Здание, в которое меня поместили, хранит внутри своих выложенных тесаным камнем стен, словно устрица – жемчужину, средневековую башню, где родился святой Игнатий, основатель Братства Иисуса, принадлежавший к роду благородных воинов долины Аскоития.
Это здание служит семинарией и приютом для престарелых священников. Вот туда-то, в свинарник на последнем этаже, и ухитрился поместить меня друг Кресенсио.
После смерти моей матери совесть, видимо, заставила его почувствовать себя ответственным за мою растительную долю, и, будучи высокопоставленным иезуитом, он добился такого исключительного размещения для мирянина в коме.
Открыв, что природа наделила меня весьма выдающимся достоинством (отставим в сторону ложную скромность), он, видимо, решил, что, если он станет систематически доить меня, это будет что-то вроде дружеской платы за уход и постой. А как же… Кроме того, он считал, что я никогда об этом не узнаю, так что в любом случае все происшедшее останется вопросом отношений между ним и Богом.
Я и представить себе не мог, что в своем положении несуществования способен эякулировать. Если б я хоть оргазм мог ощущать – но в своей проклятой доле я не имел даже этого утешения.
Меня оставили в храме до тех пор, пока я полностью не выздоровел, прежде чем отпустить в мир.
Врач из Аспеитии узнал меня, пожал плечами и сказал только: «Любопытный случай».
Понадобилось несколько дней на то, чтоб у меня окрепли голосовые связки и восстановилась речь, и гораздо больше – на то, чтоб снова выучиться ходить и восстановить мышечный тонус, очень сильно понизившийся благодаря тринадцати годам, проведенным в постели.
Кресенсио не разлучался со мной. Он возил меня на своей машине в Бургос в военный госпиталь (не забывайте, меня ведь сделали капитаном от инфантерии) пару раз в неделю, чтобы я мог там проходить восстанавливающую терапию. Он вел себя льстиво и потакал всем моим желаниям. Несомненно, он пребывал в неуверенности по поводу того, заметил я или нет, как он сосал меня и в последний раз (так я в то время думал) дрочил возле меня; проснулся я до или после семяизвержения. Естественно, я тщательно позаботился о том, чтобы ничего не открыть ему.
21
Мне было очень тяжело в первый раз увидеть свое новое лицо в зеркале. Лицо восемнадцатилетнего юноши, превратившееся в лицо тридцатиоднолетнего мужчины, с преждевременно поседевшими волосами и бородой.
Как вам уже стало ясно, во время моей длительной сиесты у меня отросла борода, – полагаю, ее не брили из удобства. Кстати, я много раз слышал знакомый звук ножниц, работавших вокруг моего подбородка, когда мне ее стригли.
С тех пор и до сего дня я не брился (за исключением времени жизни в Бордо); борода стала физическим символом, напоминанием о моей клятве.
В тот день я безутешно плакал перед зеркалом о своей утраченной юности.
Мир вокруг меня изменился, а я ни о чем не знал: ни о том, что человек в 1969 году ступил на Луну, ни об изобретении мини-юбки, ни о том, что ЭТА взорвала в 1973 году Карреро Бланко.
С другой стороны, Франко наконец-то отбросил коньки после продолжительной агонии, и с этого момента открывалась новая историческая и политическая эпоха для Испании и для Эускади, все еще полной нетронутых надежд и иллюзий.
Но во мне все это уже не вызывало эмоций.
22
Кресенсио откладывал неизбежный разговор, который, по логике вещей, должен был состояться между ним и мной, до дня, предшествовавшего дню моего отъезда из Лойолы.
Он пригласил меня прогуляться вдвоем по просторному саду, располагавшемуся перед храмом.
– Прежде всего я хочу поблагодарить тебя, сын мой, за твою деликатность, за то, что ты предоставил мне самому решить, когда поднимать эту тему… Сегодняшнюю тему… И, конечно же, этот момент настал… Завтра ты уедешь отсюда… надо сказать, сердце мое наполняется острой болью при мысли об этом. Я так привязался к тебе, Карлос Мария… Но вот в конце концов пришло время предоставить тебе полное объяснение, рассказать тебе правду о том, что случилось в 1962 году… Хотя рассказывать практически нечего, настолько очевидными и неприкрытыми были те грязные махинации, – сказал он, нервно потирая свои дряблые ручки кюре-онаниста.
– Хорошо, я слушаю вас, отец. Но знайте заранее, прежде чем вы мне о чем-либо расскажете, что я испытываю к вам только лишь благодарность и не считаю вас виновным ни в чем. Вы обращались со мной чудесно, и сразу заметно, что вы – очень хороший человек, – сказал я, и нос у меня при этом не вырос.
– Это ты – хороший человек, сын мой, да пребудет с тобой благословенье Божье; ты смущаешь меня.
Я засмотрелся на брошенные инструменты Тончу, садовника, сваленные грудой у подножия дуба. Я вполне мог бы заколоть его большими ножницами для обрезки деревьев, даже отрезать ему голову (я делал упражнения с грузами и очень сильно укрепил мускулатуру рук). Но я отбросил эту идею. Убить его в тот момент неизбежно означало выдать себя, я мог бы навлечь на себя длительное тюремное заключение и, следовательно, невозможность покончить с остальными.
– Во всем виновен твой дядя Пачи, – продолжал он, и рожа его нисколько не краснела, – он обманул тебя и нас, остальных. Никто, кроме него, не знал, что противоядия не существовало… Он использовал нас всех… но тебя, Карлос Мария, – какой ужасной ценой! Он пожертвовал тобой, не дрогнув… И твоим бедным отцом, который, к несчастью, съел кальмаров… что за злой рок!
– За эти дни у меня было время, чтобы поразмыслить обо всем, и я представлял себе что-то в этом роде, падре… Мой собственный дядя – это ужасно.
– Да, ужасно, разумеется… Но я прошу тебя, умоляю тебя, сын мой, будь хорошим христианином и не оскверняй свою бессмертную душу, которая столь чиста и красива, – сомневаюсь, что он думал именно о моей душе, – жаждой мести.
– О чем вы, отец. Единственное, чего я хочу, – это вернуться в мир и наверстать упущенное время; научиться быть взрослым, стать успешным человеком, может быть, завести семью… И кроме того, Франко уже умер… Все это – дело прошлого… У меня ни за что не возникнет искушения испортить остаток своей жизни из-за этого подонка – мне стыдно даже, что он принадлежит к моей собственной семье.
– Насколько тебе делают честь эти благодушные слова, и какой ум они таят за собой! Я, со своей стороны, оставил эти политические бредни много лет назад и посвятил себя жизни священника и заботам о тебе. Хоть я и был невиновен, но чувствовал свою ответственность за тебя, особенно после того, как нас покинула твоя святая мать.
– Спасибо еще раз, падре. Позвольте мне поцеловать вам руку.
– Боже упаси! Нет! Это я должен целовать тебе… ноги… Ты – редкий пример кротости и сдержанности.
Я решил сменить тему, дабы он, кроме всего прочего, не возбудился от такого поцелуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59