Вы слышите меня, «Циолковский»? У нас авария. Слышите меня?
— Шота! Что случилось? — Голос Кати звучал так глухо, будто они переговаривались, стоя у водопада, но сейчас он показался Руставели самым сладостным звуком, который ему когда-либо приходилось слышать.
— Катя! — сказал он, дивясь неожиданно охватившему его спокойствию. — У нас авария. Проклятая колымага перевернулась. Брюсов ранен.
— Ранен? Насколько серьезно? — Даже сквозь звуковые помехи Руставели услышал появившиеся в Катином голосе профессиональные нотки доктора Захаровой.
— Еще не знаю. Он потерял сознание — ударился головой. Минут пятнадцать назад, или чуть больше. Я решил пока не двигать его с места.
— Правильно. Сделаешь это только в случае крайней необходимости.
— Понял. Наверное, и с тем, чтобы раздевать его на предмет поиска переломов, спешить пока не стоит. Может, у вас там и Гавана, а у нас здесь — почти Чукотка.
— Руставели, — вклинился в разговор Толмасов, — дайте мне ваши точные координаты.
Немало потрудившись над тем, чтобы считать показания с перевернутого вверх ногами гирокомпаса, биолог ответил:
— Расстояние от корабля 112, 7 километра, азимут 63 градуса.
На некоторое время в наушниках воцарилось молчание; Руставели живо представил себе, как Толмасов проводит линию по карте.
— Близ Каньона Йотун, — сказал наконец полковник.
— Да, Сергей Константинович. Выходит, что мы с Брюсовым сейчас ближе к американцам, чем к вам. Нас разделяет единственное крошечное препятствие — этот чертов овражек.
— Не время шутить, Шота Михайлович. Скажите лучше, вы сможете поставить машину на колеса?
— Один не справлюсь. Может быть, если Брюсов придет в себя… — Будто услышав слова биолога, Брюсов шевельнулся и застонал. — Погодите секунду, — бросил Руставели и, подскочив к раненому, наклонился над ним. — Валерий! Вы в порядке? Вы меня узнаете?
— Голова… — пробормотал Брюсов, с видимым усилием приподнимая левую руку, скорее всего, для того, чтобы ощупать голову. Рука бессильно упала, и раненый снова застонал, на этот раз громче. Его залитое кровью лицо посерело от боли. Катя и Толмасов криком в динамике пытались привлечь внимание Руставели, но он сидел рядом с Брюсовым, пока лингвист снова не закрыл глаза. Хотя сознание, похоже, не потерял. Биолог с облегчением заметил, что его товарищ не утратил способности двигать ногами и правой рукой, хотя и вскрикивал, когда пытался шевельнуть левой. Грузин сообщил об этом на «Циолковский».
— Значит, ни позвоночник, ни шея не сломаны, — констатировала Катя.
— Да, — согласился Руставели, — я тоже так думаю. Больше всего меня беспокоит его левая рука и… Похоже, он не соображает, где находится и что делает. Головой долбанулся крепко.
— Как думаете, Брюсов продержится, пока мы с доктором Захаровой доберемся до места? — спросил Толмасов официальным тоном.
— Я не знаю, товарищ полковник, — так же официально ответил Руставели. — А разве у него есть выбор?
— Об этом я как раз и хочу с вами поговорить. — Биологу показалось, что он уловил в голосе командира нечто похожее на отвращение. «Что бы тот сейчас ни собирался сказать, никакого удовольствия это ему не принесет. Наверняка», — подумал Руставели. — Шота Михайлович, вы, очевидно, пошутили, когда напомнили, что американцам до вас рукой подать, а мы ой как далеко… А ведь вы правы. Дело в том, что у них есть легкий летательный аппарат. Возможно, если я попрошу, они согласятся пересечь ущелье и помочь Валере. Если я попрошу. Вы хотите, чтобы я это сделал?
Руставели догадался, что полковник ждал от него заверений вроде: «нет, это совершенно ни к чему; сами как-нибудь продержимся». После последнего, щедро сдобренного взаимными обвинениями во лжи, жесткого разговора с Брэггом Толмасова наверняка воротило от одной мысли о том, что придется обращаться к янки за помощью. С другой стороны, полковник не мог допустить гибели члена экипажа, если имелся хоть один шанс спасти его. Помимо чисто нравственной стороны дела, смерть русского на Минерве могла аукнуться невосполнимым уроном советской программе космических исследований, как с практической, так и с идеологической точек зрения.
Итак, теперь все зависит от того, насколько серьезно ранен Брюсов. «Если дело „ограничилось“ сотрясением мозга и переломом кисти, — размышлял Руставели, — у меня достаточно навыков, чтобы оказать Валере первую медицинскую помощь. А вдруг поврежден какой-нибудь жизненно важный орган, к примеру, разорвана селезенка, тогда…»
— Лучше бы вам связаться с «Афиной», — решительно сказал Руставели.
