Анализ показал:
– Мистер Кэри, у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген – один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.
Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.
Ему был прописан АКТХ, возможно, чтобы приостановить разрушение тканей.
АКТХ не подействовал.
Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять для его лечения. Врачи бормотали, что это могло бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.
Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и дают часто побочные эффекты.
– Неважно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, – говорил Скотт.
Лекарство назначили.
И вновь ничего.
И, наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. И был найден новый элемент, новый токсин в его организме.
И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ, нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например, инсектицидов.
Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге из дома в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.
Могло ли это быть причиной заболевания?
– Нет, не могло, – сказали ему.
Это было только начало. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное – то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.
И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Это продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, ту стену брызг, окативших его, и то неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.
Да, было именно так. Поиски причины были наконец закончены. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.
И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. И это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; и это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выбрасывались, как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция и сделав их мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он свел на нет все попытки исправить положение гормональными препаратами, нейтрализуя их.
И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.
И что же, исследования закончились? Ни в коем случае, потому что существовал единственный способ победить токсин – антитоксин. Поэтому Скотта отправили домой. И пока он сидел так, в Центре шли поиски антитоксина, который мог бы спасти его.
Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? Тех днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка. Он был словно в подвешенном состоянии. Он не мог ни о чем думать.
Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.
Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где он абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Тот мучительный путь, который он проходил тогда, когда ему хотелось бежать, так хотелось, что от этого желания его трясло. Каждый раз, когда он входил на почту, его руки немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И когда там были письма, его руки начинали трястись так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. И, буквально выдирая письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Из Центра писем не было. От внезапно пронзавшего его чувства, что жизнь уходит от него, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги его становились как ватные.
А когда он переехал к озеру, его мучения усилились, потому что теперь ему приходилось ждать, когда Лу сходит на почту – ждать, стоя у окна. Как только Скотт видел, что жена идет по улице к дому, его руки начинали трястись. И он всегда догадывался, что писем нет, по тому, как медленно она шла, и все же никогда не мог поверить, пока Лу не сообщала ему об этом.
Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно – вот страшная правда. Если бы не думать, не сознавать, – о, Господи, блаженное безмыслие. О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества капали с кончиков пальцев. Почему бы не…
Затаив дыхание, Скотт резко приподнялся, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли.
Музыка.
– Музыка? – едва слышно пробормотал он. – Откуда в погребе музыка?
К тому же он знал, что она играет не в погребе, а наверху. Это Луиза слушала по радио Первую симфонию Брамса. Он уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась до него, как будто он стоял в фойе концертного зала, слушая оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира. Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.
Скотт вспомнил, как незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только убавляя громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.
Внезапный крик или смех Бет напоминал выстрел над ухом, от которого лицо его перекашивалось, и он затыкал уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Мистер Кэри, у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген – один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.
Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.
Ему был прописан АКТХ, возможно, чтобы приостановить разрушение тканей.
АКТХ не подействовал.
Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять для его лечения. Врачи бормотали, что это могло бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.
Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и дают часто побочные эффекты.
– Неважно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, – говорил Скотт.
Лекарство назначили.
И вновь ничего.
И, наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. И был найден новый элемент, новый токсин в его организме.
И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ, нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например, инсектицидов.
Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге из дома в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.
Могло ли это быть причиной заболевания?
– Нет, не могло, – сказали ему.
Это было только начало. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное – то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.
И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Это продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, ту стену брызг, окативших его, и то неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.
Да, было именно так. Поиски причины были наконец закончены. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.
И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. И это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; и это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выбрасывались, как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция и сделав их мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он свел на нет все попытки исправить положение гормональными препаратами, нейтрализуя их.
И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.
И что же, исследования закончились? Ни в коем случае, потому что существовал единственный способ победить токсин – антитоксин. Поэтому Скотта отправили домой. И пока он сидел так, в Центре шли поиски антитоксина, который мог бы спасти его.
Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? Тех днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка. Он был словно в подвешенном состоянии. Он не мог ни о чем думать.
Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.
Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где он абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Тот мучительный путь, который он проходил тогда, когда ему хотелось бежать, так хотелось, что от этого желания его трясло. Каждый раз, когда он входил на почту, его руки немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И когда там были письма, его руки начинали трястись так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. И, буквально выдирая письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Из Центра писем не было. От внезапно пронзавшего его чувства, что жизнь уходит от него, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги его становились как ватные.
А когда он переехал к озеру, его мучения усилились, потому что теперь ему приходилось ждать, когда Лу сходит на почту – ждать, стоя у окна. Как только Скотт видел, что жена идет по улице к дому, его руки начинали трястись. И он всегда догадывался, что писем нет, по тому, как медленно она шла, и все же никогда не мог поверить, пока Лу не сообщала ему об этом.
Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно – вот страшная правда. Если бы не думать, не сознавать, – о, Господи, блаженное безмыслие. О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества капали с кончиков пальцев. Почему бы не…
Затаив дыхание, Скотт резко приподнялся, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли.
Музыка.
– Музыка? – едва слышно пробормотал он. – Откуда в погребе музыка?
К тому же он знал, что она играет не в погребе, а наверху. Это Луиза слушала по радио Первую симфонию Брамса. Он уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась до него, как будто он стоял в фойе концертного зала, слушая оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира. Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.
Скотт вспомнил, как незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только убавляя громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.
Внезапный крик или смех Бет напоминал выстрел над ухом, от которого лицо его перекашивалось, и он затыкал уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61