Я ли не шатался по «Броду», что мне эти обсосы?
— Иду.
Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху — небо. Справа — за Гумом — невдалеке — Главпочтампт… Там, дальше, Тверская. Горького, то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?
— Ну ты чего там застрял?
***
Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так… Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.
А я — я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.
***
— А мужик-то с причудами, — громко сказал Огурец. — Откуда такого выкопали? Смотрите только, в номер не тащите ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.
— Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, — сказал Леков. — Понял, козел? Эй ты, дядя!
Вавилов обернулся.
— Ты ко мне?
— К тебе. А к кому еще?
— Пойдешь с нами?
Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной Площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.
«Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь… Дождался…».
— Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что — номер 812. Подтягивайся.
Гопники повернулись и побрели к «России».
***
Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Аллюминиевую. Со вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.
— Эк тебя пари, эк тебя колбасит, как я погляжу, — заметил Леков. — Ты расслабься, легче станет.
Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
— Глотни.
На вкус во фляжке была обычная чача. Причем, не лучшей перегонки.
— Нравится.
Нарисованные глаза так и буравят.
— Ничего, — уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
— Не вовремя выпитая вторая портит первую.
Владимир Владимирович глотнул еще.
— Хорошо теперь?
— Нормально.
Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
"Что со мной? — мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало — Вавилов знал об этом — следовало обдумать.
Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.
Начищенный, да что там, начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг сапог ударил о брусчатку — бах! Карабин — стояком на ладони — как учили. Сколько гоняли их на плацу, камушек на конец ствола — ать-два, чтобы не упал, ать — два, чтобы не споткнулся и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!…
***
Юра Мишунин печатал шаг. Карабин на ладони. Выправка — как учили. Сам кого хочешь теперь научит. Почетный караул — бац, бац, бум. Это вам не хрен моржовый. Шли бы вы все… Со своим почетным. До дембеля всего тридцать восемь дней, до свободы — всего ничего. Перетерпим. Главное — не думать об этом ебаном почетном карауле. Главное — делать все так, как учили.
А в голове — что у меня в голове — хрен вам. Не скажу! «Кобелиная Любовь» у меня в голове. Леков у меня в голове. Какой классный пацан был! Жалко, умер рано. А песни клевые писал. «Кобелиная любовь»… О-о-о!…
Карабин на ладони, шаг — как надо, до дембеля всего-ничего.
Ать-два, ать-два, ать-два…
***
— Меня пригласили. Меня пригласили!… On a invit* moi. Et c`est pourqoi que je suis ici.
— Mais qui sont ces gens-l*? Quel horribles sont ces visages, ces museaux, ces mufles!… Et encore, moi, je comprends que je suis jeune… Се gar*on! Il me semble qu'il s'appelle Ogour*ts…
— Ну я Ог-гурец, — вяло ответил Огурцов. — А можно по-русски?
— Можно, — сказала Анна. — Конечно можно, — Mon Dieu!
— Вы такая красивая… хоть и старая. Нет, я… — Огурцов безуспешно пытался справиться со сложным силлогизмом. — Я думал, Вы покончили с собой.
— Mon Dieu! Suis-je ressemble * une femme qui s'est suicid*e?
— Но я же читал, проходил.
— En une de ces *coles pour b*tes?
— Да, именно там. А где еще я мог бы Вас проходить.
— Apprendre?
Ну и манера выражаться, подумала Анна. — Полная нечувствительность к языку. Или нарочитость?
— Нет.
— Pourqoi?
— Потому что я не умер.
— Mais moi, est-ce que tu a decid* vraiment que je suis morte?
— Нет, никогда.
— А из вашего окна площадь Красная видна, — встряла ни к селу ни к городу Маркиза.
— Да-а… Но где же этот наш, как его… Кстати, люди, как его зовут-то? Приблудного? — спросил Огурец.
— Ты, Огурец, м-мудак, — отозвалась Маркиза. — Совсем поляну не сечешь. Говорю тебе, это работодатель мой. Бывший. — Она вздохнула. — Вавилов это, во кто!
