Бросил мне карту, – иди! И потом…»
«Я с тобой жил… Несмотря ни на что. Разве нет? Ты напивалась, приходила утром или вовсе не приходила, ты дралась со мной, как дикая кошка, но я все же жил с тобой…»
«Ты стал маленький какой-то…» – она с действительным сожалением осмотрела мою фигуру снизу доверху, как будто примерив на меня имеющийся у нее груз.
«Какой есть, – сказал я. – Мои метр семьдесят четыре. После войны жрать нечего было, а то бы больше вырос.»
«А он высокий, – сказала она. – Когда мы с ним идем по улице, я вынуждена задирать голову, чтобы увидеть его глаза.»
«Ну и хуй с тобой, смотри куда хочешь! Какая дрянь!» – Я выругался и ушел не в направлении рю Сент-Дени, но в противоположном, к маленькой темной улочке, и не улочке даже, но темной щели между домами. Я не любил ее район еще больше, чем мой.
Я шел, пиная время от времени мешки с обрезками тканей. Днем в грязных ателье этого ущелья каторжные рабы парижской цивилизации – турки, вьетнамцы, югославы, – шили одежду для таких же рабов цивилизации: кожаные куртки, акриликовые брюки, всякую мерзость, в любом случае. Фонари роняли бодлеровский свет на вонючий и склизкий тротуар, 'Всякий, шагающий по Реомюр, норовил свернуть в улицу-щель и отлить. Существует такая особая категория улочек, призывающих во весь голос: «Писс здесь! Писс, даже если ты не хочешь…» Выйдя на Реомюр, я пошел по улице изобретателя температуры, больной, к бульвару Себастополь. На углу рю Сент-Дени и Реомюра красным горели внутренности кафэ. В красно-желтом желчном пузыре шевелились проститутки и ночной люд города. Зайти в ночное кафэ мсье голландца? Я не зашел, потому как несчастья вызывают во мне желание спрятаться от людей, а не бежать к ним. У большинства человечества, напротив, инстинкт принадлежности к толпе сильнее инстинкта отталкивания. Миновав вспышку света и скопление тел в районе секс-улицы я вышел в ночную пустоту каменной сырой пустыни Парижа. Дальше рю Реомюр будет мертва – два прохожих на километр… Улица некрополя…
Когда придет мой последний час и буду я умирать, хрипя кровью, я знаю, я вспомню не лицо матери, не губы любимой, но ночную улицу супер-города и себя, одиноко шагающего в темноте, подняв воротник плаща. Когда-то, блуждая по Нью-Йорку, я придумал стихотворение. Оно осталось незаконченным, потому что я не хочу его допридумать. Что-то испортится, если допридумаю.
«По пустынным бульварам ночных городов
Я шагал одиноким злодеем…
Но из женщин не пил я холодную кровь
Не вампиром, не гадом, не змеем…
Я любил их другими… В горячем поту
Возлежащими круто над бездной,
Я любил их восторженных, с членом во рту,
С этой красной трубой бесполезной…»
Все-таки это больше о женщинах, чем о городах. Однако начало меня возбуждает. Что-то мне в нем удалось вечное… Я очнулся. На углу рю де Вэртю, (Добродетели!) стоял камион и свежие веселые китайцы, лопоча по-китайски выгружали из камиона одинаковою размера коробки. Нормальный китайский легальный товар из Гонконга, Бангкока, Тайваня или криминальный груз? Поди знай… Китаезы пользуются своим выгодным безобидным подростковым видом, – наследием цивилизации тысячелетиями добивавшейся от чайна-мэн, чтобы он скрывал свои эмоции и был улыбчивым болванчиком. По-русски существует выражение «китайский болванчик». Никакому полицейскому не придет в голову проверить, что у них в коробках. Подсознательно, полицейский доверяет этим жуликам больше, чем мне, коротко остриженному под машинку. По пустынным бульварам… ночных городов… Но из женщин не пил я…
Ну вот все и выяснилось с моей женщиной. Выяснилось, что это уже не моя женщина. Женщина кого-то другого, находившегося в ее студии. Лежащего, скорее всего. Предполагаю, что после моих звонков, он все-таки вскочил. Одел джинсы или что он носит. Мужчина всегда боится, что опасность застанет его без штанов. Знаю по себе. Даже в опасности пожара мужчина первым делом хватается за свои панталоны. Боязнь выглядеть глупо? Он находит себя уродливым? С этой шуткой, болтающейся меж ног…