Помолчав, Толмасов с шумом вздохнул и буркнул:
— Проклятье… Хорошо, я свяжусь с Брэггом.
— Вы подумайте, Сергей Константинович, — быстро заговорил биолог, чувствуя, как низко пал он за считанные секунды в глазах командира. — Без разницы, прилетит ли врач с «Афины», чтобы осмотреть Брюсова, или нет, на кого в итоге падет вина, если Валера, тьфу-тьфу, умрет? Ясное дело, что не на нас, а на американцев. А вот если мы их не вызовем…
— Логично, — признал Толмасов, выдержав длиннейшую паузу. Официальный тон в его голосе Руставели принял теперь как добрый знак. — Я вызываю американцев.
ГЛАВА 6
— Откуда мне знать, что случится, если самка переживет почкование? — раздраженно повторил Реатур. — Самки созревают, мы с ними совокупляемся, а потом они умирают. Всегда.
— А что если одна… будет ПРОДОЛЖАТЬ жить? — спросила Сара. — Если самки тоже вырастать, какими им быть? — Она волновалась оттого, что чувствовала, как мал ее минервитянский словарный запас и как слаба грамматика, чтобы поговорить с хозяином владения убедительнее.
К чести Реатура, он не приказал назойливой человечьей самке заткнуться и не выгнал из своих покоев, как поступил бы, вероятно, средневековый английский барон с наглецом, предлагающим ему радикальную социальную реформу. Слово «барон» казалось Саре наиболее точным переводом на английский титула Реатура, «хозяина владения». Хотя английский термин «барон», само собой, не мог передать всех специфических нюансов, присущих минервитянскому лексикону.
Реатур повернул к гостье третий глазной стебель и неожиданно запел… Или это были стихи? При декламации хозяин владения активно жестикулировал, таким образом пытаясь помочь Саре уловить смысл его слов. Но она все равно не поняла значения этого «эстрадного номера»: Реатур не делал пауз для объяснений. Скорее всего, он исполнял что-то похожее на балладу, печальную балладу, судя по заунывности мотива.
В конце концов до Реатура дошло, что слушательница не понимает его. Он осекся на полуслове и вновь перешел к обычному языку.
— Эта история о хозяине владения, трое самок которого почковались в один день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
— Шота! Что случилось? — Голос Кати звучал так глухо, будто они переговаривались, стоя у водопада, но сейчас он показался Руставели самым сладостным звуком, который ему когда-либо приходилось слышать.
— Катя! — сказал он, дивясь неожиданно охватившему его спокойствию. — У нас авария. Проклятая колымага перевернулась. Брюсов ранен.
— Ранен? Насколько серьезно? — Даже сквозь звуковые помехи Руставели услышал появившиеся в Катином голосе профессиональные нотки доктора Захаровой.
— Еще не знаю. Он потерял сознание — ударился головой. Минут пятнадцать назад, или чуть больше. Я решил пока не двигать его с места.
— Правильно. Сделаешь это только в случае крайней необходимости.
— Понял. Наверное, и с тем, чтобы раздевать его на предмет поиска переломов, спешить пока не стоит. Может, у вас там и Гавана, а у нас здесь — почти Чукотка.
— Руставели, — вклинился в разговор Толмасов, — дайте мне ваши точные координаты.
Немало потрудившись над тем, чтобы считать показания с перевернутого вверх ногами гирокомпаса, биолог ответил:
— Расстояние от корабля 112, 7 километра, азимут 63 градуса.
На некоторое время в наушниках воцарилось молчание; Руставели живо представил себе, как Толмасов проводит линию по карте.
— Близ Каньона Йотун, — сказал наконец полковник.
— Да, Сергей Константинович. Выходит, что мы с Брюсовым сейчас ближе к американцам, чем к вам. Нас разделяет единственное крошечное препятствие — этот чертов овражек.
— Не время шутить, Шота Михайлович. Скажите лучше, вы сможете поставить машину на колеса?
— Один не справлюсь. Может быть, если Брюсов придет в себя… — Будто услышав слова биолога, Брюсов шевельнулся и застонал. — Погодите секунду, — бросил Руставели и, подскочив к раненому, наклонился над ним. — Валерий! Вы в порядке? Вы меня узнаете?
— Голова… — пробормотал Брюсов, с видимым усилием приподнимая левую руку, скорее всего, для того, чтобы ощупать голову. Рука бессильно упала, и раненый снова застонал, на этот раз громче. Его залитое кровью лицо посерело от боли. Катя и Толмасов криком в динамике пытались привлечь внимание Руставели, но он сидел рядом с Брюсовым, пока лингвист снова не закрыл глаза. Хотя сознание, похоже, не потерял. Биолог с облегчением заметил, что его товарищ не утратил способности двигать ногами и правой рукой, хотя и вскрикивал, когда пытался шевельнуть левой. Грузин сообщил об этом на «Циолковский».
