известно, бабы. Они, брат, нашему брату в том роде, как лошади железные путы… Знаю по себе, Проня… А в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
- Хуже смерти… Как цепной пес у конуры хожу. Ежели бы не тятенька Родивон Потапыч, одного часу не остался бы.
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
- Туда же расхрабрился, ворона! - выкрикивала она. - Вот тятенька узнает, так он тебе покажет.
Устинья Марковна поддакивала дочери своим молчанием и вздохами, и только заступилась одна Марья:
- Будет тебе, Анна… Надоело слушать-то.
Не успели проводить Яшу на промысла, как накатилась новая беда. Раз вечером кто-то осторожно постучал в окно. Устинья Марковна выглянула в окно и даже ахнула: перед воротами стояла чья-то «долгушка», заложенная парой, а под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
- В гости приехал, тещенька… - объяснил он. - Пусти-ка в избу, дельце есть маленькое.
- Да ты бы днем, Тарас, а то на ночь глядя лезешь.
- Говорю, дело…
Когда Марья выскочила отворить ворота, она была изумлена еще больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин прошел мимо, как сонный.
- Не тронь его… - объяснил Мыльников, оттаскивая Марью. - Не бойсь, не потронет.
От Мыльникова по обыкновению пахнуло перегорелой водкой, как из винной бочки. Наклонившись, он удушливо прошептал:
- А новость слышала, Марьюшка?
- Какую новость?..
- А такую… Все будешь знать, скоро состаришься.
Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха не могла произнести ни одного слова, а Кожин стоял у порога и смотрел на нее ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана только появлением Марьи и Мыльникова.
- Устинье Марковне, любезной нашей теще, многая лета… - заговорил Мыльников с пьяной развязностью. - А слышала новость?
- Не подходи ты ко мне близко-то, Тарас… - причитала Устинья Марковна. - Не до новостей нам… Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня что оборвалось в середке. До смерти я тебя боюсь… С добром ты к нам не приходишь.
- Это уж не моя причина, тещенька…
- Да говори толком-то! - понукала его Марья, сгоравшая от нетерпенья. - Ну, чего принес?
- А ты вот его спрашивай, - указал Мыльников на Кожина. - Мое дело сторона… Да сперва пригласи садиться, сестрица. Честь завсегда лучше бесчестья…
- Да ну тебя, болтушка… Садитесь.
Кожин, пошатываясь, прошел к столу, сел на лавку и с удивлением посмотрел кругом, как человек, который хочет и не может проснуться. Марья заметила, как у него тряслись губы. Ей сделалось страшно, как матери. Или пьян Кожин, или не в своем уме.
- Окся-то моя определилась к баушке Лукерье, - проговорил наконец Мыльников, удушливо хихикая. - Сама, стерва, пришла к ней…
- А как же Феня? - зараз спросили Устинья Марковна и Марья.
- Приказала долго жить… тьфу!.. То бишь, жива она, а только тово…
Имя Фени заставило очнуться Кожина, точно по нему выстрелили. Он хотел что-то сказать, пошевелил губами и махнул рукой.
- Да говори ты толком… - приставал к нему Мыльников. - Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и говори… И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
- У Карачунского она… - прошептал наконец Кожин. - Своими глазами видел. В горничные нанялась…
Он ударил кулаком по стулу и застонал, как раненый человек, которого неосторожно задели за больное место. Марья смотрела на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла:
- У Карачунского? Зачем ей быть у Карачунского? Как же баушка-то Лукерья не доглядела? Что-нибудь да не так…
- Нет, так!.. - ответил Кожин. - Известно, какие горничные у Карачунского… Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная… Что ты сделала над собой?..
- Убьет он Карачунского, - спокойно заметил Мыльников. - Это хоть до кого доведись…
Опомнилась первой Марья и проговорила:
- Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе дело до нашей Фени?.. Ты сам по себе, она сама по себе.
- А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить - вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, - у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было - и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
- Да когда это было-то, Акинфий Назарыч?
- Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска смертная… Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла…
Заголосили бабы от привезенной Тарасом новости, как не голосят над покойниками, а Кожин уронил голову на стол, как зарезанный.
- Ну, пошли!.. - удивлялся Мыльников. - Да я сам пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах не горюют…
- Отстань… убью!.. - шептал Кожин, глядя на него дикими глазами.
- А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? - повторяла Устинья Марковна. - Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь на улицу глаза нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
II
Мыльников, действительно, отправился от Зыковых прямо к Карачунскому. Его подвез до господского дома Кожин, который остался у ворот дожидаться, чем кончится все дело.
- Ты меня тут подожди, - уговаривался Мыльников. - Я и Феню к тебе приведу… Мне только одно слово ей сказать. Как из ружья выстрелю…
Карачунский был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька и, по своему холуйскому обычаю, хотел сейчас же заворотить гостя.
- Мне Федосью Родивоновну повидать, своячину… - упирался Мыльников в дверях. - Одно словечко молвить…
- Ступай, ступай! - напирал Ганька. - Я вот покажу тебе словечко… Не велено пущать.
Такое поведение лакея Ганьки возмутило Мыльникова, и он без лишних слов вступил с холуйским отродьем в рукопашную. На крик Ганьки в дверях гостиной мелькнуло испуганное лицо Фени, а потом показался сам Карачунский.
- Ваше благородие, Степан Романыч… - взмолился Мыльников, изнемогавший в борьбе с Ганькой. - Одно словечушко молвить.
