Я завязал последнюю завязку и молча разогнулся.
— Вы не догадываетесь, кто там лежит? — доктор Грейсон кивнул на топчан.
И опять вопрос. Не изрекает, не вещает, а спрашивает. Я не знал. Там мог быть кто угодно. Странно только, что в операционной уже лежит труп (а в том, что это труп, я не сомневался, я слишком много их видел), а врач еще только готовится к операции. Обычно бывает наоборот.
— Это Оскар Клевинджер. Его убила в припадке безумия Изабелла Джервоне.
Я по-прежнему молчал. Недурно, выходит, отпраздновала свой день рождения Изабелла Джервоне…
— Как, по-вашему, мистер Дики, сможет ли Лопо сыграть роль Оскара Клевинджера? Как вы понимаете, это наш единственный шанс. Генри Клевинджер ничего не знает. Мы покажем ему спящего Лопо и скажем, что операция прошла успешно.
И опять передо мной был не всемогущий повелитель Новы, в словах его сквозило беспокойство, надежда, просьба, как в словах обычного человека. И чары вдруг спали. Я снова стал самим собой. Человек, стоявший передо мной, больше не имел надо мной власти. Разумеется, он мог сделать со мной все, что ему угодно, но он уже не владел моими мозгами и моим сердцем. Передо мной был жалкий гений, и я больше не трепетал перед ним.
На малую долю мгновения я испугался. Меня охватила паника. Я освободился от заклятия и, стало быть, принял на себя всю ответственность за свои поступки, мысли и чувства.
О, свобода не так-то проста. Освобождая, она закабаляет. А совесть бывает куда более требовательной и придирчивой, чем любой хозяин. А мне за многое надо было держать перед собой ответ.
Грейсон, казалось, и не заметил того, что случилось. Он все еще вопросительно смотрел на меня.
— Спящий Лопо, безусловно, может сойти за спящего Оскара Клевинджера. Вот только загар…
— С этим мы что-нибудь придумаем. Может быть, освещение…
— Тогда безусловно.
— А потом?
— Что значит — потом?
— Когда ему под видом Оскара придет время возвращаться домой?
— Не знаю… — Я действительно не знал. Идея была слишком фантастической, и она не сразу проникла в мой бедный маленький мозг. Отцы-программисты, чтобы Лопо стал Оскаром Клевинджером! Из Новы в университет, а из слепков в наследники Генри Клевинджера!
Надо сказать, мне не слишком хотелось помогать доктору Грейсону. Я бы желал, чтобы он подавился очередным глотком воздуха, но у меня было смутное предчувствие, что вся эта затея как-то отразится на мне.
— Я хочу вас просить, чтобы вы взяли подготовку Лопо на себя. Я понимаю, какая эта задача, но вы, по крайней мере, совсем недавно попали в Нову. Вы лучше знаете мир. И для Лопо вы новый человек… А вот и он.
В комнату ввели Лопо. Он посмотрел на меня и впервые не опустил глаза. И занавесочки в них не задернулись. Он пришел в Первый корпус и знал, что больше никогда отсюда не выйдет. Глаза его были печальны, должно быть, он думал о Заике…
— Лопо, — сказал я, — ведь ты умеешь разговаривать. Ты хорошо скрывал это от людей, но теперь это не нужно.
— Я знаю, — сказал тихо Лопо, и в его голосе звучало достоинство, которого так не хватало мне, — я пришел в Первый корпус. Я знаю, что привезли моего больного человека-брата. А когда привозят человека-брата, слепок-брат уходит в Первый корпус. Я пришел.
— Нет. Лопо, — как можно мягче сказал я. — С тобой так не будет. Ты еще увидишь и Заику, и других.
— Разве она тоже идет в Первый корпус? — спросил Лопо, и лицо его на мгновение потеряло выражение отрешенного спокойствия.
— Нет, ты увидишь ее не здесь.
— А, я понимаю. Мне дадут здесь твердую ногу. Про-тез…
— Нет, не беспокойся. Все будет хорошо. — В горле у меня стоял комок, и я никак не мог проглотить его. Я повернулся к доктору Грейсону. — Я вам больше не нужен?
— У меня к вам еще одна просьба. Через четверть часа мы начнем инсценировку операции и вызовем сюда мистера Клевинджера. Вы встретите его и посидите с ним в прихожей. Скажите, что состояние его сына резко ухудшилось и пришлось срочно делать операцию.