Больно мне? Здания на Реомюр мрачнее обычного, их окрасила моя боль. Я хожу мимо них второй год, и сейчас они чернее, чем когда-либо. Ну, скажем церковь на углу Реомюр и Сент-Мартэн всегда черна. Мэрия на нее положила, не чистят, а выхлопные трубы автомобилей делают свое криминальное дело… Хорошо однако иметь опыт… Пусть мне и больно, но такая боль знакома мне, я не перепуган, я уже переживал разрыв с женщинами… Что она делает после моего ухода? Она вернулась, стала подниматься по лестнице. Красные туфли становились вначале на каменные, а позже и выше – на эти ужасные залакированные ступени, с которых каждый жилец падает и расшибается, почти наверняка, хотя бы раз в год. В Америке такие ступени ликвидировали бы немедленно, первый же упавший подал бы в суд на хозяина дома… его обязали бы под угрозой… Впрочем он бы и сам, выплатив такие деньги пострадавшему… Она дошла, запыхавшись, много пьет, алкоголичка, и в 28 лет дышит тяжело, поднявшись на четвертый этаж. «Ушел?», – спрашивает он. Встает и идет к ней, обнимает ее. Джинсы он одел, но грудь голая. «Кто это?» «Да так. Был моим другом когда-то…» «Ты с ним спала?» «Ну спала… Все это было давным-давно.» Она снимает пальто и под пальто она голая. Потому что не одевалась, но набросила пальто, и от нее пахнет густо и крепко сексом. Их сексом… Пальто падает на пол и она стоит в красных туфлях, где расширенная, а где – узкая, как большая гитара. На ногах у нее синяки и ссадины. Под грудью – шрамы… В СССР верят в то, что в Париже все бляди на Сент-Дени носят красные туфли… Они целуются. Бредут к кровати, она опроки… бредут к кровати, – это не кровать, но матрас на возвышении, комната-студия досталась ей от бразильского парикмахера пэдэ… Она опрокидывает его на спину, и так как чувствует себя чуть-чуть виноватой, в конце-концов это к ней явился ночью мужчина, сосет ему член. Отблагодарить. В любом случае она любит сосать член. Это было хорошо, it was good, когда мой член, сейчас это не «гуд». Ужасно. Ужасно, что у нее нет отвращения к члену, но всегда удовольствие написано на ее физиономии, сосущей, обрабатывающей член. Ей нравится это делать. И мнет его шары рукой. Яйца мужчины – вечный предмет ее фантазий и удовольствия. – Я замедлил шаги. Темный, спал сквер на углу рю дю Тампль и рю дэ Бретань. Несколько раз мы ходили с ней в этот сквер, дружно сидели на скамье, обозревали войну уток и войны детей. Почему все воюют? Дети, утки, мужчины и женщины… Я, однако, – сын солдата. Я знаю, что так надо. Я не пацифист, я воюю тоже и с удовольствием. Войны нужны между утками, мухами, детьми в скверах, мужчинами, женщинами. Но я думал, что она – мой союзник, я думал – можно расслабиться… Вот тут-то враг тебя и подстерег… Ты думаешь женщины могут быть союзниками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
«Я с тобой жил… Несмотря ни на что. Разве нет? Ты напивалась, приходила утром или вовсе не приходила, ты дралась со мной, как дикая кошка, но я все же жил с тобой…»
«Ты стал маленький какой-то…» – она с действительным сожалением осмотрела мою фигуру снизу доверху, как будто примерив на меня имеющийся у нее груз.
«Какой есть, – сказал я. – Мои метр семьдесят четыре. После войны жрать нечего было, а то бы больше вырос.»
«А он высокий, – сказала она. – Когда мы с ним идем по улице, я вынуждена задирать голову, чтобы увидеть его глаза.»
«Ну и хуй с тобой, смотри куда хочешь! Какая дрянь!» – Я выругался и ушел не в направлении рю Сент-Дени, но в противоположном, к маленькой темной улочке, и не улочке даже, но темной щели между домами. Я не любил ее район еще больше, чем мой.
Я шел, пиная время от времени мешки с обрезками тканей. Днем в грязных ателье этого ущелья каторжные рабы парижской цивилизации – турки, вьетнамцы, югославы, – шили одежду для таких же рабов цивилизации: кожаные куртки, акриликовые брюки, всякую мерзость, в любом случае. Фонари роняли бодлеровский свет на вонючий и склизкий тротуар, 'Всякий, шагающий по Реомюр, норовил свернуть в улицу-щель и отлить. Существует такая особая категория улочек, призывающих во весь голос: «Писс здесь! Писс, даже если ты не хочешь…» Выйдя на Реомюр, я пошел по улице изобретателя температуры, больной, к бульвару Себастополь. На углу рю Сент-Дени и Реомюра красным горели внутренности кафэ. В красно-желтом желчном пузыре шевелились проститутки и ночной люд города. Зайти в ночное кафэ мсье голландца? Я не зашел, потому как несчастья вызывают во мне желание спрятаться от людей, а не бежать к ним. У большинства человечества, напротив, инстинкт принадлежности к толпе сильнее инстинкта отталкивания. Миновав вспышку света и скопление тел в районе секс-улицы я вышел в ночную пустоту каменной сырой пустыни Парижа. Дальше рю Реомюр будет мертва – два прохожих на километр… Улица некрополя…
Когда придет мой последний час и буду я умирать, хрипя кровью, я знаю, я вспомню не лицо матери, не губы любимой, но ночную улицу супер-города и себя, одиноко шагающего в темноте, подняв воротник плаща. Когда-то, блуждая по Нью-Йорку, я придумал стихотворение. Оно осталось незаконченным, потому что я не хочу его допридумать. Что-то испортится, если допридумаю.