— Значит, ни позвоночник, ни шея не сломаны, — констатировала Катя.
— Да, — согласился Руставели, — я тоже так думаю. Больше всего меня беспокоит его левая рука и… Похоже, он не соображает, где находится и что делает. Головой долбанулся крепко.
— Как думаете, Брюсов продержится, пока мы с доктором Захаровой доберемся до места? — спросил Толмасов официальным тоном.
— Я не знаю, товарищ полковник, — так же официально ответил Руставели. — А разве у него есть выбор?
— Об этом я как раз и хочу с вами поговорить. — Биологу показалось, что он уловил в голосе командира нечто похожее на отвращение. «Что бы тот сейчас ни собирался сказать, никакого удовольствия это ему не принесет. Наверняка», — подумал Руставели. — Шота Михайлович, вы, очевидно, пошутили, когда напомнили, что американцам до вас рукой подать, а мы ой как далеко… А ведь вы правы. Дело в том, что у них есть легкий летательный аппарат. Возможно, если я попрошу, они согласятся пересечь ущелье и помочь Валере. Если я попрошу. Вы хотите, чтобы я это сделал?
Руставели догадался, что полковник ждал от него заверений вроде: «нет, это совершенно ни к чему; сами как-нибудь продержимся». После последнего, щедро сдобренного взаимными обвинениями во лжи, жесткого разговора с Брэггом Толмасова наверняка воротило от одной мысли о том, что придется обращаться к янки за помощью. С другой стороны, полковник не мог допустить гибели члена экипажа, если имелся хоть один шанс спасти его. Помимо чисто нравственной стороны дела, смерть русского на Минерве могла аукнуться невосполнимым уроном советской программе космических исследований, как с практической, так и с идеологической точек зрения.
Итак, теперь все зависит от того, насколько серьезно ранен Брюсов. «Если дело „ограничилось“ сотрясением мозга и переломом кисти, — размышлял Руставели, — у меня достаточно навыков, чтобы оказать Валере первую медицинскую помощь. А вдруг поврежден какой-нибудь жизненно важный орган, к примеру, разорвана селезенка, тогда…»
— Лучше бы вам связаться с «Афиной», — решительно сказал Руставели.
Помолчав, Толмасов с шумом вздохнул и буркнул:
— Проклятье… Хорошо, я свяжусь с Брэггом.
— Вы подумайте, Сергей Константинович, — быстро заговорил биолог, чувствуя, как низко пал он за считанные секунды в глазах командира. — Без разницы, прилетит ли врач с «Афины», чтобы осмотреть Брюсова, или нет, на кого в итоге падет вина, если Валера, тьфу-тьфу, умрет? Ясное дело, что не на нас, а на американцев. А вот если мы их не вызовем…
— Логично, — признал Толмасов, выдержав длиннейшую паузу. Официальный тон в его голосе Руставели принял теперь как добрый знак. — Я вызываю американцев.
ГЛАВА 6
— Откуда мне знать, что случится, если самка переживет почкование? — раздраженно повторил Реатур. — Самки созревают, мы с ними совокупляемся, а потом они умирают. Всегда.
— А что если одна… будет ПРОДОЛЖАТЬ жить? — спросила Сара. — Если самки тоже вырастать, какими им быть? — Она волновалась оттого, что чувствовала, как мал ее минервитянский словарный запас и как слаба грамматика, чтобы поговорить с хозяином владения убедительнее.
К чести Реатура, он не приказал назойливой человечьей самке заткнуться и не выгнал из своих покоев, как поступил бы, вероятно, средневековый английский барон с наглецом, предлагающим ему радикальную социальную реформу. Слово «барон» казалось Саре наиболее точным переводом на английский титула Реатура, «хозяина владения». Хотя английский термин «барон», само собой, не мог передать всех специфических нюансов, присущих минервитянскому лексикону.
Реатур повернул к гостье третий глазной стебель и неожиданно запел… Или это были стихи? При декламации хозяин владения активно жестикулировал, таким образом пытаясь помочь Саре уловить смысл его слов. Но она все равно не поняла значения этого «эстрадного номера»: Реатур не делал пауз для объяснений. Скорее всего, он исполнял что-то похожее на балладу, печальную балладу, судя по заунывности мотива.
В конце концов до Реатура дошло, что слушательница не понимает его. Он осекся на полуслове и вновь перешел к обычному языку.
— Эта история о хозяине владения, трое самок которого почковались в один день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98