В голосе доктора Грейсона звучало беспокойство. Священный Алгоритм, и этот человек совсем еще недавно владел моей волей, командовал мною…
Я вышел из операционной и уселся в кресло. Я не выспался, голова гудела, но я был полон торжествующей легкости. Потом, потом я буду думать, как все это случилось, а сейчас я был свободен. Дьявольская эта вещь, темная сурдокамера, если с ее помощью, без побоев и пыток, они сумели заполонить мой разум и командовать мною, как заводным человечком. Отцы-программисты, неужели это я шпионил за несчастным пареньком, которого одичавшая в здешнем аду простая женщина научила говорить и прятать глаза от людей? Мне было бесконечно стыдно, но стыд не тяготил, он очищал меня, как поток кармы.
Я подумал, что более удобного времени для погружения в гармонию у меня не будет. Теперь же я сумею погрузиться в гармонию быстро, и карма смоет всю накопившуюся во мне грязь.
Я закрыл глаза и начал расслабляться, волна мягкой теплоты поднималась от самых кончиков пальцев. Еще минута, и я отыщу свое место в гармонии, окунусь в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять ей каждую клеточку!
И вдруг я почувствовал, что не могу отрешиться. Перед глазами у меня стояло лицо Лопо. Значит, я не готов к погружению. Это очень опасное состояние. Пактор Браун говорил: «Погружение — эта та духовная пища, без которой нельзя обойтись. Но если уж ты начинаешь обходиться без нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод».
И все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться, сегодня я не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему удивлению, я почувствовал, что не исчезло даже странное ощущение торжествующей легкости.
Когда-то я уже испытывал такое ощущение. Когда-то давно. Совсем давно. Отец уже умер.
Я остался совсем один. Мать не замечала меня. Я тосковал по отцу, а она — так мне казалось — не могла простить ему нашей жалкой квартирки, долгих месяцев болезни, молящего и жалкого взгляда.
Я жил тогда практически на улице, и асфальтовый мир был единственным миром, который я знал.
Был жаркий летний день. Воздух был густой, и смрад обладал физической плотностью. Я сидел у пожарной лестницы. Мне не хотелось жить. Я думал о том, что нужно схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться — нижней ступеньки не было, — залезть повыше и броситься вниз. И все. Мать, наверное, и не заплачет. А Джои пожмет плечами. «Так и не заплатил», — скажет он и подмигнет неизвестно кому своим единственным жестоким глазом. Я должен был ему семнадцать НД, и не было во всем мире человека, который мог бы дать мне эти НД или спасти меня от Джои. Я мысленно уже в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице последний, страшный удар воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась рука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Вы не догадываетесь, кто там лежит? — доктор Грейсон кивнул на топчан.
И опять вопрос. Не изрекает, не вещает, а спрашивает. Я не знал. Там мог быть кто угодно. Странно только, что в операционной уже лежит труп (а в том, что это труп, я не сомневался, я слишком много их видел), а врач еще только готовится к операции. Обычно бывает наоборот.
— Это Оскар Клевинджер. Его убила в припадке безумия Изабелла Джервоне.
Я по-прежнему молчал. Недурно, выходит, отпраздновала свой день рождения Изабелла Джервоне…
— Как, по-вашему, мистер Дики, сможет ли Лопо сыграть роль Оскара Клевинджера? Как вы понимаете, это наш единственный шанс. Генри Клевинджер ничего не знает. Мы покажем ему спящего Лопо и скажем, что операция прошла успешно.
И опять передо мной был не всемогущий повелитель Новы, в словах его сквозило беспокойство, надежда, просьба, как в словах обычного человека. И чары вдруг спали. Я снова стал самим собой. Человек, стоявший передо мной, больше не имел надо мной власти. Разумеется, он мог сделать со мной все, что ему угодно, но он уже не владел моими мозгами и моим сердцем. Передо мной был жалкий гений, и я больше не трепетал перед ним.
На малую долю мгновения я испугался. Меня охватила паника. Я освободился от заклятия и, стало быть, принял на себя всю ответственность за свои поступки, мысли и чувства.
О, свобода не так-то проста. Освобождая, она закабаляет. А совесть бывает куда более требовательной и придирчивой, чем любой хозяин. А мне за многое надо было держать перед собой ответ.
Грейсон, казалось, и не заметил того, что случилось. Он все еще вопросительно смотрел на меня.
— Спящий Лопо, безусловно, может сойти за спящего Оскара Клевинджера. Вот только загар…
— С этим мы что-нибудь придумаем. Может быть, освещение…
— Тогда безусловно.
— А потом?
— Что значит — потом?
— Когда ему под видом Оскара придет время возвращаться домой?
— Не знаю… — Я действительно не знал. Идея была слишком фантастической, и она не сразу проникла в мой бедный маленький мозг. Отцы-программисты, чтобы Лопо стал Оскаром Клевинджером! Из Новы в университет, а из слепков в наследники Генри Клевинджера!
