«Оставь надежду всяк сюда входящий». Сюда есть только вход — выхода нет. Нет пищи, тепла, дороги к людям. И даже не верится, что когда-то это будет: настолько мрачна и неприступна эта белая горная пустыня. И наш самолёт, такой всегда гордый и уверенный в себе, и тот, кажется, посерьёзнел и сосредоточился, чтобы поскорее проскочить вздыбленную землю, на которую нельзя сесть и с которой нельзя взлететь. Сосредоточен экипаж.
Все вслушиваются в гул моторов, следят за приборами: ведь лётчик, как и сапёр, ошибается один раз в жизни.
Полярные лётчики должны налетать в месяц сто часов. А из этой сотни девяносто девять часов они летают над землёй, на которую нельзя сесть.
В НОЧНОМ ПОЛЁТЕ
Люди легко впадают в панику, когда солнце исчезает даже на несколько минут. В своё время этим великолепно пользовались жрецы; этим спас себе жизнь хитроумный и симпатичный Янки при дворе короля Артура. Они умели извлекать выгоду из такой простительной человеческой слабости — любви к солнцу.
Жители Севера в полярную ночь, конечно, в панику не впадают, но по солнцу сильно скучают. Они научились жить и работать при электрическом свете, но разве можно примириться с тем, что цепенеет земля и замирает природа, что только луна, которой долгая ночь набивает цену, высокомерно проходит по замёрзшему небосклону?
Лётчикам очень плохо без солнца. Наш самолёт летит в сплошной тьме, днём — в ночном полёте. Мы видим лишь самих себя да силуэты крыльев — страшно мало для людей, под которыми три с половиной километра пустоты. Когда в мире светло, можно глянуть вниз и убедиться в том, что компас и высотомер не врут. Странно и дико думать о том, что стоит этой стрелке закапризничать, и стальная птица, впитавшая в себя квинтэссенцию человеческого ума, станет слепой и бессильной, как подстреленный воробей. Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился…
Но всё-таки мне повезло. Утром, когда скрытое от глаз солнце на короткое время дарит Северу чахлый суррогат дня, Лабусов обратил моё внимание на несколько спичечных коробков, темнеющих внизу среди заснеженных гор. Это был Верхоянск, совсем ещё недавно носивший гордый титул полюса холода. Затем этот титул отобрал Оймякон, чтобы добровольно отдать его за тридевять земель, далёкой антарктической станции, но всё равно я смотрю на Верхоянск с огромным интересом, как смотрели, наверное, когда-то современники на развенчанную, но исполненную королевского достоинства Марию Стюарт. И я расту в своих глазах от сознания того, что сижу в тёплой кабине, даже без шубы, а подо мной сейчас около пятидесяти градусов мороза.
И ещё одно грандиозное зрелище подкарауливало меня по пути в Якутск. Я видел, как устремлялись один к другому два могучих потока льда: здесь, в этом месте, полноводный Алдан целиком, без остатка отдаёт себя Лене, одной из самых величавых рек на земле. Даже сейчас, скованная льдом, Лена производит настолько внушительное впечатление, что хочется встать и поклониться ей в благоговейном молчании. В её мощном русле застыли в ледяном плену поросшие таёжным лесом острова — не игрушечные островки европейских рек, а настоящие острова, которым и на море не было бы стыдно за свои размеры.
И снова ночь… Лишь изредка пробиваются сквозь тьму случайные и грустные огоньки таёжных деревень, и невольно думаешь о людях, которые здесь живут один на один с жестокими морозами и глухой тайгой, в краях, куда «только самолётом можно долететь». Какими нелепыми и надуманными кажутся им, наверно, наши жаркие споры о несовершенстве телевизионных программ, жалобы на несвоевременную доставку утренних газет и очереди на троллейбус. Когда я на острове Врангеля рассказал зимовщикам об этих вечнозелёных темах «Вечерней Москвы», они откровенно, по-детски хохотали. Да и мне, по правде сказать, самому было смешно — до тех пор, пока я не вернулся в Москву, где все эти вещи сразу показались мне вполне заслуживающими острой и принципиальной критики на страницах печати. Такова уж человеческая природа: бытие определяет сознание…
Заправившись в Якутске, мы берём курс на Алдан. В Якутском аэропорту мы находились около часа, и вы ошибаетесь, если думаете, что экипаж потратил это время на осмотр достопримечательностей центра восточносибирской цивилизации. Перед нами стояла задача куда более прозаическая: пообедать, потому что столовую для лётчиков закрыли на обед.
Получив достойный отпор со стороны тружеников общественного питания, мы летим дальше. В фюзеляже на мешки с мороженой рыбой наброшены шубы, и мы по очереди отдыхаем, даже спим, хотя андерсеновская принцесса на горошине, будь ей предложено такие ложе, устроила бы фрейлинам шумный скандал. Но бьюсь об заклад, что если бы принцесса на несколько дней влезла в нашу шкуру, то как миленькая заснула бы на мешке, с головой закутавшись в шубу на собачьем меху.
Голод, который явно не тётка, настраивает на минорный лад. И тут бортрадист Соколов взволнованно сообщает о неслыханно великодушной, исполненной высокого гуманизма радиограмме из пункта назначения: тамошнее начальство оставляет в столовой дежурную и по три порции пельменей на брата. Взрыв всеобщего энтузиазма и трудового подъёма! При одной мысли о горячих пельменях со сметаной на душе становится тепло и уютно. Все веселеют и становятся разговорчивыми — золотые минуты для корреспондента с его трагически пустым блокнотом.
Сначала все прохаживаются по адресу бортмеханика Валерия Токарева, мысли которого днём и ночью обращены к Перми, где его с нетерпением ждут крохотный Токарев и молодая жена. Через две недели Валерий улетает в отпуск, считает уже не дни, а часы, и в его глазах застыло мечтательное выражение, по поводу которого друзья высказывают самые весёлые предположения. Но Валерий отмахивается и снисходительно посмеивается, не обижаясь: человек, которого ожидает такое счастье, может позволить себе быть снисходительным.
Штурман Лёня Немов, налитый молодостью и румянцем, незаметно поглаживает бицепсы. Лёня — спортсмен, но для полного счастья ему не хватает одного: победить Лабусова. Упорной тренировкой Лёня добился того, что ядро и диск у него летят дальше, чем у всех, и лишь Лабусов без всякой тренировки, шутя и играя, перекрывает результаты Лени на два-три метра. И фигура у Лени красивая, и техника высокая, и движения изящные, но грубая физическая сила Игоря Прокопыча торжествует. И мысль об этом мучает Леню, причиняет ему страдания. Тем более что выражения, в которых друзья высказывают Лене своё сочувствие, могут даже уравновешенного человека привести в бешенство. Володя Соколовв беседе участия не принимает. Он намертво охрип и бережёт остатки своего голоса для работы в эфире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50