Внуки, томясь, косятся на часы, прикидывают, сколько ещё надо высидеть для приличия. У сына лицо озабоченное, притворяться ему не надо, хлопот предостаточно: паспорт сдавать, справку получить, венок заказывать, мамочку утешать, поддерживать. Жена плачет искренне: со мной уходит её самостоятельная жизнь, уходит в прошлое, в воспоминания, теперь она будет бабушкой при внуках, придатком к семейству. За ней суровое лицо медсёстры: сестра недовольна — кажется, этот больной затеял умирать ночью, на дежурстве не поспишь. О чем думаю я? Ни о чём. Я дышу, вкладывая усилия в дыхание, во вдохи и выдохи. Что-то клокочет, царапает, давит, душит, но я дышу, уповая (единственная мысль), что потом будет легче.
— Человек, ты мне не помогаешь ничуть.
Да, верно, тоски я не ощущаю. Подавляет профессионализм — я занят подысканием слов. Оказывается, не такое у меня воображение: нужно артистическое вживание в образ, а я воображаю, как выглядит неприятное, какие сравнения подобрать для описания.
Гилик говорит:
— Слабовата фантазия у этих хилых фантастов. Я бы надеялся больше на физические действия. Если дать по шее как следует, он огорчится сильнее.
И эти инквизиторы всерьёз начинают рассуждать, какую боль мне надо причинить, чтобы пронять до глубины гипоталамуса. Достаточно ли пощёчины? Или содрать кожу? Или лучше обжечь? И какого размера ожог даст необходимый эффект?
А я соглашаюсь на мучительство. Сажусь в кресло пыток и отдаю им свою левую руку, как Муций Сцевола. Скорее как христианский мученик, всходящий на костёр во имя второй загробной жизни. Я же надеюсь получить вторую молодость, подлинную, полнокровную. И употреблю её со смыслом. Говорят: “Если бы юность знала, если бы старость могла…” Я уже знаю, чего хочу, а кроме того, смогу.
Дикая боль. Это Гилик прижёг меня раскалёнными щипцами. Раскалил и прижёг, как заправский чертёнок в аду.
Фух! Отдуваюсь, стираю пот со лба. Дую на ожог.
— Что же ты улыбаешься, Человек?
— Извините, Граве, я подумал, что самое скверное позади. И за это предстоит приятная молодость. И ещё я думал, как я на Земле начну омолаживать. Сколько радости будет! Как я жене скажу: “Ну-ка, матушка, хочешь быть восемнадцатилетней?”
— Ису 124/Б, ты получил нужный эффект?
— Кратковременный и непрочный, — отвечает Тетеас.
— Без членовредительства не обойтись, — говорит кровожадный Гилик. — Давайте руку отрубим или вырвем глаз.
Граве предпочитает вернуться к моральным несчастьям:
— Ну, вообрази что-нибудь очень скверное, Человек. Представь себе, что наши опыты провалились, надежда на молодость лопнула.
Я сказал, что они смертельно надоели мне со своими опытами, я готов обжечь руку вторично, лишь бы они отвязались от меня раз и навсегда.
А потом пришёл тот страшный день, 23 марта по нашему земному календарю.
Они явились ко мне раньше обычного — Гилик и Граве со всеми своими помощниками, естественными и искусственными. На лицах у естественных я уловил выражение старательного сочувствия. У ису, само собой разумеется, выражения не было: на их физиономиях нет лицевых мускулов.
Граве начал какой-то туманный разговор о некоторых обстоятельствах, которые бывают сильнее нас, и о том, что каждый исследователь должен ограничить себя, чтобы результаты, хотя бы и не окончательные, поступили своевременно. Он говорил ещё о том, что я, наверное, наметил себе срок пребывания в шаровом и надо бы привести планы в соответствие с этим сроком…
— К чему вы клоните? — спросил я. — Не выходит с молодостью? Так и скажите. Ну и не будем тратить время…
И тут влез этот чертёнок Гилик-переводчик:
— Не тяните, есу Граве. Зачем ходить вокруг да около? Человек — взрослый человек, он умеет переносить удары. Суть не в опытах. Суть в том, что налажена связь с твоей Землёй. Получены известия. Плохие. У вас там атомная война.
Граве сказал:
— Ты, Человек, не торопись с решением. Ты подумай, как тебе действовать. Если хочешь, оставайся с нами; если хочешь, вернёшься позже, когда твои соземляне образумятся.
— Нет.
Ни минуты нельзя было терять, ни секунды.
— Давайте составим радиограмму в Главный Звёздный Совет. Пусть мне дадут энергию, самую грозную, которой у вас режут пространство и гасят звезды. Я наше солнце погашу на время. Только потрясением можно остановить войну сразу. Пишите!
И в ответ услышал глуховато-гнусавое:
— Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.
— Сво-ло-чи! Сво-ло-чи!
Как я бушевал! Гилика я выкинул в окно — живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Старика Граве загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я разбил физиономии всем троим есу и разбил собственные кулаки о физиономии ису. И бился головой об стенку: очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что всё это враньё!
Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, в частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мёртвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта: там была и пересадка нейронов, и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса: они у каждого человека своеобразны. Проект обсуждался довольно долго; наконец Тетеас получил “добро” и приступил к манипуляциям.
