Что видишь, то и пиши, а чего не видишь,
писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается.
Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая.
Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты.
Играют "Фауста". Вдруг "Фауст" смолкает, но начинает играть гитара.
Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке.
Слышу - напевает. Пишу - напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на
вечеринки, ни в театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу
этой ночи я понял, что сочиняю пьесу.
В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка
была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и
говорили.
В конце апреля и пришло письмо
Ильчина.
И теперь, когда уже известна читателю история романа, я могу
продолжать повествование с того момента, когда я встретился с
Ильчиным.
Глава 8. ЗОЛОТОЙ КОНЬ
- Да, - хитро и таинственно прищуриваясь, повторил Ильчин, - я ваш
роман прочитал.
Во все глаза я глядел на собеседника своего, то трепетно
озаряемого, то потухающего. За окнами хлестала вода. Впервые в жизни
я видел перед собою читателя.
- А как же вы его достали? Видите ли... Книжка... - я намекал
на роман.
- Вы Гришу Айвазовского знаете?
- Нет.
Ильчин поднял брови, он изумился.
- Гриша заведует литературной частью в Когорте
Дружных.
- А что это за Когорта?
Ильчин настолько изумился, что дождался молнии, чтобы
рассмотреть меня.
Полоснуло и потухло, и Ильчин
продолжал:
- Когорта - это театр. Вы никогда в нем не
были?
- Я ни в каких театрах не был. Я, видите ли, недавно в
Москве.
Силы грозы упала, и стал возвращаться день. Я видел, что
возбуждаю в Ильчине веселое изумление.
- Гриша был в восторге, - почему-то еще таинственнее говорил
Ильчин, - и дал мне книжку. Прекрасный роман.
Не зная, как поступать в таких случаях, я отвесил поклон
Ильчину.
- И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову, - зашептал
Ильчин, от таинственности прищуривая левый глаз, - из этого романа вам
нужно сделать пьесу!
"Перст судьбы!" - подумал я и сказал:
- Вы знаете, я уже начал ее писать.
Ильин изумился до того, что правою рукою стал чесать левое
ухо и еще сильнее прищурился. Он даже, кажется, не поверил сначала
такому совпадению, но справился с собою.
- Чудесно, чудесно! Вы непременно продолжайте, не
останавливаясь ни на секунду. Вы Мишу Панина
знаете?
- Нет.
- Наш заведующий литературной частью.
- Ага.
Дальше Ильчин сказал, что, ввиду того что в журнале
напечатана только треть романа, а знать продолжение до
зарезу необходимо, мне следует
прочитать по рукописи это продолжение ему и Мише, а также Евлампии
Петровне, и, наученный опытом, уже не спросил, знаю ли я ее, а
объяснил сам, что это женщина-режиссер.
Величайшее волнение возбуждали во мне все проекты
Ильчина.
А тот шептал:
- Вы напишете пьесу, а мы ее и поставим. Вот будет
замечательно! А?
Грудь моя волновалась, я был пьян дневной грозою, какими-то
предчувствиями.А Ильчин говорил:
- И знаете ли, чем черт не шутит, вдруг старика удастся
обломать... А?
Узнав, что я и старика не знаю, он даже головою покачал, и в
глазах у него написалось: "Вот дитя природы!"
- Иван Васильевич! - шепнул он. - Иван Васильевич! Как? Вы не
знаете его? Не слыхали, что он стоит во главе Независимого? - И
добавил: - Ну и ну!..
В голове у меня все вертелось, и главным образом от того, что
окружающий мир меня волновал чем-то. Как будто в давних сновидениях я
видел его уже, и вот я оказался в нем.
Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до
пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг
луч лег на паркет. А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя
мою заинтересованность, Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем
внутрь. Шаги пропали, настало беззвучие и полная подземная тьма.
Спасительная рука моего спутника вытащила меня, в продолговатом
разрезе посветлело искусственно - это спутник мой раздвинул другие
портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на триста.