— Господа, господа, — всполошилась Анна. — Зачем же так грубо? Приличный мужчина такой. А вы его за une sorte de merde держите.
— А это кто? — изумилась Маркиза. — Эй, парни, кто тут геронтофил, кайтесь.
— Это подружка моя, — сказал Огурец. — Старая.
— Ну это мы и сами видим. Откуда взялась-то?
— Оттуда.
Огурец честно показал в угол.
— I see. Shared dream — подытожила Маркиза. — Ладно, проехали. Глюк — так глюк. Мне не привыкать. Слышь, глюк. Может ты отследил, куда Вавилыч ушкандыбал?
Старенькая Анна печально смотрела на jeuns betes.
— Il venait * chercher de guitare. — объяснила она девочке по имени Маркиза.
— Where is a guitar, fuck your mind? — встрепенулся Огурец. — Маркиза, tsra-translate.
— Щас! — сказала Макиза. — Сам объясняйся с глюками. Заколебал вконец! Ты врубись, это же не МОЙ глюк. Он общий.
— А в-вот и я, — кокетливо выдавил Вавилов, открывая дверь в «нумера». — О-о! Нашего полка прибавилось. Бабулька какая-то. Мадам!…
— Какая я вам бабулька? — обиделась Анна. — Я и не бабулька вовсе. И вообще, наливайте мужчины. У меня поезд скоро. Спешу.
— Не ссы, — успокоила ее Маркиза. — У этого вон колеса. «Джипяра» навороченный. Что за джип-то у тебя, кстати, Вавилов?
— Чероки, — начал было Владимир Владимирович, но Маркиза не дала ему договорить.
— Во! Джип — широкий. Я же говорила, тачка — на всех хватит. Все влезем. Влезем, а, хозяин жизни?
— Влезем.
Вавилов усмехнулся.
— Джип и правда, широкий.
— И холуй при нем, — не унималась Маркиза. — И ваще. На этот поезд не успеешь, под другой впишем. Какая, блин разница? Вздрогнули, люди!…
— А Леков где? — озаботился вдруг Вавилов.
— Да спит он. — ответил Огурец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Иду.
Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху — небо. Справа — за Гумом — невдалеке — Главпочтампт… Там, дальше, Тверская. Горького, то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?
— Ну ты чего там застрял?
***
Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так… Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.
А я — я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.
***
— А мужик-то с причудами, — громко сказал Огурец. — Откуда такого выкопали? Смотрите только, в номер не тащите ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.
— Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, — сказал Леков. — Понял, козел? Эй ты, дядя!
Вавилов обернулся.
— Ты ко мне?
— К тебе. А к кому еще?
— Пойдешь с нами?
Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной Площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.
«Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь… Дождался…».
— Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что — номер 812. Подтягивайся.
Гопники повернулись и побрели к «России».
***
Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Аллюминиевую. Со вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.
— Эк тебя пари, эк тебя колбасит, как я погляжу, — заметил Леков. — Ты расслабься, легче станет.
Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
— Глотни.
На вкус во фляжке была обычная чача. Причем, не лучшей перегонки.
— Нравится.
Нарисованные глаза так и буравят.
— Ничего, — уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
— Не вовремя выпитая вторая портит первую.
Владимир Владимирович глотнул еще.
— Хорошо теперь?
— Нормально.
Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
"Что со мной? — мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало — Вавилов знал об этом — следовало обдумать.
Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.
Начищенный, да что там, начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг сапог ударил о брусчатку — бах! Карабин — стояком на ладони — как учили. Сколько гоняли их на плацу, камушек на конец ствола — ать-два, чтобы не упал, ать — два, чтобы не споткнулся и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!…
***
Юра Мишунин печатал шаг. Карабин на ладони. Выправка — как учили. Сам кого хочешь теперь научит. Почетный караул — бац, бац, бум. Это вам не хрен моржовый. Шли бы вы все… Со своим почетным. До дембеля всего тридцать восемь дней, до свободы — всего ничего. Перетерпим. Главное — не думать об этом ебаном почетном карауле. Главное — делать все так, как учили.