Признаюсь, я был несколько огорчён даже, когда, проснувшись на следующий день, увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что “не сразу Москва строилась”, но очень уж хотелось увидеть явные приметы стройки. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, удалялся разочарованный. Потом отвлёкся, забыл, перестал следить… а приметы появились.
Омоложение шло, как и старение, медлительно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, — лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лёг не вовремя — голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шёл и думал: “Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!” Но повстречался Граве, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.
Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о направлении — выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.
И ещё (пусть жена меня извинит)… женщины в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Человек, ты мне не помогаешь ничуть.
Да, верно, тоски я не ощущаю. Подавляет профессионализм — я занят подысканием слов. Оказывается, не такое у меня воображение: нужно артистическое вживание в образ, а я воображаю, как выглядит неприятное, какие сравнения подобрать для описания.
Гилик говорит:
— Слабовата фантазия у этих хилых фантастов. Я бы надеялся больше на физические действия. Если дать по шее как следует, он огорчится сильнее.
И эти инквизиторы всерьёз начинают рассуждать, какую боль мне надо причинить, чтобы пронять до глубины гипоталамуса. Достаточно ли пощёчины? Или содрать кожу? Или лучше обжечь? И какого размера ожог даст необходимый эффект?
А я соглашаюсь на мучительство. Сажусь в кресло пыток и отдаю им свою левую руку, как Муций Сцевола. Скорее как христианский мученик, всходящий на костёр во имя второй загробной жизни. Я же надеюсь получить вторую молодость, подлинную, полнокровную. И употреблю её со смыслом. Говорят: “Если бы юность знала, если бы старость могла…” Я уже знаю, чего хочу, а кроме того, смогу.
Дикая боль. Это Гилик прижёг меня раскалёнными щипцами. Раскалил и прижёг, как заправский чертёнок в аду.
Фух! Отдуваюсь, стираю пот со лба. Дую на ожог.
— Что же ты улыбаешься, Человек?
— Извините, Граве, я подумал, что самое скверное позади. И за это предстоит приятная молодость. И ещё я думал, как я на Земле начну омолаживать. Сколько радости будет! Как я жене скажу: “Ну-ка, матушка, хочешь быть восемнадцатилетней?”
— Ису 124/Б, ты получил нужный эффект?
— Кратковременный и непрочный, — отвечает Тетеас.
— Без членовредительства не обойтись, — говорит кровожадный Гилик. — Давайте руку отрубим или вырвем глаз.
Граве предпочитает вернуться к моральным несчастьям:
— Ну, вообрази что-нибудь очень скверное, Человек. Представь себе, что наши опыты провалились, надежда на молодость лопнула.
Я сказал, что они смертельно надоели мне со своими опытами, я готов обжечь руку вторично, лишь бы они отвязались от меня раз и навсегда.
А потом пришёл тот страшный день, 23 марта по нашему земному календарю.
Они явились ко мне раньше обычного — Гилик и Граве со всеми своими помощниками, естественными и искусственными. На лицах у естественных я уловил выражение старательного сочувствия. У ису, само собой разумеется, выражения не было: на их физиономиях нет лицевых мускулов.
Граве начал какой-то туманный разговор о некоторых обстоятельствах, которые бывают сильнее нас, и о том, что каждый исследователь должен ограничить себя, чтобы результаты, хотя бы и не окончательные, поступили своевременно. Он говорил ещё о том, что я, наверное, наметил себе срок пребывания в шаровом и надо бы привести планы в соответствие с этим сроком…
— К чему вы клоните? — спросил я. — Не выходит с молодостью? Так и скажите. Ну и не будем тратить время…
И тут влез этот чертёнок Гилик-переводчик:
— Не тяните, есу Граве. Зачем ходить вокруг да около? Человек — взрослый человек, он умеет переносить удары. Суть не в опытах. Суть в том, что налажена связь с твоей Землёй. Получены известия. Плохие. У вас там атомная война.
Граве сказал:
— Ты, Человек, не торопись с решением. Ты подумай, как тебе действовать. Если хочешь, оставайся с нами; если хочешь, вернёшься позже, когда твои соземляне образумятся.
— Нет.
Ни минуты нельзя было терять, ни секунды.
— Давайте составим радиограмму в Главный Звёздный Совет. Пусть мне дадут энергию, самую грозную, которой у вас режут пространство и гасят звезды. Я наше солнце погашу на время. Только потрясением можно остановить войну сразу. Пишите!
И в ответ услышал глуховато-гнусавое:
— Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.
— Сво-ло-чи! Сво-ло-чи!
Как я бушевал! Гилика я выкинул в окно — живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Старика Граве загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я разбил физиономии всем троим есу и разбил собственные кулаки о физиономии ису. И бился головой об стенку: очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что всё это враньё!
Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, в частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мёртвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта: там была и пересадка нейронов, и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса: они у каждого человека своеобразны. Проект обсуждался довольно долго; наконец Тетеас получил “добро” и приступил к манипуляциям.
Признаюсь, я был несколько огорчён даже, когда, проснувшись на следующий день, увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что “не сразу Москва строилась”, но очень уж хотелось увидеть явные приметы стройки. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, удалялся разочарованный. Потом отвлёкся, забыл, перестал следить… а приметы появились.
Омоложение шло, как и старение, медлительно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, — лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лёг не вовремя — голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шёл и думал: “Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!” Но повстречался Граве, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.
Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о направлении — выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.
И ещё (пусть жена меня извинит)… женщины в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11