Последующие дни я провёл в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектёром, — с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик: “Не может быть”, и энтузиаст-мечтатель: “Очень хочется”.
— Не может быть такого, — говорил Не-может-быть. — Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать своё лицо, каждый знает.
— Да, но… — возражал Очень-хочется, — но и в космос летать нельзя было. Люди стали разбираться: почему нельзя? Разобрались. Летают. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: “Потому, что нет связи между волей и клетками”. Ну а если наладить связь?
— Ничего не выйдет хорошего, — твердил скептик Не-может-быть. — Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы её. Мало ли что взбредёт в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышлёнышу.
— Да, но, возможно, природа не успела дать скальпель, — отстаивал мечту Очень-хочется. — Разум — полезный инструмент, но он изобретён всего лишь миллион лет назад. Ещё не распространил свою власть на глубины тела.
— Необъятного не обнимешь, — твердил скептик. — В теле сто триллионов клеточек, в мозгу всего лишь пятнадцать миллиардов, сознанию отведено миллиардов пять. Как может разум уследить за каждым лейкоцитом, за каждой растущей клеткой, за каждой белковой молекулой в клетке?
— А разум и не должен следить, не должен распоряжаться каждой клеткой. Разве командующий фронтом даёт приказ каждому солдату в отдельности? Он определяет общую задачу, а генералы, офицеры и сержанты конкретизируют, уточняют, доводят.
Скептик возражал:
— Но командующего понимает вся армия, от генералов до солдат, все они объясняются на едином языке. А солдаты твоего тела, если молекулы — это солдаты, не понимают разумных слов, и ты не знаешь четырехбуквенного шифра генов. Как ты скажешь: “Делайте мне голубые глаза!”? В какой из ста тысяч ДНК записана голубизна глаз и какими из миллиона букв? И даже если ты произнесёшь “цитозин-тимин-цитозин”, разве тот ген поймёт тебя и перестроится?
Только сутки спустя, накопив новые соображения, оптимист Очень-хочется снова вступил в спор:
— Верно, языки разные в теле, не все доступные разуму, но есть многостепенный перевод. Клетки понимают химические приказы гормонов крови; железы, посылающие гормоны, понимают электрические сигналы спинного и головного мозга, реагируют на страх, гнев и восторг. А страх и гнев можно подавить или вызвать воображением. Вот как: с воображения начинаются приказы телу. Должен буду я, Очень-хочется, воображать то, что мне хочется. Если не желаю стареть, должен представить себе, что не старею. Иду по улице статный, легконогий, грудь колесом, кудри колечками. И если попал в катастрофу, остался без ноги, тоже начинай работать воображение! Представим себе, что у меня растёт потихоньку нога: припухло, а вот уже и кость прощупывается сквозь повязку, вот образуется коленный сустав…
Скептик Не-может-быть возмущён:
— Вообразить можно что угодно, но невыполнимого не выполнишь. Человек не способен к регенерации. У взрослого кости жёсткие, окончательные.
— Но ведь есть же такая болезнь акромегалия, когда растут кости лица, ступни, кисти рук у взрослого.
— Там простой рост, увеличение. А тут сложное развитие. Такое только у зародыша возможно.
— Надо ещё разобраться, почему вырастают ноги у зародыша.
— Так то зародыш.
— Пусть так, начнём с зародыша. Ведь он весь происходит из одной клетки. Из неё возникают и кости, и мозг, и ноги. Возникают по генетической программе. Но разве нельзя её подправить? Чем? Хотя бы материнской кровью, её химическим составом. А как регулировать состав? Воздействуя на железы. А как приказывать железам? Не воображением ли?.. И может быть, будет так: “Дорогая мамаша, кого вы хотите: дочь или сына? Сына? На вас похожего или на отца? Блондина, брюнета, стройного или крепыша, смелого или осторожного, бойкого или спокойного, математика или поэта? А теперь представьте его себе, вообразите как можно яснее. Думайте о нем почаще, закройте глаза и думайте. Или нарисуйте и смотрите на портрет. Главное, образа не меняйте”.
— Ужас какой! Каждая дурочка будет лепить оперного тенора.
— А разве лучше лотерея, кот в мешке?
В общем, я загорелся и разрешил Тетеасу изучать мою внутреннюю администрацию на всех пяти ступенях. И заключили мы с ним договор, что двадцать три часа в сутки он меня не тревожит, копается молча и осторожно, так, чтобы меня не тошнило и нигде не болело, а один час я в его распоряжении, выполняю тесты, тренирую волю, отдаю приказы, воображаю…
Важен заведённый порядок. Когда этот медицинский час вошёл в привычку, я перестал тяготиться присутствием ису, не думал больше об избавлении от внутреннего врача. Ну и пусть он живёт в моих сосудах, внимательный и хлопотливый, незаметный и необходимый. Час в сутки можно уделить своему здоровью, биологической мечте и беседам с неутомимым другом, запрограммированным на материнскую заботу обо мне.
Интересно, а вы, читающие эту историю, согласились бы впустить в свою кровь этакого миниатюрного доктора?
Мальчишки, конечно, пришли в ужас: “Ни за что! И так хватает менторов. Будет поучать изнутри: “Не лезь в холодную воду, не ешь конфет, не ковыряй болячку”. Ну а женщины? Кто из них откажется от ежедневного домашнего врача, с которым можно поговорить о том, что волосы секутся и кожа лоснится? Матери в особенности. Так удобно иметь при, ребёнке постоянного опытного доктора, личного куратора, всецело посвятившего себя младенцу.
Так что, я думаю, со временем одноплеменники Тетеаса станут необходимостью быта на Земле, и никого не удивят слова, приведённые в эпиграфе: “Хирурга глотайте быстро и решительно; чтобы не застрял в горле, запейте его водой!”
У меня же был интерес особый. Мой доктор не только лечил меня, но и собирался усовершенствовать, сделать сознательным скульптором своего тела, волеваятелем. И каждый день, не без нетерпения, я расспрашивал, как идёт его работа, а он с таким же любопытством пытал меня, как я переделаю себя, когда получу дар волеваяния.
И я фантазировал…
Нет, не буду рассказывать, какие планы я строил, потому что не суждено было им осуществиться…
Я всё-таки собрался на Кинни. Это приятная планета земного типа с температурой около трехсот по Кельвину, с прозрачной атмосферой, бледно-зелёным небом и морем малахитового оттенка. И жизнь там, как на всякой планете земного типа, белковая, стало быть, съедобная. А я смертельно устал от цивилизованной курятины, рождённой в ретортах, соскучился по живому мясу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11