А в голове — что у меня в голове — хрен вам. Не скажу! «Кобелиная Любовь» у меня в голове. Леков у меня в голове. Какой классный пацан был! Жалко, умер рано. А песни клевые писал. «Кобелиная любовь»… О-о-о!…
Карабин на ладони, шаг — как надо, до дембеля всего-ничего.
Ать-два, ать-два, ать-два…
***
— Меня пригласили. Меня пригласили!… On a invit* moi. Et c`est pourqoi que je suis ici.
— Mais qui sont ces gens-l*? Quel horribles sont ces visages, ces museaux, ces mufles!… Et encore, moi, je comprends que je suis jeune… Се gar*on! Il me semble qu'il s'appelle Ogour*ts…
— Ну я Ог-гурец, — вяло ответил Огурцов. — А можно по-русски?
— Можно, — сказала Анна. — Конечно можно, — Mon Dieu!
— Вы такая красивая… хоть и старая. Нет, я… — Огурцов безуспешно пытался справиться со сложным силлогизмом. — Я думал, Вы покончили с собой.
— Mon Dieu! Suis-je ressemble * une femme qui s'est suicid*e?
— Но я же читал, проходил.
— En une de ces *coles pour b*tes?
— Да, именно там. А где еще я мог бы Вас проходить.
— Apprendre?
Ну и манера выражаться, подумала Анна. — Полная нечувствительность к языку. Или нарочитость?
— Нет.
— Pourqoi?
— Потому что я не умер.
— Mais moi, est-ce que tu a decid* vraiment que je suis morte?
— Нет, никогда.
— А из вашего окна площадь Красная видна, — встряла ни к селу ни к городу Маркиза.
— Да-а… Но где же этот наш, как его… Кстати, люди, как его зовут-то? Приблудного? — спросил Огурец.
— Ты, Огурец, м-мудак, — отозвалась Маркиза. — Совсем поляну не сечешь. Говорю тебе, это работодатель мой. Бывший. — Она вздохнула. — Вавилов это, во кто!
— Господа, господа, — всполошилась Анна. — Зачем же так грубо? Приличный мужчина такой. А вы его за une sorte de merde держите.
— А это кто? — изумилась Маркиза. — Эй, парни, кто тут геронтофил, кайтесь.
— Это подружка моя, — сказал Огурец. — Старая.
— Ну это мы и сами видим. Откуда взялась-то?
— Оттуда.
Огурец честно показал в угол.
— I see. Shared dream — подытожила Маркиза. — Ладно, проехали. Глюк — так глюк. Мне не привыкать. Слышь, глюк. Может ты отследил, куда Вавилыч ушкандыбал?
Старенькая Анна печально смотрела на jeuns betes.
— Il venait * chercher de guitare. — объяснила она девочке по имени Маркиза.
— Where is a guitar, fuck your mind? — встрепенулся Огурец. — Маркиза, tsra-translate.
— Щас! — сказала Макиза. — Сам объясняйся с глюками. Заколебал вконец! Ты врубись, это же не МОЙ глюк. Он общий.
— А в-вот и я, — кокетливо выдавил Вавилов, открывая дверь в «нумера». — О-о! Нашего полка прибавилось. Бабулька какая-то. Мадам!…
— Какая я вам бабулька? — обиделась Анна. — Я и не бабулька вовсе. И вообще, наливайте мужчины. У меня поезд скоро. Спешу.
— Не ссы, — успокоила ее Маркиза. — У этого вон колеса. «Джипяра» навороченный. Что за джип-то у тебя, кстати, Вавилов?
— Чероки, — начал было Владимир Владимирович, но Маркиза не дала ему договорить.
— Во! Джип — широкий. Я же говорила, тачка — на всех хватит. Все влезем. Влезем, а, хозяин жизни?
— Влезем.
Вавилов усмехнулся.
— Джип и правда, широкий.
— И холуй при нем, — не унималась Маркиза. — И ваще. На этот поезд не успеешь, под другой впишем. Какая, блин разница? Вздрогнули, люди!…
— А Леков где? — озаботился вдруг Вавилов.
— Да спит он. — ответил Огурец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97