Эти вещи-отметки на жизненном маршруте. Они скрыты в тени, но жизнь без них становится прозрачной, эфемерной и невесомой; она проплывает над всем и над всеми иллюзорным облаком; о ней уже не гадают, а только вспоминают ее, как вспоминают вещи, оставленные на равном расстоянии от нас. Свет выпивает тьму и растворяется в ней, не прямо над нами, как мы предполагали, а вдали. Вдали от нас, в ином безотносительном к нам пространстве. Мы не смели назвать жизнью то, что должно было с нами произойти.
Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов. Казалось, миллионы прозрачных тканей окутали эти две сущности, но, если приглядеться, ничего особенного не видно, только мили и мили биомассы, подобной безоблачному летнему небу с парящей птицей вдали. То была изнанка реальности. А внутри только голые стены, только алфавит, алфавит милосердия. Тогда каждый знал свое знание. Слова, сложенные из него, и предложения, сложенные из слов, были ясны и рельефны, словно вырезаны из дерева. Каждая вещь не превышала себя. Чувства еще не тиражировали свою единичность. И не превращали вереницы точных фактов в карнавальную мишуру: ведь великолепие было еще неизвестно. Однако еще оставалась разновидность беллетристики, развивающаяся параллельно с классическим знанием (как это было в героический, но заурядный век). В этом знании нетрудно было угадать Его величество Уничтожение, чье венчание никем не было замечено. Но именно оно придало знание, силу и могущество, словно незаконному отпрыску короля. Эту иную традицию мы предлагаем исследовать. Исторические события слишком часто повторяются и не нуждаются в комментариях (я говорю не о записанной истории, а о повседневности, играющей с вами помимо вашей воли). Но, с другой стороны, безотносительные вам события образуют нечто вроде последовательности фантастических измышлений, сменяющих друг друга шаг за шагом, согласно внутренней причинности. Подозреваю, на них вряд ли когда либо смотрели с более выгодной позиции, чем точка зрения явного
или тайного историка. Существование этих неясных феноменов не было подмечено художниками в нимбе, погруженном в светоносный горний поток, с этим уродством на голове , и выявлено без чрезмерного пафоса анафематиста, или евлогиста: тихо, кротко и без лишних слов. Эти феномены, полагаю, открываются не религиозному фанатику, но среднему интеллигентному человеку: он никогда не интересовался ими прежде, то ли от недостатка свободного времени, то ли от неведения о их существовании.
С самого начала стало всем ясно, что кто то напудрил всем мозги. Казалось, все провода оборваны. И весь мир, и чье-то ограниченное, но точное представление о нем, купались в сиянии любви. Она никогда не существовало, но было необходимо как воздух. Она наполнила собой всю вселенную до краев, поднимая температуру вещей. Каждый атом был обречен искать себе пару, и насекомые, и крысы чувствовали пощипывание дремлющей любви. Сквозь вселенский шум и сумятицу она пролилась чистыми водами рефлектирующего интеллекта, привнося его в мировую путаницу. Ее можно было бы избежать, если бы, как говорит Паскаль, у нас хватило бы ума оставить рассудок в нашей комнате. Но индивидуальный драйв выступает вперед полный страсти и hubris а, чтобы отождествиться с привлекательным партнером, посланником неба-все эти времена он вынужден был с ним сливаться, не замечая того. Состояние греховного беспокойства преобладает там, где человеческие глаза отвращены от знания романтическим странником; аромат его духов вызывает греховные и тщетные мысли, ведущие Бог знает куда, наверное в Ад, или, в лучшем случае, в пустоту. Или же к остановке у излучины ручья, но в нем уже не утешит отражение собственного лица: там уже не ощутишь безопасность от знания того, что, каков бы ни был результат, борьба желаний велась только внутри, на арене груди. Страх наказания препятствовал рефлектирующему мышлению и в то же время вызывал экзальтацию на всех фронтах . Святость поддерживает все виды страсти, подобно дереву, несущему канделябры все выше и выше, пока они не исчезают из вида и не теряются среди звезд, чьим земных воплощением они являются. Они-залог восторженного перевоплощения гноя и любовного всматривания в него. Так сжигают мосты за собой: космический хаос вожделений замечает реальную вещь; она вынуждена быть бесцветной и бесформенной, подлинным отражением первозданной энергии. Вещь вылупляется из нее, как только сила стремления принимает форму любого из великих импульсов, призванных выполнить вселенскую задачу. Но в настоящий момент, они пребывают тол
ько в одном аспекте в ущерб остальным: остальные стали сжатыми, бесплодными, бесхлорофильными, начисто лишенными сущности. Кто-то заварил всю эту кашу из за любви к усложнению уже и так усложненной структуры дорог и мучений. Мы бредем сквозь нее, изжаленные шипами, затравленные дикими зверями. Словно было не общеизвестно с самого начала, что этот великолепный, разнородный организм обречен на уничтожение, даже если каждая частица его бытия останется невредимой, равно как и замысел целого. Универсальная любовь только аспект плотской карнавальной любви, как и любой другой. Все формы умственной духовной деятельности должны поощряться в равной степени, если всему замыслу суждено процветание. На острие жизнь души актуализируется, даже если результатом этого будет смутная приблизительность желания, пойманная неопытным взглядом. Так и случилось, что ужас болезни поразил ранние формы соблазнения и совокупления и вызвал анархию привязанностей-может ли быть иначе при слишком всеобщей связи.
