Только не пугайтесь и не говорите: “Все врет!”. Не пугаю. И не вру.
Четырнадцать сеансов ходила ко мне Зухра, а на пятнадцатый не пришла. Я позвонил ей. Номер был отключен. Было первое июля. Я подумал, сама перезвонит, что-то случилось. И случилось.
Назавтра позвонил в восемь утра, даже раньше, восьми еще не было, Василий Глебович – это тот блондин, помощник с фирмы. Теперь он так солидно представился – меня зовут Василий Глебович, помните, я вас коньяком угощал, – и сказал, что Филимонов скоропостижно умер, похороны в субботу, пятого. Меня прямо дернуло – как, что, почему? Но блондин одно слово сказал – “тромб” и объяснил, где будет прощанье.
И я поехал. В 10 утра в больнице около Бауманских улиц. Было жарко. Человек сорок, может, пятьдесят, но не больше, ходили по двору с букетиками. Больше мужчины. Курили. Потом нас позвали, и мы вошли в очень тесное и душное помещение. Максимильян Геннадьевич лежал как живой. Знаете, некоторые в гробу совсем меняются, на себя не похожи, а Филимонов – вот как виделись с ним два месяца, нет, теперь уже получается три месяца назад, такой и теперь. Глаза закрыты, но кажется даже, что веки подрагивают, и что вот сейчас откроет он глаза и что-нибудь скажет.
Распоряжался всем блондин. Показывал, где кому стать, кому говорить, куда букеты класть. Меня удивило, что непонятно было, а где родные, жена там, или дети, или кто? Никого таких, вроде бы, и не было. Была Зухра, совсем заплаканная. Стояла рядом с подругой. Подруга, как кукла Мальвина, – белые кудряшки, румяное лицо, синие глаза, как из пластика. Зухра смотрела строго прямо, мимо всех, а правой рукой все время прихватывала подругу за талию и прижимала к себе, но как бы сама этого не замечала. Марианна Викторовна тоже мелькнула, но там где-то, за спинами.
Говорили речи. Солидные люди говорили. Но опять как-то непонятно, как будто не туда я попал. Говорили, какой Филимонов был способный математик, кем он мог бы стать, как он руководил лабораторией. Какой лабораторией, той, что ли, где они мельницу испытывали? Но об этом никто даже не заикался. Речь шла про начало девяностых, то есть про старые времена, говорили, что он был ученый от Бога, про какой-то “трагический перелом”. В это время вошел человек с неимоверным букетом ярко-красных роз – их было штук сто, не меньше, он их держал, обняв двумя руками, как бочку. Пристроить их было некуда, и он так и стоял, сказал только блондину: “От Бугримова, просил передать”.
А Филимонов все лежал, веки подрагивали, но глаза не открывались. Наверное, это казалось. Было очень жарко. Я подумал, что его, наверное, надо в церкви отпевать. Но это, видать, уже было раньше или будет позже, так, видимо, положено. Но главное, что стукнуло у меня в голове, – это как же так, ведь Филимонов наладился на длинную жизнь и пить бросил, и грехи ему вычищали, значит, как должно быть? Все должно быть нормально, так? А тут – ТРОМБ! И всё, и на сторону. Так тогда что это все значит?
Хотел спросить у Зухры или у блондина, что дальше будет по нашей линии, но, с одной стороны, неудобно, вроде, не время, а с другой стороны… у меня в голове все как-то прокисло и затуманилось.
Гроб стали выносить, и я ушел. На кладбище не поехал.
Я к ним в офис заглянул дней через десять только, а то много дел было на фирме. Поднялся на шестой этаж и сразу заметил: тут все переменилось. Таблички “LW-16” на дверях уже не было, и вся обстановка в приемной какая-то другая. Секретарша сидела на месте, но уже не предлагала ни коньяку, ни фруктов. Сказала, что ничего не знает и чтоб я позвонил Василию Глебовичу. А этот Василий Глебович тут как раз и пришел. Серьезный, скулы поджаты. Вошли мы с ним в кабинет (кстати, крест на дверях как был, так и остался). Мебель всю переставили – где был диван, там стол, где был стол – там диван. Зубное кресло вообще исчезло.
Он сам первый начал говорить: “Видите ли, мы перепрофилируемся. Максимильян Геннадьевич немного превысил свои возможности. Сейчас работает ликвидационная комиссия. Но, насколько я знаю, у вас к нам никаких материальных претензий быть не должно. Или я ошибаюсь?”
“Ошибаетесь, – говорю. – У нас ведь договор длящийся, использовать купленную у вас аппаратуру я могу только при наличии поставок необходимых материалов”.
“Что вы имеете в виду?”
“А вы не догадываетесь? Ампула с составом для основной чистки и эта специальная гильза, в которой порошок отстреливается из пушки. Все это привозила каждый раз ваша сотрудница – Зухра, а она получала от Филимонова, а Филимонов получал из Цинциннати. А теперь Зухра не объявляется, сеансы прекратились. Как это понимать?”