Надо сказать, мне не слишком хотелось помогать доктору Грейсону. Я бы желал, чтобы он подавился очередным глотком воздуха, но у меня было смутное предчувствие, что вся эта затея как-то отразится на мне.
— Я хочу вас просить, чтобы вы взяли подготовку Лопо на себя. Я понимаю, какая эта задача, но вы, по крайней мере, совсем недавно попали в Нову. Вы лучше знаете мир. И для Лопо вы новый человек… А вот и он.
В комнату ввели Лопо. Он посмотрел на меня и впервые не опустил глаза. И занавесочки в них не задернулись. Он пришел в Первый корпус и знал, что больше никогда отсюда не выйдет. Глаза его были печальны, должно быть, он думал о Заике…
— Лопо, — сказал я, — ведь ты умеешь разговаривать. Ты хорошо скрывал это от людей, но теперь это не нужно.
— Я знаю, — сказал тихо Лопо, и в его голосе звучало достоинство, которого так не хватало мне, — я пришел в Первый корпус. Я знаю, что привезли моего больного человека-брата. А когда привозят человека-брата, слепок-брат уходит в Первый корпус. Я пришел.
— Нет. Лопо, — как можно мягче сказал я. — С тобой так не будет. Ты еще увидишь и Заику, и других.
— Разве она тоже идет в Первый корпус? — спросил Лопо, и лицо его на мгновение потеряло выражение отрешенного спокойствия.
— Нет, ты увидишь ее не здесь.
— А, я понимаю. Мне дадут здесь твердую ногу. Про-тез…
— Нет, не беспокойся. Все будет хорошо. — В горле у меня стоял комок, и я никак не мог проглотить его. Я повернулся к доктору Грейсону. — Я вам больше не нужен?
— У меня к вам еще одна просьба. Через четверть часа мы начнем инсценировку операции и вызовем сюда мистера Клевинджера. Вы встретите его и посидите с ним в прихожей. Скажите, что состояние его сына резко ухудшилось и пришлось срочно делать операцию.
В голосе доктора Грейсона звучало беспокойство. Священный Алгоритм, и этот человек совсем еще недавно владел моей волей, командовал мною…
Я вышел из операционной и уселся в кресло. Я не выспался, голова гудела, но я был полон торжествующей легкости. Потом, потом я буду думать, как все это случилось, а сейчас я был свободен. Дьявольская эта вещь, темная сурдокамера, если с ее помощью, без побоев и пыток, они сумели заполонить мой разум и командовать мною, как заводным человечком. Отцы-программисты, неужели это я шпионил за несчастным пареньком, которого одичавшая в здешнем аду простая женщина научила говорить и прятать глаза от людей? Мне было бесконечно стыдно, но стыд не тяготил, он очищал меня, как поток кармы.
Я подумал, что более удобного времени для погружения в гармонию у меня не будет. Теперь же я сумею погрузиться в гармонию быстро, и карма смоет всю накопившуюся во мне грязь.
Я закрыл глаза и начал расслабляться, волна мягкой теплоты поднималась от самых кончиков пальцев. Еще минута, и я отыщу свое место в гармонии, окунусь в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять ей каждую клеточку!
И вдруг я почувствовал, что не могу отрешиться. Перед глазами у меня стояло лицо Лопо. Значит, я не готов к погружению. Это очень опасное состояние. Пактор Браун говорил: «Погружение — эта та духовная пища, без которой нельзя обойтись. Но если уж ты начинаешь обходиться без нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод».
И все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться, сегодня я не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему удивлению, я почувствовал, что не исчезло даже странное ощущение торжествующей легкости.
Когда-то я уже испытывал такое ощущение. Когда-то давно. Совсем давно. Отец уже умер.
Я остался совсем один. Мать не замечала меня. Я тосковал по отцу, а она — так мне казалось — не могла простить ему нашей жалкой квартирки, долгих месяцев болезни, молящего и жалкого взгляда.
Я жил тогда практически на улице, и асфальтовый мир был единственным миром, который я знал.
Был жаркий летний день. Воздух был густой, и смрад обладал физической плотностью. Я сидел у пожарной лестницы. Мне не хотелось жить. Я думал о том, что нужно схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться — нижней ступеньки не было, — залезть повыше и броситься вниз. И все. Мать, наверное, и не заплачет. А Джои пожмет плечами. «Так и не заплатил», — скажет он и подмигнет неизвестно кому своим единственным жестоким глазом. Я должен был ему семнадцать НД, и не было во всем мире человека, который мог бы дать мне эти НД или спасти меня от Джои. Я мысленно уже в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице последний, страшный удар воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась рука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34