Под потолком тускло горело две лампы в люстре, занавес был открыт, и
сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы ее
заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой,
поднявшийся на дыбы, конь.
- У нас выходной, - шептал торжественно, как в храме, Ильчин,
потом он оказался у другого уха и продолжал: - У молодежи пьеска
разойдется, лучше требовать нельзя. Вы не смотрите, что зал кажется
маленьким, на самом деле он большой, а сборы здесь, между прочим,
полные. А если старика удастся переупрямить, то, чего доброго, не
пошла бы она и на большую сцену! А?
"Он соблазняет меня, - думал я, и сердце замирало и
вздрагивало от предчувствий, - но почему он совсем не
то говорит? Право, не важны эти большие сборы, а важен только
этот золотой конь, и чрезвычайно интересен загадочнейший старик,
которого нужно уламывать и переупрямить для того, чтобы пьеса
пошла..."
- Этот мир мой... - шепнул я, не заметив, что начинаю говорить
вслух.
- А?
- Нет, я так.
Расстались мы с Ильчиным, причем я унес от него
записочку:
"Досточтимый Петр Петрович!
Будьте добры обязательно устроить автору "Черного снега"
место на "Фаворита".
Ваш душевно Ильчин".
- Это называется контрамарка, - объяснил мне Ильчин,
и я с волнением покинул здание, унося первую в жизни своей
контрамарку.
С этого дня жизнь моя резко изменилась. Я днем лихорадочно
работал над пьесой, причем в дневном свете картинки из страниц уже не
появлялись, коробка раздвинулась до размеров учебной
сцены.
Впрочем я с нетерпением ждал свидания с золотым
конем.
Я не могу сказать, хороша ли была пьеса "Фаворит" или дурна.
Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть
в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, за
сценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмы
ХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногда
выходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у его
морды, а я наслаждался.
Горькие чувства охватывали меня, когда кончалось
представление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелось
надеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в
действии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти
внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, в
табачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать очень
смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается.
Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая.
Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты.
Играют "Фауста". Вдруг "Фауст" смолкает, но начинает играть гитара.
Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке.
Слышу - напевает. Пишу - напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на
вечеринки, ни в театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу
этой ночи я понял, что сочиняю пьесу.
В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка
была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и
говорили.
В конце апреля и пришло письмо
Ильчина.
И теперь, когда уже известна читателю история романа, я могу
продолжать повествование с того момента, когда я встретился с
Ильчиным.
Глава 8. ЗОЛОТОЙ КОНЬ
- Да, - хитро и таинственно прищуриваясь, повторил Ильчин, - я ваш
роман прочитал.
Во все глаза я глядел на собеседника своего, то трепетно
озаряемого, то потухающего. За окнами хлестала вода. Впервые в жизни
я видел перед собою читателя.
- А как же вы его достали? Видите ли... Книжка... - я намекал
на роман.
- Вы Гришу Айвазовского знаете?
- Нет.
Ильчин поднял брови, он изумился.
- Гриша заведует литературной частью в Когорте
Дружных.
- А что это за Когорта?
Ильчин настолько изумился, что дождался молнии, чтобы
рассмотреть меня.
Полоснуло и потухло, и Ильчин
продолжал:
- Когорта - это театр. Вы никогда в нем не
были?
- Я ни в каких театрах не был. Я, видите ли, недавно в
Москве.
Силы грозы упала, и стал возвращаться день. Я видел, что
возбуждаю в Ильчине веселое изумление.
- Гриша был в восторге, - почему-то еще таинственнее говорил
Ильчин, - и дал мне книжку. Прекрасный роман.
Не зная, как поступать в таких случаях, я отвесил поклон
Ильчину.
- И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову, - зашептал
Ильчин, от таинственности прищуривая левый глаз, - из этого романа вам
нужно сделать пьесу!
"Перст судьбы!" - подумал я и сказал:
- Вы знаете, я уже начал ее писать.
