— Я знаю, как это было! Детеныш леопарда оцарапал тебя лапой, и ты удрал, пока не появилась его мать!
— Возможно, так и было, — не утратил достоинства Ньяса и повернулся к женщине. Он потряс жилистым кулаком. — Зато я до сих пор жив и могу кормить тебя мясом. А тот, кто дождался бы самки леопарда, вряд ли был бы полезен своему народу! Он стал бы молоком самки и питанием для ее детеныша!
— Довольно почтенная судьба, — заметил Конан и пропел; — О, смерть, ступающая на мягких лапах, таящаяся в темноте! Когда нанесешь ты удар? Прекрасная смерть, крадущаяся на мягких лапах!
— Ты знаешь! — восхитился Ньяса. — Ты видел прекрасную смерть на мягких лапах!
— И убил ее, — сказал Конан. — Если вы поспешите, то, возможно, отыщете мертвого леопарда в дне пути отсюда.
— Почему же ты не взял его с собой?
— Потому что едва унес оттуда ноги. У меня не было сил, — признался Копан. — По правде сказать, если вы мне не поможете, я истеку кровью. Вы легко отыщете дорогу, если пойдете по кровавым следам.
Несколько охотников, ни слова не говоря, тотчас засобирались в путь. Бросать такую драгоценную вещь, как шкура леопарда, им не хотелось.
Конечно, она принадлежит этому незнакомцу. Но ведь незнакомец просит у них убежища и помощи. Возможно, он согласится заплатить шкурой. Так и вышло.
— Если вы поможете мне, то возьмите шкуру себе, — сказал Конан.
— Они и так забрали бы шкуру, — понизив голос, заметил ему Ньяса. Он приплясывал на месте от возбуждения, и его широкие плоские ступни хлопали по утрамбованной земле, как лапки лягушки. Вообще в своей деревне он слыл вралем, неудачником и пересмешником — словом, пустым человеком. Может быть, поэтому он так потянулся к пришельцу: Конан, по крайней мере, еще не знает о его репутации.
— Ты сильно ошибаешься, друг, — сказал Конан, — никто не взял бы шкуру моего леопарда без моего разрешения.
Ньяса окинул его взглядом. Пришелец едва держался на ногах, так он ослабел от голода и потери крови. И все-таки угрожающее выражение еще не исчезло из его синих глаз. И Ньяса вдруг понял, что этот человек — и сам прекрасная смерть на мягких лапах. Если его обидеть, он вернется и отомстит за себя.
Охотник чуть отступил.
— Назови свое имя старейшинам и оставайся, — сказал он. — Женщины помогут тебе.
Он высоко поднял голову и с достоинством отступил в тень, туда, где бездельничали прочие мужчины — за исключением троих, ушедших в джунгли за конановой добычей.
Старейшин оказалось двое: один, совсем немощный старец, лежал на соломенных циновках и дремал, полузакрыв глаза. На его морщинистых веках сидели мухи, одна его щека все время подергивалась. Рядом вертелся мальчик лет десяти с опахалом из пальмовых листьев. Он должен был отгонять мух от почтенного старика, однако частенько пренебрегал своими обязанностями ради того, чтобы поковырять в носу или погрызть орехи. Еще у него был приятель в лице маленькой землеройки, которую он то и дело ловил и угощал маленькими черными тараканчиками — их он выискивал тут же, причем в больших количествах.
Этот старейшина слабо махнул рукой, не желая разбираться в новом деле, возникшем в шумном, бестолковом мире живых. Он уже несколько лет был почти полностью погружен в мир духов, где находились все его друзья и подруги. Вместе с ними он, полный сил и здоровья, ходил на охоту, ловил обезьян, птиц с красивыми перьями, загонял антилоп, которые падали от усталости и глядели в лицо своему убийце прекрасными очами развратных женщин. Вместе с давно ушедшими красавицами он плясал вокруг шеста, увешанного перьями и шкурами, и любовался их сверкающими бедрами, выкрашенными красной краской и обмазанными маслом. В этот танец вмешивались духи, безобразные и прекрасные одновременно, с вечно изменяющимся обликом; от присутствия потусторонних сил делалось радостно, и все тело наполнялось мощью.
Простертый на циновках старик вздрагивал, выгибался, мелко тряс высохшей рукой, а мальчишка скучно глядел на него из угла хижины и зевал во весь рот.
Второй старейшина представлял собой полную противоположность первому: это был довольно бодрый старикан, плотный, прожорливый. У него имелись две жены, и обе не выглядели недовольными. Дети старейшины бродили по деревне. Их было не менее десятка, как уверял самодовольный дед. Первая его супруга давно скончалась, и дети от нее выросли. Некоторые из них погибли в схватках с лесными зверями, а двое здравствуют до сих пор.