«По пустынным бульварам ночных городов
Я шагал одиноким злодеем…
Но из женщин не пил я холодную кровь
Не вампиром, не гадом, не змеем…
Я любил их другими… В горячем поту
Возлежащими круто над бездной,
Я любил их восторженных, с членом во рту,
С этой красной трубой бесполезной…»
Все-таки это больше о женщинах, чем о городах. Однако начало меня возбуждает. Что-то мне в нем удалось вечное… Я очнулся. На углу рю де Вэртю, (Добродетели!) стоял камион и свежие веселые китайцы, лопоча по-китайски выгружали из камиона одинаковою размера коробки. Нормальный китайский легальный товар из Гонконга, Бангкока, Тайваня или криминальный груз? Поди знай… Китаезы пользуются своим выгодным безобидным подростковым видом, – наследием цивилизации тысячелетиями добивавшейся от чайна-мэн, чтобы он скрывал свои эмоции и был улыбчивым болванчиком. По-русски существует выражение «китайский болванчик». Никакому полицейскому не придет в голову проверить, что у них в коробках. Подсознательно, полицейский доверяет этим жуликам больше, чем мне, коротко остриженному под машинку. По пустынным бульварам… ночных городов… Но из женщин не пил я…
Ну вот все и выяснилось с моей женщиной. Выяснилось, что это уже не моя женщина. Женщина кого-то другого, находившегося в ее студии. Лежащего, скорее всего. Предполагаю, что после моих звонков, он все-таки вскочил. Одел джинсы или что он носит. Мужчина всегда боится, что опасность застанет его без штанов. Знаю по себе. Даже в опасности пожара мужчина первым делом хватается за свои панталоны. Боязнь выглядеть глупо? Он находит себя уродливым? С этой шуткой, болтающейся меж ног…
Больно мне? Здания на Реомюр мрачнее обычного, их окрасила моя боль. Я хожу мимо них второй год, и сейчас они чернее, чем когда-либо. Ну, скажем церковь на углу Реомюр и Сент-Мартэн всегда черна. Мэрия на нее положила, не чистят, а выхлопные трубы автомобилей делают свое криминальное дело… Хорошо однако иметь опыт… Пусть мне и больно, но такая боль знакома мне, я не перепуган, я уже переживал разрыв с женщинами… Что она делает после моего ухода? Она вернулась, стала подниматься по лестнице. Красные туфли становились вначале на каменные, а позже и выше – на эти ужасные залакированные ступени, с которых каждый жилец падает и расшибается, почти наверняка, хотя бы раз в год. В Америке такие ступени ликвидировали бы немедленно, первый же упавший подал бы в суд на хозяина дома… его обязали бы под угрозой… Впрочем он бы и сам, выплатив такие деньги пострадавшему… Она дошла, запыхавшись, много пьет, алкоголичка, и в 28 лет дышит тяжело, поднявшись на четвертый этаж. «Ушел?», – спрашивает он. Встает и идет к ней, обнимает ее. Джинсы он одел, но грудь голая. «Кто это?» «Да так. Был моим другом когда-то…» «Ты с ним спала?» «Ну спала… Все это было давным-давно.» Она снимает пальто и под пальто она голая. Потому что не одевалась, но набросила пальто, и от нее пахнет густо и крепко сексом. Их сексом… Пальто падает на пол и она стоит в красных туфлях, где расширенная, а где – узкая, как большая гитара. На ногах у нее синяки и ссадины. Под грудью – шрамы… В СССР верят в то, что в Париже все бляди на Сент-Дени носят красные туфли… Они целуются. Бредут к кровати, она опроки… бредут к кровати, – это не кровать, но матрас на возвышении, комната-студия досталась ей от бразильского парикмахера пэдэ… Она опрокидывает его на спину, и так как чувствует себя чуть-чуть виноватой, в конце-концов это к ней явился ночью мужчина, сосет ему член. Отблагодарить. В любом случае она любит сосать член. Это было хорошо, it was good, когда мой член, сейчас это не «гуд». Ужасно. Ужасно, что у нее нет отвращения к члену, но всегда удовольствие написано на ее физиономии, сосущей, обрабатывающей член. Ей нравится это делать. И мнет его шары рукой. Яйца мужчины – вечный предмет ее фантазий и удовольствия. – Я замедлил шаги. Темный, спал сквер на углу рю дю Тампль и рю дэ Бретань. Несколько раз мы ходили с ней в этот сквер, дружно сидели на скамье, обозревали войну уток и войны детей. Почему все воюют? Дети, утки, мужчины и женщины… Я, однако, – сын солдата. Я знаю, что так надо. Я не пацифист, я воюю тоже и с удовольствием. Войны нужны между утками, мухами, детьми в скверах, мужчинами, женщинами. Но я думал, что она – мой союзник, я думал – можно расслабиться… Вот тут-то враг тебя и подстерег… Ты думаешь женщины могут быть союзниками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45