не сердитесь, дождь скоро кончится, говорит рассказчик, который снимает с себя всякую ответственность за непогоду. В путнике просыпается отцовское чувство, он спрашивает: Ну, как он? подходит ближе, заглядывает под шаль — мужу можно, — но женщина с такой поспешностью стыдливо запахивается, что он и сам теперь не знает: сына ему хотелось увидеть или грудь жены. И все же в теплом сумраке, в душистой полутьме смятой одежды он различает глядящие на него из этого сокровенного нутра синие глаза сына — дитя, наверно, чувствует себя чужеземцем среди темноглазых, кареглазых людей, — он помнит пот удивительно ясный и строгий взгляд, которым младенец следил за ним из колыбели, словно спрашивая: В какой это семье привел мне Бог родиться?
Грузная туча светлеет, слабеет натиск дождя. Мужчина вышел на дорогу, вгляделся в небеса, посмотрел поочередно на четыре стороны света и сказал жене: Идти пора, не до ночи же нам тут сидеть, а женщина ответила: Идем. Она вытащила сосок изо рта младенца, он впустую почмокал губами, вроде бы собрался заплакать, нет, передумал, потерся щекой об уже опустевшую грудь, вздохнул и заснул. Это был тихий ребенок, не крикун, не плакса — жалел, видно, мать.
Теперь они шли рядом: они уже привыкли к дождю и до того вымокли, что не согласились бы передохнуть ни на каком самом расчудесном сеновале — лишь бы до дома добраться. Надвигалась ночь. На западе еще догорал последний, мутно-красный луч, и вот все погасло, и земля стала похожа на черную бездну, гулкую и немую — как велик наш мир в час, предшествующий ночи! скрип колес слышался теперь отчетливее. Осел шумно вздохнул, и это было неожиданно, как разглашенная в полный голос тайна, а шорох мокрой одежды казался негромким плавным разговором, безостановочной беседой добрых друзей. Вокруг — насколько хватало глаз — не было ни огонька. Женщина перекрестилась сама, сотворила крестное знамение над лицом сына. В такой час нужно, чтобы защищено было тело, чтобы укрепилась душа, — в такой час на дороги выходят призраки, они бродят по оврагам или сидят на камушке, а появится путник — зададут ему три вопроса, на которые не сыскать ответа: кто ты, откуда идешь, куда идешь? Мужчина шагает рядом с телегой, он хочет затянуть песню, но не получается: все силы уходят на то, чтобы показать — ночь меня не пугает. Нам уже мало осталось, говорит он, теперь все вправо, там хорошая дорога.
Где-то очень далеко впереди зарница осветила тучи — как низко, оказывается, висят они над головой. Потом после нестерпимого ожидания раздался глухой удар грома. Этого только и не хватало, сказала женщина, смилуйся, святая Варвара! Однако гроза — а может быть, эта молния была лишь остатком уже отгремевшей непогоды — прошла стороной: наверно, святая Варвара, призванная на помощь, отогнала ее подальше — туда, где вера не так сильна. Они вышли на тракт — угадать это можно было по тому лишь, что дорога стала шире; а чтобы распознать иные признаки, нужно много стараний и дневной свет… По рытвинам и грязи шли они раньше, по рытвинам и грязи идут теперь, а тьма вокруг такая, что не видно, куда ставишь ногу. Осел движется вдоль насыпи, чутьем угадывая дорогу. Мужчина и женщина месят грязь следом за ним. Время от времени мужчина впотьмах выбегает вперед, смотрит, не заворачивает ли дорога, пытается различить Сан-Кристован. Когда же во тьме забелели стены первых домов, дождь внезапно стих, — так внезапно, что они этого сразу даже и не заметили. Шел-шел, а потом перестал; словно огромный навес растянули над дорогой.
Где наш дом? спрашивает женщина: ей, перед тем как без сил растянуться на кровати, еще придется позаботиться о сыне, разобрать вещи. С той стороны, отвечает мужчина. Все двери закрыты, только тусклый свет, пробивающийся кое-где из-за ставен, показывает, что в домах — люди. Где-то залаяла собака: так и положено — собака лает, когда кто-то проходит мимо нее, а остальные верят ей на слово и тоже поднимают лай. Приоткрылось и снова захлопнулось окошко. Теперь, когда дождь стих, когда дом рядом, особенно зябко становится от холодного ветра, что несется по улице, залетает в узкие проулки, сотрясает нависшие над невысокими крышами ветви. Ветер отогнал большую тучу, небо просветлело. Дождь кончился, сказала женщина сыну, который спал и единственный из четырех путников еще на шал об этой отрадной новости.
