-то в стену. — А в спецотделе я вначале сидел на прослушке, собирал по приказу Владимира Ильича компромат на вождей, заполнял так называемую «черную книгу». Ох, много там было чего интересного. Сталин, например, со своим дружком Енукидзе предпочитали плотных баб из хора Пятницкого, а Калинин с Кароханом, с тем, что переговоры о Брестском мире возглавлял, уважали балерин из Большого театра. Писатель Бабель был любовником жены «железного наркома», а сам Ежов, прости Господи, жил с мужиками.
Несмотря на годы, память у отставного подполковника была в полном порядке, он едва заметно кривил губы и подслеповато щурил глаза, словно вглядывался в туманные дали прошлого.
— А вот скажите, Степан Евсеевич… — прикончив блины, Плещеев незаметно вытер о край стола жирные пальцы, отхлебнул горячий, крепко заваренный чай, — что за человек был Бокий? Теперь ведь чего только не услышишь — и палач, дескать, и убийца, и мясник. Только посмотришь на фотографию — лицо у него хорошее, взгляд умный, хотя внешность, говорят, обманчива.
— Глеб Иванович человеком был, не чета прочим. — Кустов насупился, вылил в стакан остатки водки. — Крови не боялся, но и даром ее не лил. Со странностями, конечно, был, не без того. Руки никому не подавал, зимой и летом в мятом плаще ходил, у себя на даче, говорят, пьянки устраивал, дикие, с бабами, напряжение, значит, так снимал. Идейный был, верил в мировую справедливость, вот и получил ее, девять граммов между глаз. Слушай, Фима, брось ты эту книгу, все равно толком не напишешь; чтоб понять наше время, нужно в нем пожить. — Он выпил залпом, не поморщившись, бросил в беззубый рот кусочек сахара. — Страх — вот что было главное в нашей жизни, на нем все держалось. Благодаря ему и Днепрогэс построили, и войну выиграли, и в космос полетели. А смелым-то знаешь как почки в подвалах отбивали да «петухами» на зонах делали? Все боялись, поэтому так и жили — стучали друг на друга, молча жрали водку да орали хором: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» — Вытащив из пачки беломорину, хозяин дома закурил, сбросил с колен большого трехцветного кота. — Ну-ка брысь. Хочешь, расскажу, как мы под Ельней своих два полка положили? В спину, пулеметным огнем? В упор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100