Ильин изумился до того, что правою рукою стал чесать левое
ухо и еще сильнее прищурился. Он даже, кажется, не поверил сначала
такому совпадению, но справился с собою.
- Чудесно, чудесно! Вы непременно продолжайте, не
останавливаясь ни на секунду. Вы Мишу Панина
знаете?
- Нет.
- Наш заведующий литературной частью.
- Ага.
Дальше Ильчин сказал, что, ввиду того что в журнале
напечатана только треть романа, а знать продолжение до
зарезу необходимо, мне следует
прочитать по рукописи это продолжение ему и Мише, а также Евлампии
Петровне, и, наученный опытом, уже не спросил, знаю ли я ее, а
объяснил сам, что это женщина-режиссер.
Величайшее волнение возбуждали во мне все проекты
Ильчина.
А тот шептал:
- Вы напишете пьесу, а мы ее и поставим. Вот будет
замечательно! А?
Грудь моя волновалась, я был пьян дневной грозою, какими-то
предчувствиями.А Ильчин говорил:
- И знаете ли, чем черт не шутит, вдруг старика удастся
обломать... А?
Узнав, что я и старика не знаю, он даже головою покачал, и в
глазах у него написалось: "Вот дитя природы!"
- Иван Васильевич! - шепнул он. - Иван Васильевич! Как? Вы не
знаете его? Не слыхали, что он стоит во главе Независимого? - И
добавил: - Ну и ну!..
В голове у меня все вертелось, и главным образом от того, что
окружающий мир меня волновал чем-то. Как будто в давних сновидениях я
видел его уже, и вот я оказался в нем.
Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до
пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг
луч лег на паркет. А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя
мою заинтересованность, Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем
внутрь. Шаги пропали, настало беззвучие и полная подземная тьма.
Спасительная рука моего спутника вытащила меня, в продолговатом
разрезе посветлело искусственно - это спутник мой раздвинул другие
портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на триста.
Под потолком тускло горело две лампы в люстре, занавес был открыт, и
сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы ее
заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой,
поднявшийся на дыбы, конь.
- У нас выходной, - шептал торжественно, как в храме, Ильчин,
потом он оказался у другого уха и продолжал: - У молодежи пьеска
разойдется, лучше требовать нельзя. Вы не смотрите, что зал кажется
маленьким, на самом деле он большой, а сборы здесь, между прочим,
полные. А если старика удастся переупрямить, то, чего доброго, не
пошла бы она и на большую сцену! А?
"Он соблазняет меня, - думал я, и сердце замирало и
вздрагивало от предчувствий, - но почему он совсем не
то говорит? Право, не важны эти большие сборы, а важен только
этот золотой конь, и чрезвычайно интересен загадочнейший старик,
которого нужно уламывать и переупрямить для того, чтобы пьеса
пошла..."
- Этот мир мой... - шепнул я, не заметив, что начинаю говорить
вслух.
- А?
- Нет, я так.
Расстались мы с Ильчиным, причем я унес от него
записочку:
"Досточтимый Петр Петрович!
Будьте добры обязательно устроить автору "Черного снега"
место на "Фаворита".
Ваш душевно Ильчин".
- Это называется контрамарка, - объяснил мне Ильчин,
и я с волнением покинул здание, унося первую в жизни своей
контрамарку.
С этого дня жизнь моя резко изменилась. Я днем лихорадочно
работал над пьесой, причем в дневном свете картинки из страниц уже не
появлялись, коробка раздвинулась до размеров учебной
сцены.
Впрочем я с нетерпением ждал свидания с золотым
конем.
Я не могу сказать, хороша ли была пьеса "Фаворит" или дурна.
Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть
в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, за
сценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмы
ХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногда
выходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у его
морды, а я наслаждался.
Горькие чувства охватывали меня, когда кончалось
представление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелось
надеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в
действии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти
внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, в
табачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать очень
смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43