На маленькой площади шелестели под ветром кроны деревьев. Подожди меня тут, сказал мужчина, остановил телегу и пошел к двери, откуда пробивался свет. Это была таверна: там за столиком сидели трое мужчин, л четвертый стоял у стойки, держа стакан двумя пальцами — большим и указательным, — как на картине. Тощий и сухощавый старик за стойкой перевел глаза на дверь, а вошедший сказал: Доброго здоровья всей компании, так здороваются те, кто прибыл издалека и по природной благожелательности или в интересах дела желает завести дружбу, с кем только можно. Буду теперь жить здесь, в Сан-Кристоване, зовут меня Домингос Мау-Темпо, а ремесло мое — сапожник. Один из сидевших пошутил: Плохую погоду привезли вы нам, сеньор, — а тот, что пил у стойки, опорожнил свой стакан, прищелкнул языком и добавил: Не привезли бы и еще чего похуже ненастья, остальные рассмеялись: было над чем, сказано удачно. В этих словах ничего обидного нет: ночь на дворе, все спят в Сан-Кристоване, все двери заперты, да еще дождь только что кончился, и вдруг появляется незнакомец, которого зовут Мау-Темпо , — как же пропустить такой повод для остроты? Домингос Мау-Темпо в ответ улыбнулся — нехотя, но все-таки улыбнулся. Старик выдвинул ящик и достал оттуда большой ключ: Вот ваш ключ, а я думал, вы уже не приедете, все смотрели на Домингоса Мау-Темпо, присматривались к новому соседу: сапожник без работы не останется, в Сан-Кристоване нужен сапожник. Домингос Мау-Темпо принялся объяснять: Далеко от Монте-Лавре забрался, вымок по дороге, но потом сообразил, что и без слов все понятно, и, чтобы понравиться новым знакомцам, сказал: Всем по стакану вина, я угощаю, это хороший и верный путь к сердцу человека. Сидящие встают, смотрят, как наполняются стаканы, а потом с торжественной, неторопливой церемонностью каждый берет свой, медленно и осторожно выпивает: это не водка, а вино, вино залпом не пьют. Выпейте и вы, хозяин, говорит Домингос Мау-Темпо старику, а тот в ответ: Ваше здоровье, сеньор постоялец; он знает, как принято вести себя в больших городах. Эти взаимные любезности прерываются, когда у порога таверны показывается — нет, не входит, в таверне женщине не место, — жена и говорит по обыкновению робко: Домингос, мальчик наш не спит, вещи промокли, надо бы выгрузить.
Она права, но Домингосу неловко, что жена зовет его — что люди подумают, ведь он мужчина, — и потом, пересекая площадь, он скажет ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Грузная туча светлеет, слабеет натиск дождя. Мужчина вышел на дорогу, вгляделся в небеса, посмотрел поочередно на четыре стороны света и сказал жене: Идти пора, не до ночи же нам тут сидеть, а женщина ответила: Идем. Она вытащила сосок изо рта младенца, он впустую почмокал губами, вроде бы собрался заплакать, нет, передумал, потерся щекой об уже опустевшую грудь, вздохнул и заснул. Это был тихий ребенок, не крикун, не плакса — жалел, видно, мать.
Теперь они шли рядом: они уже привыкли к дождю и до того вымокли, что не согласились бы передохнуть ни на каком самом расчудесном сеновале — лишь бы до дома добраться. Надвигалась ночь. На западе еще догорал последний, мутно-красный луч, и вот все погасло, и земля стала похожа на черную бездну, гулкую и немую — как велик наш мир в час, предшествующий ночи! скрип колес слышался теперь отчетливее. Осел шумно вздохнул, и это было неожиданно, как разглашенная в полный голос тайна, а шорох мокрой одежды казался негромким плавным разговором, безостановочной беседой добрых друзей. Вокруг — насколько хватало глаз — не было ни огонька. Женщина перекрестилась сама, сотворила крестное знамение над лицом сына. В такой час нужно, чтобы защищено было тело, чтобы укрепилась душа, — в такой час на дороги выходят призраки, они бродят по оврагам или сидят на камушке, а появится путник — зададут ему три вопроса, на которые не сыскать ответа: кто ты, откуда идешь, куда идешь? Мужчина шагает рядом с телегой, он хочет затянуть песню, но не получается: все силы уходят на то, чтобы показать — ночь меня не пугает. Нам уже мало осталось, говорит он, теперь все вправо, там хорошая дорога.