Вы скажете, это может быть чем угодно. Но это не упражнение в определении настоящего. Зависимость наших жизней от зафиксированных локусов прошлого и будущего не оставляет места для именования чего то еще. Оказывается, мы неторопливо двигались через январь и февраль, говоря о том и о сем, а теперь затерялись в пустыне нового года, затеявшего кавардак и промелькнувшего очень быстро. Это отступление в сторону привело вас в далекое, и, кажется, уединенное место; именно здесь вы прекращаете придавать значение всему пройденному пути, прекращаете вслушиваться в тишину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов. Казалось, миллионы прозрачных тканей окутали эти две сущности, но, если приглядеться, ничего особенного не видно, только мили и мили биомассы, подобной безоблачному летнему небу с парящей птицей вдали. То была изнанка реальности. А внутри только голые стены, только алфавит, алфавит милосердия. Тогда каждый знал свое знание. Слова, сложенные из него, и предложения, сложенные из слов, были ясны и рельефны, словно вырезаны из дерева. Каждая вещь не превышала себя. Чувства еще не тиражировали свою единичность. И не превращали вереницы точных фактов в карнавальную мишуру: ведь великолепие было еще неизвестно. Однако еще оставалась разновидность беллетристики, развивающаяся параллельно с классическим знанием (как это было в героический, но заурядный век). В этом знании нетрудно было угадать Его величество Уничтожение, чье венчание никем не было замечено. Но именно оно придало знание, силу и могущество, словно незаконному отпрыску короля. Эту иную традицию мы предлагаем исследовать. Исторические события слишком часто повторяются и не нуждаются в комментариях (я говорю не о записанной истории, а о повседневности, играющей с вами помимо вашей воли). Но, с другой стороны, безотносительные вам события образуют нечто вроде последовательности фантастических измышлений, сменяющих друг друга шаг за шагом, согласно внутренней причинности. Подозреваю, на них вряд ли когда либо смотрели с более выгодной позиции, чем точка зрения явного
или тайного историка. Существование этих неясных феноменов не было подмечено художниками в нимбе, погруженном в светоносный горний поток, с этим уродством на голове , и выявлено без чрезмерного пафоса анафематиста, или евлогиста: тихо, кротко и без лишних слов. Эти феномены, полагаю, открываются не религиозному фанатику, но среднему интеллигентному человеку: он никогда не интересовался ими прежде, то ли от недостатка свободного времени, то ли от неведения о их существовании.
С самого начала стало всем ясно, что кто то напудрил всем мозги. Казалось, все провода оборваны. И весь мир, и чье-то ограниченное, но точное представление о нем, купались в сиянии любви. Она никогда не существовало, но было необходимо как воздух. Она наполнила собой всю вселенную до краев, поднимая температуру вещей. Каждый атом был обречен искать себе пару, и насекомые, и крысы чувствовали пощипывание дремлющей любви. Сквозь вселенский шум и сумятицу она пролилась чистыми водами рефлектирующего интеллекта, привнося его в мировую путаницу. Ее можно было бы избежать, если бы, как говорит Паскаль, у нас хватило бы ума оставить рассудок в нашей комнате. Но индивидуальный драйв выступает вперед полный страсти и hubris а, чтобы отождествиться с привлекательным партнером, посланником неба-все эти времена он вынужден был с ним сливаться, не замечая того. Состояние греховного беспокойства преобладает там, где человеческие глаза отвращены от знания романтическим странником; аромат его духов вызывает греховные и тщетные мысли, ведущие Бог знает куда, наверное в Ад, или, в лучшем случае, в пустоту. Или же к остановке у излучины ручья, но в нем уже не утешит отражение собственного лица: там уже не ощутишь безопасность от знания того, что, каков бы ни был результат, борьба желаний велась только внутри, на арене груди. Страх наказания препятствовал рефлектирующему мышлению и в то же время вызывал экзальтацию на всех фронтах . Святость поддерживает все виды страсти, подобно дереву, несущему канделябры все выше и выше, пока они не исчезают из вида и не теряются среди звезд, чьим земных воплощением они являются. Они-залог восторженного перевоплощения гноя и любовного всматривания в него. Так сжигают мосты за собой: космический хаос вожделений замечает реальную вещь; она вынуждена быть бесцветной и бесформенной, подлинным отражением первозданной энергии. Вещь вылупляется из нее, как только сила стремления принимает форму любого из великих импульсов, призванных выполнить вселенскую задачу. Но в настоящий момент, они пребывают тол
ько в одном аспекте в ущерб остальным: остальные стали сжатыми, бесплодными, бесхлорофильными, начисто лишенными сущности. Кто-то заварил всю эту кашу из за любви к усложнению уже и так усложненной структуры дорог и мучений. Мы бредем сквозь нее, изжаленные шипами, затравленные дикими зверями. Словно было не общеизвестно с самого начала, что этот великолепный, разнородный организм обречен на уничтожение, даже если каждая частица его бытия останется невредимой, равно как и замысел целого. Универсальная любовь только аспект плотской карнавальной любви, как и любой другой. Все формы умственной духовной деятельности должны поощряться в равной степени, если всему замыслу суждено процветание. На острие жизнь души актуализируется, даже если результатом этого будет смутная приблизительность желания, пойманная неопытным взглядом. Так и случилось, что ужас болезни поразил ранние формы соблазнения и совокупления и вызвал анархию привязанностей-может ли быть иначе при слишком всеобщей связи.
Вы скажете, это может быть чем угодно. Но это не упражнение в определении настоящего. Зависимость наших жизней от зафиксированных локусов прошлого и будущего не оставляет места для именования чего то еще. Оказывается, мы неторопливо двигались через январь и февраль, говоря о том и о сем, а теперь затерялись в пустыне нового года, затеявшего кавардак и промелькнувшего очень быстро. Это отступление в сторону привело вас в далекое, и, кажется, уединенное место; именно здесь вы прекращаете придавать значение всему пройденному пути, прекращаете вслушиваться в тишину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10