“А так и понимать, что форсмажорное обстоятельство – смерть!”
Крепкий парень, глаза непробиваемые. Но я тоже не вчера родился и таких крепких парней навидался достаточно.
Я ему и говорю: “Ты, Вася, поторопился маленько. Форсмажоры так с кондачка не определяют. Сорок дней еще не прошло, и душа Максимильяна Геннадьевича еще в этом кабинете, а ты уж и мебель перетасовал, и фирму ликвидировал. А за фирмой-то люди стоят, и люди стоящие… Бугримов, например, и я, например…”.
А он говорит: “У нас с вами не аккордный договор и без указания срока. Возобновляемое одноразовое обслуживание с одноразовой оплатой. Фактически, сколько визитов, столько и договоров”.
Я говорю: “Ты зря, Василий, рога выставляешь. Зачем? По рогам и получить можно запросто. Ты вот говоришь, что договор без срока, но речь-то в нем как раз про большие срока€, очень большие срока€. А ты их нарушить собираешься. Нехорошо! И с Филимоновым еще надо вглядеться – он ведь тоже себя надолго программировал, а тут вдруг тромб. Что за тромб? Откуда это? Надо вглядеться еще в этот тромб, историю болезни поднять, поговорить, а может, и покойника потревожить, а? И то, что это – тромб, и все, и форсмажор… Надо прояснить…”
Вижу, ага! – погасли у него в глазах такие серые лампочки, вроде, он призадумался, но скулы все равно как две гантели… Упрямый…
Я говорю: “Из Цинциннати что пишут? Вы же, вроде, совместное предприятие… Как они там… реагируют?”
Он опустил глаза и пожевал губами. Потом говорит: “У нас сложное положение. Все контакты с Америкой Максимильян Геннадьевич вел исключительно сам. Он никого к этому не подпускал кроме Марианны Викторовны как переводчика. Мы вскрыли сейф в присутствии адвоката и милиции, но там не было ни одной бумаги по Цинциннати”.
“А дома у него?”
“A дома у него вообще пустота. Все прибрано, все чисто… аквариумы стоят… и никаких документов. Мы даже телефон этот цинциннатского института через Интернет искали, а то он всегда звонил сам, а книжку его записную тоже не нашли”.
“Да-а, задачка… А что у него родных никого нет, что ли?”
Блондин мелко помотал головой, что, дескать, никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Четырнадцать сеансов ходила ко мне Зухра, а на пятнадцатый не пришла. Я позвонил ей. Номер был отключен. Было первое июля. Я подумал, сама перезвонит, что-то случилось. И случилось.
Назавтра позвонил в восемь утра, даже раньше, восьми еще не было, Василий Глебович – это тот блондин, помощник с фирмы. Теперь он так солидно представился – меня зовут Василий Глебович, помните, я вас коньяком угощал, – и сказал, что Филимонов скоропостижно умер, похороны в субботу, пятого. Меня прямо дернуло – как, что, почему? Но блондин одно слово сказал – “тромб” и объяснил, где будет прощанье.
И я поехал. В 10 утра в больнице около Бауманских улиц. Было жарко. Человек сорок, может, пятьдесят, но не больше, ходили по двору с букетиками. Больше мужчины. Курили. Потом нас позвали, и мы вошли в очень тесное и душное помещение. Максимильян Геннадьевич лежал как живой. Знаете, некоторые в гробу совсем меняются, на себя не похожи, а Филимонов – вот как виделись с ним два месяца, нет, теперь уже получается три месяца назад, такой и теперь. Глаза закрыты, но кажется даже, что веки подрагивают, и что вот сейчас откроет он глаза и что-нибудь скажет.
Распоряжался всем блондин. Показывал, где кому стать, кому говорить, куда букеты класть. Меня удивило, что непонятно было, а где родные, жена там, или дети, или кто? Никого таких, вроде бы, и не было. Была Зухра, совсем заплаканная. Стояла рядом с подругой. Подруга, как кукла Мальвина, – белые кудряшки, румяное лицо, синие глаза, как из пластика. Зухра смотрела строго прямо, мимо всех, а правой рукой все время прихватывала подругу за талию и прижимала к себе, но как бы сама этого не замечала. Марианна Викторовна тоже мелькнула, но там где-то, за спинами.
Говорили речи. Солидные люди говорили. Но опять как-то непонятно, как будто не туда я попал. Говорили, какой Филимонов был способный математик, кем он мог бы стать, как он руководил лабораторией. Какой лабораторией, той, что ли, где они мельницу испытывали? Но об этом никто даже не заикался. Речь шла про начало девяностых, то есть про старые времена, говорили, что он был ученый от Бога, про какой-то “трагический перелом”. В это время вошел человек с неимоверным букетом ярко-красных роз – их было штук сто, не меньше, он их держал, обняв двумя руками, как бочку. Пристроить их было некуда, и он так и стоял, сказал только блондину: “От Бугримова, просил передать”.
