Замешательство и растерянность были на его лице.
- Что же ты, гад! - отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть...
- Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?
А он уже не только отступал, отступать-то особенно некуда было, он теперь отталкивал ее обеими руками, и она с ужасом поняла, что он сломался. Но жажда смерти все еще владела ею, она бросилась к стене, выдернула нож, но ударить себя не успела - он так сжал кисть руки, что нож вывалился из ладони, как выдавленный.
Она билась в его руках, колотила его головой по лицу, пинала ногами он словно ничего не чувствовал, стоял как скала, держа ее в обхват, и ничего не говорил, только сопел...
Через несколько минут она выдохлась. Он положил ее на нары и, опасаясь новой вспышки, долго стоял рядом, готовый схватить ее в любую минуту. Она же не просто выдохлась. От нее ушли слезы, ушли силы, ушла мысль... Она лежала с открытыми глазами, почти не мигая, не шевелясь, ничего не видя, ничего не чувствуя.
И что это? Это уже который раз? Она снова видит человека за столом, локтями на столе, лицо в ладонях. И борода все так же... И рубашка расстегнута... Сейчас она снова что-то скажет, а он подойдет и начнет бить ее, а она будет ползать по нарам и кричать?.. Это было уже? Или еще только будет? Или будет еще раз? Ведь вот он сидит точно так же, как сидел прошлый раз. И она лежит, как лежала тогда... Нет! Она одета. Значит, это уже было! Страх отступает. И наступает боль.
Он повернулся на ее стон. Кажется, она не просила пить, но он подносит кружку к губам, и она пьет жадно и долго, хотя ей кажется, что пьет кровь. "Свою можно!" - думает она.
Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..
Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое - ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, - печально думает она. - Больше, кажется, мне ничего не остается".
Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.
- Избил-то за что? - спрашивает она.
Степан поджимает губы и уносит кружку.
- Не зря же я тебя сразу невзлюбила, - говорит она равнодушно.
Он молчит.
- Так что ж все-таки делать будем? - спрашивает она тихо.
Не поворачиваясь, Степан отвечает.
- Как сказал, женой будешь.
Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.
- Выведи меня. Я уйду!
Сбоку, искоса он посмотрел на нее:
- Засудить хочешь?
- Что? - не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить - не получилось!"
- Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!
- Или я его, - ответил он с жутким спокойствием.
"Убьет! - подумала она. - Что делать?" Но главное - ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.
- Женой будешь, - повторил Степан, - не обижу.
- Невозможно, - сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен - она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!
- Посмотрим, - пробурчал Степан. - Лежи. Пойду собаку накормлю.
Оделся. Взял котелок. Вышел.
Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, - подумала она без страха. - Больно ли умирать от рака?"
"Сашка, как он там?" - О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей - неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.
Вернулся Степан.
- Есть хочешь?
- Хочу, - ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.
Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.
Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:
- Двигайся.
Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь..." Было противно и... безразлично...
Моня с Филькой добрались до базы быстрей, чем думали. Шли по своей лыжне, хороший был накат, и когда шли к Сашке, выбрали удачный вариант спусков с грив, так что подыматься теперь было легко. Придя, сначала собрали все необходимое для выхода из тайги, запрятали ружья и запасы, подготовили замок и скобу для барака. Потом затопили печь и готовили ложе для Кати. Не будет же она ночевать одна в сторожевой избушке. Моня эгоистично не скрывал радости, что Катя будет с ними. Он предложил Фильке соорудить даже перегородку в бараке для Кати, но ради одной ночи это не имело смысла.
Катю со Степаном ждали к позднему вечеру. Был подготовлен шикарный ужин из всех НЗ, а Степан успел шепнуть Фильке, что раздобыл бутылку водки, так что намечался хороший вечер.
Но вечер приходил, а Степана с Катей не было. Моня нервничал, поминутно выбегая на улицу. Филька к вечеру стал молчалив более обычного и задумчив. Когда наступила полная темнота, когда Моня уже был близок к отчаянию, Филька достал томик "Логики" Гегеля и отключился. Моня метался по бараку, приставал к Фильке с вопросами, потом начал ругаться и проклинать кого-то, но часа в два ночи свалился все-таки и заснул, а Филька просидел около лампы всю ночь, не то читая, не то просто пялясь в книгу...
Назавтра дважды они готовились к встрече Кати со Степаном, сначала в середине дня, предположив, что те утром вышли в путь, потом вечером, если допустить, что вышли они в середине дня.
Часов в семь вечера Филька снова уткнулся в Гегеля. Моня подошел и выбил книгу у него из рук:
- Ты чо, не понимаешь, что там что-то случилось?!
- Что, например? - спокойно спросил Филька.
- Заболела она, вот что!
Филька странно как-то посмотрел на него и, ничего не ответив, снова взял книжку.
- Ты как хочешь, а я утром иду туда! - заявил Моня.
Не глядя на него, Филька пробормотал:
- Страсти человеческие фатальны и неуправляемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
- Что же ты, гад! - отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть...
- Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?
А он уже не только отступал, отступать-то особенно некуда было, он теперь отталкивал ее обеими руками, и она с ужасом поняла, что он сломался. Но жажда смерти все еще владела ею, она бросилась к стене, выдернула нож, но ударить себя не успела - он так сжал кисть руки, что нож вывалился из ладони, как выдавленный.
Она билась в его руках, колотила его головой по лицу, пинала ногами он словно ничего не чувствовал, стоял как скала, держа ее в обхват, и ничего не говорил, только сопел...
Через несколько минут она выдохлась. Он положил ее на нары и, опасаясь новой вспышки, долго стоял рядом, готовый схватить ее в любую минуту. Она же не просто выдохлась. От нее ушли слезы, ушли силы, ушла мысль... Она лежала с открытыми глазами, почти не мигая, не шевелясь, ничего не видя, ничего не чувствуя.
И что это? Это уже который раз? Она снова видит человека за столом, локтями на столе, лицо в ладонях. И борода все так же... И рубашка расстегнута... Сейчас она снова что-то скажет, а он подойдет и начнет бить ее, а она будет ползать по нарам и кричать?.. Это было уже? Или еще только будет? Или будет еще раз? Ведь вот он сидит точно так же, как сидел прошлый раз. И она лежит, как лежала тогда... Нет! Она одета. Значит, это уже было! Страх отступает. И наступает боль.
Он повернулся на ее стон. Кажется, она не просила пить, но он подносит кружку к губам, и она пьет жадно и долго, хотя ей кажется, что пьет кровь. "Свою можно!" - думает она.
Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..
Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое - ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, - печально думает она. - Больше, кажется, мне ничего не остается".
Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.
- Избил-то за что? - спрашивает она.
Степан поджимает губы и уносит кружку.
- Не зря же я тебя сразу невзлюбила, - говорит она равнодушно.
Он молчит.
- Так что ж все-таки делать будем? - спрашивает она тихо.
Не поворачиваясь, Степан отвечает.
- Как сказал, женой будешь.
Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.
- Выведи меня. Я уйду!
Сбоку, искоса он посмотрел на нее:
- Засудить хочешь?
- Что? - не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить - не получилось!"
- Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!
- Или я его, - ответил он с жутким спокойствием.
"Убьет! - подумала она. - Что делать?" Но главное - ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.
- Женой будешь, - повторил Степан, - не обижу.
- Невозможно, - сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен - она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!
- Посмотрим, - пробурчал Степан. - Лежи. Пойду собаку накормлю.
Оделся. Взял котелок. Вышел.
Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, - подумала она без страха. - Больно ли умирать от рака?"
"Сашка, как он там?" - О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей - неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.
Вернулся Степан.
- Есть хочешь?
- Хочу, - ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.
Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.
Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:
- Двигайся.
Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь..." Было противно и... безразлично...
Моня с Филькой добрались до базы быстрей, чем думали. Шли по своей лыжне, хороший был накат, и когда шли к Сашке, выбрали удачный вариант спусков с грив, так что подыматься теперь было легко. Придя, сначала собрали все необходимое для выхода из тайги, запрятали ружья и запасы, подготовили замок и скобу для барака. Потом затопили печь и готовили ложе для Кати. Не будет же она ночевать одна в сторожевой избушке. Моня эгоистично не скрывал радости, что Катя будет с ними. Он предложил Фильке соорудить даже перегородку в бараке для Кати, но ради одной ночи это не имело смысла.
Катю со Степаном ждали к позднему вечеру. Был подготовлен шикарный ужин из всех НЗ, а Степан успел шепнуть Фильке, что раздобыл бутылку водки, так что намечался хороший вечер.
Но вечер приходил, а Степана с Катей не было. Моня нервничал, поминутно выбегая на улицу. Филька к вечеру стал молчалив более обычного и задумчив. Когда наступила полная темнота, когда Моня уже был близок к отчаянию, Филька достал томик "Логики" Гегеля и отключился. Моня метался по бараку, приставал к Фильке с вопросами, потом начал ругаться и проклинать кого-то, но часа в два ночи свалился все-таки и заснул, а Филька просидел около лампы всю ночь, не то читая, не то просто пялясь в книгу...
Назавтра дважды они готовились к встрече Кати со Степаном, сначала в середине дня, предположив, что те утром вышли в путь, потом вечером, если допустить, что вышли они в середине дня.
Часов в семь вечера Филька снова уткнулся в Гегеля. Моня подошел и выбил книгу у него из рук:
- Ты чо, не понимаешь, что там что-то случилось?!
- Что, например? - спокойно спросил Филька.
- Заболела она, вот что!
Филька странно как-то посмотрел на него и, ничего не ответив, снова взял книжку.
- Ты как хочешь, а я утром иду туда! - заявил Моня.
Не глядя на него, Филька пробормотал:
- Страсти человеческие фатальны и неуправляемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38