Где-то очень далеко впереди зарница осветила тучи — как низко, оказывается, висят они над головой. Потом после нестерпимого ожидания раздался глухой удар грома. Этого только и не хватало, сказала женщина, смилуйся, святая Варвара! Однако гроза — а может быть, эта молния была лишь остатком уже отгремевшей непогоды — прошла стороной: наверно, святая Варвара, призванная на помощь, отогнала ее подальше — туда, где вера не так сильна. Они вышли на тракт — угадать это можно было по тому лишь, что дорога стала шире; а чтобы распознать иные признаки, нужно много стараний и дневной свет… По рытвинам и грязи шли они раньше, по рытвинам и грязи идут теперь, а тьма вокруг такая, что не видно, куда ставишь ногу. Осел движется вдоль насыпи, чутьем угадывая дорогу. Мужчина и женщина месят грязь следом за ним. Время от времени мужчина впотьмах выбегает вперед, смотрит, не заворачивает ли дорога, пытается различить Сан-Кристован. Когда же во тьме забелели стены первых домов, дождь внезапно стих, — так внезапно, что они этого сразу даже и не заметили. Шел-шел, а потом перестал; словно огромный навес растянули над дорогой.
Где наш дом? спрашивает женщина: ей, перед тем как без сил растянуться на кровати, еще придется позаботиться о сыне, разобрать вещи. С той стороны, отвечает мужчина. Все двери закрыты, только тусклый свет, пробивающийся кое-где из-за ставен, показывает, что в домах — люди. Где-то залаяла собака: так и положено — собака лает, когда кто-то проходит мимо нее, а остальные верят ей на слово и тоже поднимают лай. Приоткрылось и снова захлопнулось окошко. Теперь, когда дождь стих, когда дом рядом, особенно зябко становится от холодного ветра, что несется по улице, залетает в узкие проулки, сотрясает нависшие над невысокими крышами ветви. Ветер отогнал большую тучу, небо просветлело. Дождь кончился, сказала женщина сыну, который спал и единственный из четырех путников еще на шал об этой отрадной новости.
На маленькой площади шелестели под ветром кроны деревьев. Подожди меня тут, сказал мужчина, остановил телегу и пошел к двери, откуда пробивался свет. Это была таверна: там за столиком сидели трое мужчин, л четвертый стоял у стойки, держа стакан двумя пальцами — большим и указательным, — как на картине. Тощий и сухощавый старик за стойкой перевел глаза на дверь, а вошедший сказал: Доброго здоровья всей компании, так здороваются те, кто прибыл издалека и по природной благожелательности или в интересах дела желает завести дружбу, с кем только можно. Буду теперь жить здесь, в Сан-Кристоване, зовут меня Домингос Мау-Темпо, а ремесло мое — сапожник. Один из сидевших пошутил: Плохую погоду привезли вы нам, сеньор, — а тот, что пил у стойки, опорожнил свой стакан, прищелкнул языком и добавил: Не привезли бы и еще чего похуже ненастья, остальные рассмеялись: было над чем, сказано удачно. В этих словах ничего обидного нет: ночь на дворе, все спят в Сан-Кристоване, все двери заперты, да еще дождь только что кончился, и вдруг появляется незнакомец, которого зовут Мау-Темпо , — как же пропустить такой повод для остроты? Домингос Мау-Темпо в ответ улыбнулся — нехотя, но все-таки улыбнулся. Старик выдвинул ящик и достал оттуда большой ключ: Вот ваш ключ, а я думал, вы уже не приедете, все смотрели на Домингоса Мау-Темпо, присматривались к новому соседу: сапожник без работы не останется, в Сан-Кристоване нужен сапожник. Домингос Мау-Темпо принялся объяснять: Далеко от Монте-Лавре забрался, вымок по дороге, но потом сообразил, что и без слов все понятно, и, чтобы понравиться новым знакомцам, сказал: Всем по стакану вина, я угощаю, это хороший и верный путь к сердцу человека. Сидящие встают, смотрят, как наполняются стаканы, а потом с торжественной, неторопливой церемонностью каждый берет свой, медленно и осторожно выпивает: это не водка, а вино, вино залпом не пьют. Выпейте и вы, хозяин, говорит Домингос Мау-Темпо старику, а тот в ответ: Ваше здоровье, сеньор постоялец; он знает, как принято вести себя в больших городах. Эти взаимные любезности прерываются, когда у порога таверны показывается — нет, не входит, в таверне женщине не место, — жена и говорит по обыкновению робко: Домингос, мальчик наш не спит, вещи промокли, надо бы выгрузить.
Она права, но Домингосу неловко, что жена зовет его — что люди подумают, ведь он мужчина, — и потом, пересекая площадь, он скажет ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90