А Филимонов все лежал, веки подрагивали, но глаза не открывались. Наверное, это казалось. Было очень жарко. Я подумал, что его, наверное, надо в церкви отпевать. Но это, видать, уже было раньше или будет позже, так, видимо, положено. Но главное, что стукнуло у меня в голове, – это как же так, ведь Филимонов наладился на длинную жизнь и пить бросил, и грехи ему вычищали, значит, как должно быть? Все должно быть нормально, так? А тут – ТРОМБ! И всё, и на сторону. Так тогда что это все значит?
Хотел спросить у Зухры или у блондина, что дальше будет по нашей линии, но, с одной стороны, неудобно, вроде, не время, а с другой стороны… у меня в голове все как-то прокисло и затуманилось.
Гроб стали выносить, и я ушел. На кладбище не поехал.
Я к ним в офис заглянул дней через десять только, а то много дел было на фирме. Поднялся на шестой этаж и сразу заметил: тут все переменилось. Таблички “LW-16” на дверях уже не было, и вся обстановка в приемной какая-то другая. Секретарша сидела на месте, но уже не предлагала ни коньяку, ни фруктов. Сказала, что ничего не знает и чтоб я позвонил Василию Глебовичу. А этот Василий Глебович тут как раз и пришел. Серьезный, скулы поджаты. Вошли мы с ним в кабинет (кстати, крест на дверях как был, так и остался). Мебель всю переставили – где был диван, там стол, где был стол – там диван. Зубное кресло вообще исчезло.
Он сам первый начал говорить: “Видите ли, мы перепрофилируемся. Максимильян Геннадьевич немного превысил свои возможности. Сейчас работает ликвидационная комиссия. Но, насколько я знаю, у вас к нам никаких материальных претензий быть не должно. Или я ошибаюсь?”
“Ошибаетесь, – говорю. – У нас ведь договор длящийся, использовать купленную у вас аппаратуру я могу только при наличии поставок необходимых материалов”.
“Что вы имеете в виду?”
“А вы не догадываетесь? Ампула с составом для основной чистки и эта специальная гильза, в которой порошок отстреливается из пушки. Все это привозила каждый раз ваша сотрудница – Зухра, а она получала от Филимонова, а Филимонов получал из Цинциннати. А теперь Зухра не объявляется, сеансы прекратились. Как это понимать?”
“А так и понимать, что форсмажорное обстоятельство – смерть!”
Крепкий парень, глаза непробиваемые. Но я тоже не вчера родился и таких крепких парней навидался достаточно.
Я ему и говорю: “Ты, Вася, поторопился маленько. Форсмажоры так с кондачка не определяют. Сорок дней еще не прошло, и душа Максимильяна Геннадьевича еще в этом кабинете, а ты уж и мебель перетасовал, и фирму ликвидировал. А за фирмой-то люди стоят, и люди стоящие… Бугримов, например, и я, например…”.
А он говорит: “У нас с вами не аккордный договор и без указания срока. Возобновляемое одноразовое обслуживание с одноразовой оплатой. Фактически, сколько визитов, столько и договоров”.
Я говорю: “Ты зря, Василий, рога выставляешь. Зачем? По рогам и получить можно запросто. Ты вот говоришь, что договор без срока, но речь-то в нем как раз про большие срока€, очень большие срока€. А ты их нарушить собираешься. Нехорошо! И с Филимоновым еще надо вглядеться – он ведь тоже себя надолго программировал, а тут вдруг тромб. Что за тромб? Откуда это? Надо вглядеться еще в этот тромб, историю болезни поднять, поговорить, а может, и покойника потревожить, а? И то, что это – тромб, и все, и форсмажор… Надо прояснить…”
Вижу, ага! – погасли у него в глазах такие серые лампочки, вроде, он призадумался, но скулы все равно как две гантели… Упрямый…
Я говорю: “Из Цинциннати что пишут? Вы же, вроде, совместное предприятие… Как они там… реагируют?”
Он опустил глаза и пожевал губами. Потом говорит: “У нас сложное положение. Все контакты с Америкой Максимильян Геннадьевич вел исключительно сам. Он никого к этому не подпускал кроме Марианны Викторовны как переводчика. Мы вскрыли сейф в присутствии адвоката и милиции, но там не было ни одной бумаги по Цинциннати”.
“А дома у него?”
“A дома у него вообще пустота. Все прибрано, все чисто… аквариумы стоят… и никаких документов. Мы даже телефон этот цинциннатского института через Интернет искали, а то он всегда звонил сам, а книжку его записную тоже не нашли”.
“Да-а, задачка… А что у него родных никого нет, что ли?”
Блондин мелко помотал головой, что, дескать, никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24