– Ну, чтобы узнать все, что надо, приходится сначала брать животное и делать так, чтобы оно заболело, а потом лечить его разными способами, чтобы понять, который лучше.
– Но ведь это жестоко по отношению к животным?
– Ну… в общем-то, конечно. Но все же я думаю, что это не остановит ни одного отца, если он знает, что в итоге тебе станет лучше. За последние сто лет наука изменила весь мир, это вовсе не преувеличение. Стефи, милая, поверь мне, я точно знаю, что скоро они найдут такое средство, чтобы ты поправилась.
Мистер Пауэлл ласково взъерошил волосы дочери.
– Папочка! Я же только что причесалась!
– Ой, прости! Но раз ты сердишься, тебе наверняка лучше. Правда же?
Девочка кивнула.
– Почитаешь?
– Конечно. «Зверинец доктора Дулитла». – Мистер Пауэлл взял книжку с тумбочки. – Знаешь, осталось совсем немного. Сейчас и дочитаем. Хочешь, потом сразу начнем следующую книжку, «Сад доктора Дулитла»?
– Да, папочка.
– Хорошо. Та-ак, где мы остановились?
– Там, где Томми Стаббинс и его друзья обсуждают с доктором завещание мистера Трогмортона.
– Верно. Устраивайся поудобнее. Вот что Томми Стаббинс говорит доктору:
«– Разве вы не понимаете, доктор, – закончил я, снова протягивая ему кусок пергамента, – если этот клочок присоединить к остальным, то совершенно ясно, что последнюю строчку следует читать так: „Движение за запрет жестокого обращения с животными“, или что-то в этом роде. Ведь именно на это мистер Трогмортон еще при жизни потратил огромные деньги. И именно у этого движения его подлый сынок, Сидней Трогмортон, отобрал деньги, да еще сколько! Доктор, он же обманул животных!
Все мы уставились на доктора, покуда тот молча размышлял над моей филиппикой…»
– Что такое филиппика?
– Филиппика? – отозвался мистер Пауэлл. – Это, ну… это что-то вроде, когда я очень горячо и гневно что-нибудь говорю, скажем, о животных…
Скованный жгучим холодом, который, казалось, оплел его, подобно тому как оплетает паук попавшую в паутину муху, Шустрик медленными кругами поднимался все выше и выше, поставив свои распростертые крылья крепкому предзакатному ветру. Ни остановок, ни спусков. Словно лист над сточной канавой, Шустрик кружил, кружил по спирали, неподвижный и в то же время несомый к некоему ужасному, неподвижному центру. И Шустрик понял, что там стоит мистер Эфраим, убийца и жертва, похлопывая ладонью по колену и подзывая Шустрика, не издавая при этом ни звука в ледяном безмолвии. За ним, справа и слева, стоят Киф и лис, а далеко внизу тихо плещут на ветру оловянные волны.
Глаза Шустрика были подернуты ледком, и, зная теперь, что он мертвый, он смотрел сквозь эту ледяную корочку на царящие внизу сумерки и не боялся упасть. Теперь Шустрик ясно ощутил, что мир и впрямь – огромное, плоское колесо с мириадами спиц воды, деревьев и трав, колесо, которое вечно вращается под этими солнцем и луной. И подле каждой спицы было какое-нибудь животное – все, все, все животные и птицы, каких знал Шустрик, – лошади, собаки, зяблики, мыши, ежи, кролики, коровы, овцы, грачи – и еще многие и многие, которых он не мог распознать, – огромные полосатые кошки, чудовищной величины рыбы, извергающие в небо фонтаны воды… А в центре, на самой оси, стоял человек, который беспрестанно бил животных плетью, дабы заставить их вращать колесо. Одни сопротивлялись и, окровавленные, громко выли, другие молча падали, и их беспощадно затаптывали товарищи по несчастью. И все же – Шустрик видел это собственными глазами! – человек явно извратил суть своей задачи, поскольку на самом деле колесо вращалось само по себе, и все, что требовалось от человека, так это удерживать его в равновесии на тонкой оси, регулируя при необходимости количество животных с той или иной стороны колеса. Огромная рыбина истекала кровью, так как человек пронзил ее копьем. Полосатая кошка истаивала, на глазах уменьшаясь до размеров мыши. Огромный серый зверь с длинным хоботом жалобно трубил, когда человек выдирал у него из морды белые бивни. Кругами Шустрик приближался к этому страшному колесу, между ними стоял мистер Эфраим и молча звал Шустрика присоединиться к мертвым.
И вдруг все это видение стало крошиться и постепенно исчезло, словно иней на оконном стекле или осенние листья, которые один за другим уносит ветер, срывая их с деревьев на опушке леса. Через множившиеся в этом видении дыры и прорехи Шустрик различил какой-то дощатый настил и запахи – ибо его галлюцинация, естественно, имела не только образ, но и запах – смазки, смолы и человеческой плоти. Постепенно пробуждался и жуткий холод, пронзаемый горячими иглами, подобно тому как пронзает сумерки птичья песнь.
Скуля от боли и от ужаса возвращения, Шустрик мучительно пытался, скашивая глаза и раздувая ноздри, хоть как-то разобраться с этими запахами и зрительными образами. Вновь погрузившись в темноту, он все же видел над собой брезжущий свет, как со дна колодца. Казалось, по мере того как возвращается ощущение занемевших конечностей, боль становится невыносимой. Колесо, небо и закат теперь уже почти исчезли, словно истаивающая радуга, уступая место запахам парусины, канатов и неутихающего соленого ветра. И кто-то чесал Шустрика за ухом.
Пес поднял голову и огляделся. Первое, что он увидел, был Раф, который грыз большущую кость. Шустрик потянулся и, осторожно лизнув ее, ощутил вкус мяса. Наверное, оба они мертвые.
25 ноября, четверг – 27 ноября, суббота

– Раф, я страшно виноват перед тобой. Тот остров…
– Что остров?
– Собачий остров. Это неправда. Я придумал его, чтобы помочь тебе. Просто взял и придумал.
– А вот и нет. (Хрум, хрум, хрясь!) Мы туда едем.
– Что ты хочешь сказать? Мы где? Ох, лапочки мои… Кости так и ломит! Ох, Раф…
– Этот человек – не белохалатник, вот что я хочу сказать. И он ни за что не отдаст нас белохалатникам.
– Конечно, не отдаст. Больше никаких белохалатников!
– Он хороший. Я ему верю. Он вытащил меня из бака.
– Раф, я видел… я видел такое колесо… А с чего ты взял, что ему можно верить?
– Он пахнет, ну… безопасно, что ли. Он отвезет нас на Собачий остров.
Раф с Шустриком лежали у открытого люка. Рафов человек приложил ладони ко рту и стал громко кричать. Раф взял в зубы кость, поднялся и отнес ее прямо к резиновым сапогам человека, где и улегся. Вскоре, выкарабкавшись из теплой тряпки, в которую его завернули, к Рафу присоединился и Шустрик. Все вокруг самым непонятным образом раскачивалось вверх-вниз, и на всем, словно колючее одеяло, лежал едкий запах смазки. Другой человек, что-то ласково приговаривая, наклонился к Шустрику и погладил его по голове.
«Мамочка моя! – подумал Шустрик. – Это же настоящие хозяева! Наверное, они тоже мертвые. Отчего это все тут так качается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118