- Ну, говори… - коротко ответил Карачунский, узнавший Мыльникова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
- Хуже смерти… Как цепной пес у конуры хожу. Ежели бы не тятенька Родивон Потапыч, одного часу не остался бы.
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
- Туда же расхрабрился, ворона! - выкрикивала она. - Вот тятенька узнает, так он тебе покажет.
Устинья Марковна поддакивала дочери своим молчанием и вздохами, и только заступилась одна Марья:
- Будет тебе, Анна… Надоело слушать-то.
Не успели проводить Яшу на промысла, как накатилась новая беда. Раз вечером кто-то осторожно постучал в окно. Устинья Марковна выглянула в окно и даже ахнула: перед воротами стояла чья-то «долгушка», заложенная парой, а под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
- В гости приехал, тещенька… - объяснил он. - Пусти-ка в избу, дельце есть маленькое.
- Да ты бы днем, Тарас, а то на ночь глядя лезешь.
- Говорю, дело…
Когда Марья выскочила отворить ворота, она была изумлена еще больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин прошел мимо, как сонный.
- Не тронь его… - объяснил Мыльников, оттаскивая Марью. - Не бойсь, не потронет.
От Мыльникова по обыкновению пахнуло перегорелой водкой, как из винной бочки. Наклонившись, он удушливо прошептал:
- А новость слышала, Марьюшка?
- Какую новость?..
- А такую… Все будешь знать, скоро состаришься.
Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха не могла произнести ни одного слова, а Кожин стоял у порога и смотрел на нее ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана только появлением Марьи и Мыльникова.
- Устинье Марковне, любезной нашей теще, многая лета… - заговорил Мыльников с пьяной развязностью. - А слышала новость?
- Не подходи ты ко мне близко-то, Тарас… - причитала Устинья Марковна. - Не до новостей нам… Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня что оборвалось в середке. До смерти я тебя боюсь… С добром ты к нам не приходишь.
- Это уж не моя причина, тещенька…
- Да говори толком-то! - понукала его Марья, сгоравшая от нетерпенья. - Ну, чего принес?
- А ты вот его спрашивай, - указал Мыльников на Кожина. - Мое дело сторона… Да сперва пригласи садиться, сестрица. Честь завсегда лучше бесчестья…
- Да ну тебя, болтушка… Садитесь.
Кожин, пошатываясь, прошел к столу, сел на лавку и с удивлением посмотрел кругом, как человек, который хочет и не может проснуться. Марья заметила, как у него тряслись губы. Ей сделалось страшно, как матери. Или пьян Кожин, или не в своем уме.
- Окся-то моя определилась к баушке Лукерье, - проговорил наконец Мыльников, удушливо хихикая. - Сама, стерва, пришла к ней…
- А как же Феня? - зараз спросили Устинья Марковна и Марья.
- Приказала долго жить… тьфу!.. То бишь, жива она, а только тово…
Имя Фени заставило очнуться Кожина, точно по нему выстрелили. Он хотел что-то сказать, пошевелил губами и махнул рукой.
- Да говори ты толком… - приставал к нему Мыльников. - Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и говори… И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
- У Карачунского она… - прошептал наконец Кожин. - Своими глазами видел. В горничные нанялась…
Он ударил кулаком по стулу и застонал, как раненый человек, которого неосторожно задели за больное место. Марья смотрела на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла:
- У Карачунского? Зачем ей быть у Карачунского? Как же баушка-то Лукерья не доглядела? Что-нибудь да не так…
- Нет, так!.. - ответил Кожин. - Известно, какие горничные у Карачунского… Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная… Что ты сделала над собой?..
- Убьет он Карачунского, - спокойно заметил Мыльников. - Это хоть до кого доведись…
Опомнилась первой Марья и проговорила:
- Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе дело до нашей Фени?.. Ты сам по себе, она сама по себе.
- А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить - вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, - у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было - и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
- Да когда это было-то, Акинфий Назарыч?
- Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска смертная… Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла…
Заголосили бабы от привезенной Тарасом новости, как не голосят над покойниками, а Кожин уронил голову на стол, как зарезанный.
- Ну, пошли!.. - удивлялся Мыльников. - Да я сам пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах не горюют…
- Отстань… убью!.. - шептал Кожин, глядя на него дикими глазами.
- А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? - повторяла Устинья Марковна. - Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь на улицу глаза нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
II
Мыльников, действительно, отправился от Зыковых прямо к Карачунскому. Его подвез до господского дома Кожин, который остался у ворот дожидаться, чем кончится все дело.
- Ты меня тут подожди, - уговаривался Мыльников. - Я и Феню к тебе приведу… Мне только одно слово ей сказать. Как из ружья выстрелю…
Карачунский был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька и, по своему холуйскому обычаю, хотел сейчас же заворотить гостя.
- Мне Федосью Родивоновну повидать, своячину… - упирался Мыльников в дверях. - Одно словечко молвить…
- Ступай, ступай! - напирал Ганька. - Я вот покажу тебе словечко… Не велено пущать.
Такое поведение лакея Ганьки возмутило Мыльникова, и он без лишних слов вступил с холуйским отродьем в рукопашную. На крик Ганьки в дверях гостиной мелькнуло испуганное лицо Фени, а потом показался сам Карачунский.
- Ваше благородие, Степан Романыч… - взмолился Мыльников, изнемогавший в борьбе с Ганькой. - Одно словечушко молвить.
- Ну, говори… - коротко ответил Карачунский, узнавший Мыльникова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80