Лежа у костра, успокоив работой и плотной едой утреннюю тяжесть, Николай думал о том, что теперь уже не боится людей, не боится, как посмотрят они на него, что спросят. В конце концов, Кланька еще не пуп земли, не последняя инстанция, есть вон и Нюрка-буфетчица, здешняя баба, вдова.
И только мысль о Шурике, белобрысом Александре Николаевиче, саднила душу.
Взглядывая в костер, в кровавое его пламя, Симонов думал, что все не просто, что Нюрка – это так, заблуждение, и что Шурик – вот в ком его самый главный смысл жизни.

– Какова обычная система связи с группами, которые находятся в поле?
– Дважды в сутки, как правило, рано утром и вечером. Днем группы работают.
– А в случае ЧП?
– Есть аварийная радиоволна, которую наша радиостанция прослушивает постоянно, в конце каждого часа.
– Я проверял. И простые и аварийные радиограммы центральная радиостанция принимала четко, исправно. Исправно, то есть вовремя, они передавались и по инстанции. Но я хотел бы поговорить о системе рассмотрения радиограмм.
– Пожалуйста.
– Начальник радиостанции, начальники партий показывают, что очень часто радиограммы групп, адресованные вам как руководителю отряда, валялись на вашем столе неделями. Что пренебрежение к документам связи – для вас норма, обычное дело.
– Но в этом случае все было не так.
– Разберемся, как было в этом случае…

24 мая. 22 часа 15 минут

Семен Петрущенко
– Вечерний сеанс, – напомнил он Славке Гусеву, надев наушники и подкручивая настройку.
Слава встрепенулся, обтер ладонью щетинистый, колкий подбородок, велел привычно:
– Передавай!
Семка перекинулся с радистом отряда обычными приветствиями, поглядел на Гусева.
– Давай! – велел тот. – Работы идут нормально. Закончим объект двадцать пятого вечером – двадцать шестого утром. Последующую связь уточним. Сообщите Цветковой, надоело просить у нее лодку. Ветер теплый, идет резкая потайка, – и рубанул твердой, как лопата, ладонью, – Гусев.
Семка передал радиограмму, попрощался с отрядом, снял наушники.
– А ветер-то правда теплый! – сказал он удивленно. – Я и не заметил.
– Во дает! – засмеялся Гусев. – По брюхо искупался, а что весна, так и не заметил.
– И правда, братцы, – виновато ответил Семка. – Совсем мы тут зазимовались. Дома-то май, все, поди-ка, цветет. Управление наше на пляж после работы ездит.
– Греби шире! – откликнулся дядя Коля Симонов. – Не-е, ныне весна запоздалая.
– Да она в здешних местах всегда такая, – засмеялся Слава. – Наверху-то река уже давно ото льда освободилась, а тут и не думала.
– А я люблю половодье, мужики, – оторвался от бумаги Валька Орелик. – Едешь на лодке, гребешь потихоньку, глядишь, а лес в речку зашел. Ольха цветет, в воде отражается. И вода черная, вроде неподвижная. Заглянешь в нее – трава, как длинные волосы, шевелится.
– Хе-хе, – оживился дядя Коля Симонов. – Ты у нас, Валька, прямо этот, как его, рилик.
– Кто, кто? – захохотал Семка. – Рилик! Ну, даешь, дядя Коля!
Симонов смутился, махнул рукой, полез в спальный мешок, заворочался в нем, словно медведь-шатун, аж пологи ходуном заходили. За ним ушел Гусев. Семка сидел у костра, аккуратно укрыв свое радийное хозяйство, и глядел, как пишет длинное, на много страниц, письмо Валька. Пишет, пишет, не может дописать, даже удивительно, как у него терпения хватает – и, главное, не отправляет свое письмо, ждет, когда сам вернется в поселок.
Семка глядел на костер, на его трепещущие жаркие языки, переводил взгляд на Вальку, хотел спросить его про то, о чем давно думал, и не решался.
В палатке на разные голоса захрапели Слава и дядя Коля Симонов – с присвистом, с протяжкой.
– Теплынь-то! – проговорил негромко Семка.
Небо над головой было бездонным, смоляным. Ни одной звезды не видно, и от этого Семке делалось еще торжественней и слаще. Он вдыхал запахи, которые приносила ночь, вглядывался в темноту, и ему казалось, что его ждет кто-то, хотя это глупо – кто же может ждать в темноте, посреди тайги, или даже в поселке, – в поселке никого не было у Семки. «Мама?» – подумал он и сразу отверг это. Мама ждала его всегда, ждала всюду, где бы ни была, и Семка знал это, чувствовал, понимал. Но сейчас было что-то другое. Где-то кто-то ждал Семку совсем иначе, чем мама.
Он вздрогнул, встал на колени, прислушался. Ветер дул неизменно с юга, оттуда, где поселок, где город, и Семка неожиданно для себя вспомнил девочку.
Сердце его колотнулось неровно.
Странно, как он мог забыть ее. Девочка шла в школу, а он уже учился на радиста.
Была зима, очень морозная и очень прозрачная, даже какая-то звонкая от мороза. Если стукнуть палкой по березе в парке, то стук этот звучал долго и мелодично. И если стукнуть по другой березе, звук получался совсем иной.
Семка не стучал по березам: это ему просто казалось так. Уже потом, когда она ушла.
Он встретил ее днем на пустынной аллее парка, вдоль которой росли старые деревья, было солнечно, солнце лилось откуда-то прямо сверху, падало вниз, оставляя короткие, смешные тени, и девочка шла навстречу Семке. Она не торопилась, она не замечала его, и она не просто шла, а гуляла.
Семка, увидев ее издалека, замер, а девочка была наедине с собой. Она иногда останавливалась, крутила вокруг себя маленький черный портфель и сама кружилась, прыгала, стукала валенками друг о друга, будто играла в классики, подхватывала пригоршню чистого снега и кусала его, вздернув губы, одними зубами.
На девочке была рыжая круглая шапка с длинными ушами, и, когда она прошла мимо Семки в конец аллеи, он подумал, что издалека она походит на одуванчик.
Одуванчик зимой, это было странно и удивительно, – Семка, не понимая себя, повернул за девочкой и, не приближаясь, проводил ее к школе.
Она исчезла в дверном проеме, и Семка долго стоял, не замечая, что уши у него перестали чувствовать холод.
Потом он повернулся, побежал вприпрыжку домой, березы вдоль аллеи мелькали, как клавиши, и Семка счастливо смеялся, а потом забыл…
Надо же – забыл!
Вытянувшись на коленях, вглядываясь в черное небо, он пытался представить девочкино лицо и не мог. Никак не мог его вспомнить.
Он вздохнул, поглядел на Вальку, на счастливого человека, который каждый день пишет свое бесконечное письмо, и пожалел себя: ему писать было некому, кроме мамы.
Снова подул порывистый теплый ветер. Валька оторвался от письма и увидел обиженное Семкино лицо.
– Ты чего? – спросил он и засмеялся.
– Да так, – пожал плечами Семка. – А что?
– Лицо у тебя странное, – сказал Валька.
– Будет странным, – неуверенно ответил Семка. – Такой ветер, а они дрыхнут, как цуцики.
Валька рассмеялся опять:
– Тебе не спится?
– Нет, – вздохнул Семка.
– Мне вот тоже не спится, – задумчиво сказал Орелик.
– Дописываешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38