Этот старикан осмотрел раненого пришельца с головы до ног, а после, не сказав Конану ни слова, пронзительно закричал:
— Женщины! Бестолковые коровы! Глупые вертихвостки! Почему он истекает кровью? Почему не лежит под крышей? Такой воин! Нам нужен такой воин! Он заплатит нам охотой и подвигами! Он голоден! Он желает женщину!
Он махнул толстой рукой, приказывая Конану удалиться, и откинулся на постель из мягких шкур, где нежился весь день. Этот старейшина считался в деревне воплощением житейской мудрости — в противоположность первому, являвшему собой образ мудрости мистической.
Конана разместили в хижине, стоявшей ближе всех к лесу. Две старухи принялись ухаживать за ним, и одна застенчивая красавица приносила ему еду и питье. Перевязанный листьями, накормленный лепешками, размоченными слюной, Конан чувствовал себя вполне довольным. Любой другой белый на его месте был бы несчастен — если бы вообще остался в живых, но только не киммериец. Вот преимущество «варварского происхождения», которым так любят попрекать его утонченные господа из «цивилизованного» мира. Конан ухмылялся, думая о них. Кое-кого неплохо бы отправить на месяц-другой в джунгли, а потом спросить у того, что останется от них после такого путешествия: «Ну как, приятель? Помогли тебе хорошие манеры? Пригодились прочитанные книги? Использовал ли ты свои философские премудрости, прорубаясь сквозь чащу и сражаясь с дикими зверями?»
Прохладные розовые ладошки гладили его лицо, влажные темные губы ласкали его щеки. Конан в полусне отвечал на эти ласки. Его могучие ручищи хватали мягкое, податливое женское тело, и кто-то гортанно смеялся ему в ухо. Этот смех, похожий на голос влюбленной птицы, оставался с Конаном даже во сне. Наутро, проснувшись почти здоровым, он проникся уверенностью в том, что исцелила его именно любовь черной красавицы — и ничто иное. Хотя старухи с их отвратительными припарками утверждали, естественно, совсем иное.
Как многие дикарки, они были любопытны, смешливы и добродушны. Конан сдружился с одной по имени Мамаса. По ее словам, она произвела на свет восемнадцать детей, и все они достигли взрослого возраста. Этому легко было поверить, глядя на ее высохшие груди, висящие почти до пупа. Мамаса носила жидкую юбку из листьев, подобно всем женщинам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— Возможно, так и было, — не утратил достоинства Ньяса и повернулся к женщине. Он потряс жилистым кулаком. — Зато я до сих пор жив и могу кормить тебя мясом. А тот, кто дождался бы самки леопарда, вряд ли был бы полезен своему народу! Он стал бы молоком самки и питанием для ее детеныша!
— Довольно почтенная судьба, — заметил Конан и пропел; — О, смерть, ступающая на мягких лапах, таящаяся в темноте! Когда нанесешь ты удар? Прекрасная смерть, крадущаяся на мягких лапах!
— Ты знаешь! — восхитился Ньяса. — Ты видел прекрасную смерть на мягких лапах!
— И убил ее, — сказал Конан. — Если вы поспешите, то, возможно, отыщете мертвого леопарда в дне пути отсюда.
— Почему же ты не взял его с собой?
— Потому что едва унес оттуда ноги. У меня не было сил, — признался Копан. — По правде сказать, если вы мне не поможете, я истеку кровью. Вы легко отыщете дорогу, если пойдете по кровавым следам.
Несколько охотников, ни слова не говоря, тотчас засобирались в путь. Бросать такую драгоценную вещь, как шкура леопарда, им не хотелось.
Конечно, она принадлежит этому незнакомцу. Но ведь незнакомец просит у них убежища и помощи. Возможно, он согласится заплатить шкурой. Так и вышло.
— Если вы поможете мне, то возьмите шкуру себе, — сказал Конан.
— Они и так забрали бы шкуру, — понизив голос, заметил ему Ньяса. Он приплясывал на месте от возбуждения, и его широкие плоские ступни хлопали по утрамбованной земле, как лапки лягушки. Вообще в своей деревне он слыл вралем, неудачником и пересмешником — словом, пустым человеком. Может быть, поэтому он так потянулся к пришельцу: Конан, по крайней мере, еще не знает о его репутации.
— Ты сильно ошибаешься, друг, — сказал Конан, — никто не взял бы шкуру моего леопарда без моего разрешения.
Ньяса окинул его взглядом. Пришелец едва держался на ногах, так он ослабел от голода и потери крови. И все-таки угрожающее выражение еще не исчезло из его синих глаз. И Ньяса вдруг понял, что этот человек — и сам прекрасная смерть на мягких лапах. Если его обидеть, он вернется и отомстит за себя.
