Начинают думать, будто я копаюсь. Но все равно, как я уже говорил, в работе я очень щепетилен. Характер такой. Может, даже вопрос гордости.
Ровно в полдень откуда-то послышалась сирена. Хозяйка завела меня на кухню и дала сэндвичи. Кухня совсем не просторная, но чистая и аккуратная. Тишину в ней нарушал только урчавший в углу гигантский холодильник. Тарелки и ложки — какие-то старинные. Женщина предложила мне пиво, но я отказался: все-таки работать надо. Тогда она достала мне банку апельсинового сока, а пиво выпила сама. На столе стояла бутылка «Белой лошади», наполовину пустая. Под мойкой валялись бутылки всевозможных форм и расцветок.
Сэндвичи удались на славу. С ветчиной, салатом и огурцом. Горчица пробирала.
— Очень вкусно, — поблагодарил я.
— Больше ничего другого не умею, — ответила она При этом сама не съела ни кусочка. Лишь погрызла два соленых огурца, а все остальное время пила пиво. Она ни о чем не говорила, мне разговаривать с ней тоже было не о чем.
В половине первого я вернулся на лужайку. Последняя лужайка на сегодня.
Слушая по радио рок-н-ролл, я аккуратно постригал траву. Несколько раз вычесывал состриженное бамбуковыми граблями, как это делает парикмахер, с разных углов проверял неровности. В половине второго две трети работы было сделано. Несколько раз, обливаясь потом, я умывался из-под крана в саду. Несколько раз у меня вставало, но затем пенис обмякал. Эрекция при стрижке лужайки — звучит достаточно глупо.
В двадцать минут третьего я все закончил. Выключил радио и прошелся по лужайке босиком. Вполне себе. Ни пропущенных кусков, ни неровностей. Ровно, как ковер.
«Ты по-прежнему мне нравишься, — писала подруга в своем последнем письме. — Нежный и прекрасный человек. Но однажды мне показалось, что одного этого недостаточно. Почему я так подумала, не знаю сама. Думаю, ты не ожидал услышать от меня такое. Наверное, объяснять это бесполезно. Девятнадцать — не самый лучший возраст. Пожалуй, через несколько лет я смогу тебе что-нибудь объяснить, но боюсь, к тому времени необходимость в этом пропадет».
Я умылся, перенес инструмент в пикап, надел свежую майку и пошел сказать хозяйке, что работа окончена.
— Может, пивка? — предложила она.
— С удовольствием. — Чего-чего, а сейчас пива было бы неплохо.
Стоя вместе на краю участка, мы разглядывали лужайку. Я пил пиво, женщина — водку с тоником без лимона из продолговатого стакана. Такие часто дарят в алкогольных магазинах. Продолжали стрекотать цикады. Хозяйка нисколько не выглядела опьяневшей. Лишь слегка сбилось дыхание: воздух словно просачивался меж зубов с легким присвистом.
— Прекрасно работаешь, — сказала она. — До сих пор приглашала разных косилыциков, но так аккуратно все сделал ты первый.
— Спасибо, — сказал я.
— Покойный муж просто трясся над этой лужайкой. Всегда стриг сам. Очень похоже на твой стиль.
Я вынул пачку сигарет, предложил ей, и мы закурили. Ее рука была намного больше моей, поэтому стакан и пачка выглядели рядом с ней крохотными. Пальцы толстые, но без колец. На ногтях — отчетливые продольные линии.
— Как только выдавался свободный день, муж возился с лужайкой. Так возятся только с любимыми.
Я попытался представить себе ее мужа, но не смог, — так же трудно представить себе супругу камфарного дерева.
Женщина опять выдохнула сквозь зубы.
— После смерти мужа, — продолжала она, — стала вызывать специалистов. Сама я солнце переношу плохо, дочь тоже загорать особо не любит. Даже если бы и любила — с какой стати молодая девка должна стричь лужайку?
Я кивнул.
— Но твоя работа мне понравилась. Именно так и необходимо стричь лужайки.
Я еще раз окинул взглядом свою работу. У женщины вырвалась отрыжка.
— Приходи еще через месяц.
— Через месяц не могу.
— Почему? — спросила она.
— Сегодня у меня последний день работы. Пора возвращаться к учебе, а то не видать мне зачетов.
Она посмотрела мне в лицо, под ноги и опять в лицо.
— Выходит, студент?
— Да, — ответил я.
— Где учишься?
Я сказал название института, которое, впрочем, вряд ли о чем-то ей говорило. Да и не такой институт известный, чтобы о нем знали. Она почесала указательным пальцем за правым ухом.
— То есть, больше работать не будешь?
— Да, в этом году уже все, — ответил я. В этом году я стричь лужайки больше не буду. И на следующий год, и еще через год.
Она отхлебнула водки с тоником, покатала кость во рту, словно полоща, и с наслаждением допила оставшуюся половину. На лбу выступил пот — он напоминал маленьких прилипших мушек.
— Заходи в дом, — сказала она. — Тут очень жарко.
Я посмотрел на часы. Два часа тридцать пять минут.
Трудно сказать, рано это или поздно. Работа завершена. С завтрашнего дня можно не стричь ни сантиметра лужаек. Странное настроение.
— Что, торопишься куда? — спросила она.
Я помотал головой.
— Тогда заходи, выпей чего-нибудь прохладного. Долго не задержу. К тому же, мне есть, что тебе показать.
Есть, что мне показать?
Но времени на сомнения не оставалось. Она первой торопливо двинулась внутрь. Даже не оборачиваясь. Мне оставалось лишь идти за ней. От жары голова стала ватной.
В доме было все так же тихо. Стоит резко войти из моря яркого летнего солнца в комнату, как зрачкам становится больно. В доме царил тусклый мрак — казалось, он поселился там не один десяток лет назад. Нет, там не было темно — просто мрачно. И прохладно. Причем, не от кондиционера, а от движения воздуха. Врывавшийся из ниоткуда ветер улетал в никуда.
— Сюда, — сказала женщина и зашлепала по прямому коридору. Там было несколько окон, только свет заслоняли ветви разросшихся дзелькв и каменная ограда соседнего дома. В коридоре витали всевозможные запахи, причем каждый — знаком просто до боли. Создается он постепенно, но затем когда-нибудь увлекается временем. Запах старой одежды, мебели, старых книжек и старой жизни. В конце коридора была лестница. Женщина обернулась, проверила, иду ли я следом, и начала подниматься. При каждом ее шаге ступени постанывали.
Наверху лестницы опять брызнул яркий солнечный свет. Занавесок на окнах площадки не оказалось, и летнее солнце устроило на полу натуральный бассейн света. На втором этаже было всего две комнаты. Одна — нечто вроде чулана, а вторая — нормальная. На бледно-зеленой двери — матовое окошко. Зеленая краска слегка облупилась, а вокруг дверной ручки вытерлась до белого.
Выдохнув всей грудью, женщина поставила на подоконник пустой стакан, вынула из кармана платья связку ключей и отперла дверь.
— Заходи, — сказала она.
Мы вошли. В комнате было темно, воздух спертый. К тому же — очень жарко. Сквозь запертые ставни в комнату проникали плоские, как фольга, полоски света. При этом ничего не было видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32