Охотник чуть отступил.
— Назови свое имя старейшинам и оставайся, — сказал он. — Женщины помогут тебе.
Он высоко поднял голову и с достоинством отступил в тень, туда, где бездельничали прочие мужчины — за исключением троих, ушедших в джунгли за конановой добычей.
Старейшин оказалось двое: один, совсем немощный старец, лежал на соломенных циновках и дремал, полузакрыв глаза. На его морщинистых веках сидели мухи, одна его щека все время подергивалась. Рядом вертелся мальчик лет десяти с опахалом из пальмовых листьев. Он должен был отгонять мух от почтенного старика, однако частенько пренебрегал своими обязанностями ради того, чтобы поковырять в носу или погрызть орехи. Еще у него был приятель в лице маленькой землеройки, которую он то и дело ловил и угощал маленькими черными тараканчиками — их он выискивал тут же, причем в больших количествах.
Этот старейшина слабо махнул рукой, не желая разбираться в новом деле, возникшем в шумном, бестолковом мире живых. Он уже несколько лет был почти полностью погружен в мир духов, где находились все его друзья и подруги. Вместе с ними он, полный сил и здоровья, ходил на охоту, ловил обезьян, птиц с красивыми перьями, загонял антилоп, которые падали от усталости и глядели в лицо своему убийце прекрасными очами развратных женщин. Вместе с давно ушедшими красавицами он плясал вокруг шеста, увешанного перьями и шкурами, и любовался их сверкающими бедрами, выкрашенными красной краской и обмазанными маслом. В этот танец вмешивались духи, безобразные и прекрасные одновременно, с вечно изменяющимся обликом; от присутствия потусторонних сил делалось радостно, и все тело наполнялось мощью.
Простертый на циновках старик вздрагивал, выгибался, мелко тряс высохшей рукой, а мальчишка скучно глядел на него из угла хижины и зевал во весь рот.
Второй старейшина представлял собой полную противоположность первому: это был довольно бодрый старикан, плотный, прожорливый. У него имелись две жены, и обе не выглядели недовольными. Дети старейшины бродили по деревне. Их было не менее десятка, как уверял самодовольный дед. Первая его супруга давно скончалась, и дети от нее выросли. Некоторые из них погибли в схватках с лесными зверями, а двое здравствуют до сих пор.
Этот старикан осмотрел раненого пришельца с головы до ног, а после, не сказав Конану ни слова, пронзительно закричал:
— Женщины! Бестолковые коровы! Глупые вертихвостки! Почему он истекает кровью? Почему не лежит под крышей? Такой воин! Нам нужен такой воин! Он заплатит нам охотой и подвигами! Он голоден! Он желает женщину!
Он махнул толстой рукой, приказывая Конану удалиться, и откинулся на постель из мягких шкур, где нежился весь день. Этот старейшина считался в деревне воплощением житейской мудрости — в противоположность первому, являвшему собой образ мудрости мистической.
Конана разместили в хижине, стоявшей ближе всех к лесу. Две старухи принялись ухаживать за ним, и одна застенчивая красавица приносила ему еду и питье. Перевязанный листьями, накормленный лепешками, размоченными слюной, Конан чувствовал себя вполне довольным. Любой другой белый на его месте был бы несчастен — если бы вообще остался в живых, но только не киммериец. Вот преимущество «варварского происхождения», которым так любят попрекать его утонченные господа из «цивилизованного» мира. Конан ухмылялся, думая о них. Кое-кого неплохо бы отправить на месяц-другой в джунгли, а потом спросить у того, что останется от них после такого путешествия: «Ну как, приятель? Помогли тебе хорошие манеры? Пригодились прочитанные книги? Использовал ли ты свои философские премудрости, прорубаясь сквозь чащу и сражаясь с дикими зверями?»
Прохладные розовые ладошки гладили его лицо, влажные темные губы ласкали его щеки. Конан в полусне отвечал на эти ласки. Его могучие ручищи хватали мягкое, податливое женское тело, и кто-то гортанно смеялся ему в ухо. Этот смех, похожий на голос влюбленной птицы, оставался с Конаном даже во сне. Наутро, проснувшись почти здоровым, он проникся уверенностью в том, что исцелила его именно любовь черной красавицы — и ничто иное. Хотя старухи с их отвратительными припарками утверждали, естественно, совсем иное.
Как многие дикарки, они были любопытны, смешливы и добродушны. Конан сдружился с одной по имени Мамаса. По ее словам, она произвела на свет восемнадцать детей, и все они достигли взрослого возраста. Этому легко было поверить, глядя на ее высохшие груди, висящие почти до пупа. Мамаса носила жидкую юбку из листьев, подобно всем женщинам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13