Даже Леончик сумел заинтересовать кого-то из
пассажиров и теперь, заикаясь, день-деньской молол какую-то чушь про
хитрого окуня, якобы поедавшего его кокосы, про солнце, что иной раз
подбрасывало на острова своих маленьких раскаленных родственников, про
блуждающие звезды и про сны, которых он не понимал. Его слушали, ему
что-то даже пытались растолковывать, не зная еще, что Леончик пускает
чужие мысли в обход головы - не из вредности, просто в силу своей природы.
Но более всего автобусных старожилов заинтриговал наш загар. Смешно, но
смуглая кожа вызывала у них прямо какой-то болезненный восторг. Завидущими
глазами они впивались в крутящуюся перед ними тетушку Двину. Указывая на
нее крючковатым пальцем, дядюшка Пин без устали повторял, что, между
прочим, это его родная сестрица. Глядя на все эти ахи и охи, мать
Мэллованов, принарядившаяся в день отъезда в цветастую кофту, тоже
пожелала раздеться, дабы показать этим недотепам что такое настоящий
загар. Раздеться ей не позволил муж. Они тут же разругались, наглядно
показав всему салону, что тихие и светские беседы - отнюдь не единственный
способ общения. Именно после этой схватки Читу, самую младшенькую
Мэллованку, ту, что когда-то похитила мой мешок, перестали брать на руки.
Трудно ласкать ребенка и получать от этого удовольствие, когда вспыльчивые
родители где-то поблизости. Отныне право милой погремушки целиком и
полностью перешло мне - следующему по старшинству за Читой. Огромными
глазами она наблюдала теперь, как тетешкают меня все эти дяди и тети, и в
паузах между слюнявыми поцелуями я успевал разглядеть в ее задумчивом
взгляде мечту, в которой она, уже повзрослевшая, сильными руками
домохозяйки хватала нож и всаживала в мое сердце по самую рукоять.
Бесполезно было объяснять и доказывать ей, что никакой радости от
кукольных этих прав я не получал. Она бы не поверила. Хотя бы по причине
того же Мэлловановского упрямства. Откровенно сказать, во время борьбы с
любвеобильными взрослыми мне было не до нее. Я мучился и терпел, не
переставая удивляться тому, что практически никто из пассажиров не желал
разговаривать со мной по-человечески. Едва я оказывался у них на руках,
как с небывалым энтузиазмом они начинали похрюкивать и покрякивать,
строить мне коз и изо дня в день придурошными голосами задавать одни и те
же вопросы. Иногда я просто отказывался их понимать.
- Что вы сказали, тетенька?
- Сю-сю, маленький! Тю-тю...
Я озадаченно замолкал. Честное слово я чувствовал себя идиотом! В
конце концов существуют жаргоны и сленги, есть грудное бормотание,
доступное пониманию лишь самих младенцев, - вероятно, и этот язык
относился к числу специфических взрослых диалектов, и я покорно молчал,
вслушиваясь и пытаясь анализировать. Но чаще всего я не выдерживал, и
когда очередной "беседующий" со мной пассажир не подносил положенного
коржика или конфеты, словом, законной мзды за переносимые муки, я попросту
взрывался. Выражалось это в том, что, вежливо извинившись, я решительно
сползал с чужих колен и перебирался к дядюшке Пину или к Уолфу. Наши-то
умели разговаривать со мной по-человечески и этих "сю-сю", по-моему, тоже
не понимали. Правда, Лис и его парни еще продолжали считать меня шкетом,
но и они доверяли мне в крохотном тамбуре вдохнуть от желтого прокисшего
окурка, и когда я заходился в кашле, дружелюбно ахали по моей спине
кулачищами.
Автобус несся теми же песчаными равнинами. Чахлый кустарник под
порывистым ветром трепетал нам вслед, и, разбуженные ревом мотора,
приподымались вопросительными знаками гибкие и опасные кобры. Дважды нам
приходилось тормозить. Толстые и усатые налимы по-хозяйски переползали
дорогу. Ругаясь, водитель вертел руль, объезжая их стороной.
Незаметно для всех, а главное, для меня самого, Уолф постепенно
превратился в моего друга. Еще одна из загадок взаимных симпатий. Он был
раза в четыре старше меня, и в то же время мы оба прекрасно понимали, что
нужны друг другу, что снисходительный его тон в наших беседах - не что
иное, как камуфляж, предназначенный для окружающих. Он уже принадлежал к
клану безнадежно-взрослых, я же стоял одной ногой в сопливом отрочестве и
лишь другой робко попирал осмысленную эру детства. Сознавая щекотливую
ситуацию, я старательно подыгрывал импровизированному спектаклю, по
возможности признавая Уолфа за нормального взрослого, то есть, за
человека, практически разучившегося мыслить, но тем не менее
самоуверенного безгранично и соответственно не понимающего самых очевидных
вещей. Таким образом мы до того усложнили наши диалоги, что никто из
посторонних не понимал ни единого слова. Кстати, насчет мыслей! В том, что
Уолф умел мыслить, я убедился давно. Сам я был лишен подобного дара с
момента моего рождения. Факт чрезвычайно обидный, и возможно поэтому люди,
манипулирующие мыслями, как если б это были обыкновенные камешки, всегда
приводили меня в восхищение. По человеку всегда видно - владеет он этой
способностью или нет. И уж кто умел по-настоящему мыслить, так это наш
старикан Пэт.
Как только солнце тонуло в Лагуне и хижина заполнялась соседями Пэта,
старик неспешно садился у огня и принимался за свои байки. Может быть, он
просто рассуждал вслух, но люди приходили его послушать. Лежа на
соломенной циновке, внимал старику и я. Он ронял мысли легко, как
зернышки, - каждое в свою определенную лунку, и мы ясно видели: все, что
он произносит, рождается у него прямиком в голове. Никто никогда не
говорил этого прежде. Пэт выдумывал свои истории из ничего, из пустого
воздуха, и это оставалось выше моего понимания. Даже сейчас, беседуя с
Уолфом, когда порой мне казалось будто я нечаянно принимаюсь думать, я
быстро и с огорчением убеждался, что мысли принадлежат не мне, а все тому
же многомудрому старику Пэту. Его голос словно поселился в моих ушах, и
когда Уолф спрашивал о чем-то, голос немедленно выдавал ответ. Обычно
пораженный, Уолф надолго замолкал, рассматривая меня и так и эдак, а после
отворачивался, принимаясь энергично строчить в своем пухлом блокноте. И
стоило ему отвернуться, как меня тотчас подхватывала какая-нибудь из
заскучавших пассажирок, и снова начинались непонятные игры. Переход от
философии к поцелуйчикам оглушал подобно запнувшемуся и распластавшемуся
по земле грому.
- Кусю-мусю, пупсенька!
О, ужас!.. Я тщетно закрывался ладонями, дергался и извивался,
проклиная свой возраст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
пассажиров и теперь, заикаясь, день-деньской молол какую-то чушь про
хитрого окуня, якобы поедавшего его кокосы, про солнце, что иной раз
подбрасывало на острова своих маленьких раскаленных родственников, про
блуждающие звезды и про сны, которых он не понимал. Его слушали, ему
что-то даже пытались растолковывать, не зная еще, что Леончик пускает
чужие мысли в обход головы - не из вредности, просто в силу своей природы.
Но более всего автобусных старожилов заинтриговал наш загар. Смешно, но
смуглая кожа вызывала у них прямо какой-то болезненный восторг. Завидущими
глазами они впивались в крутящуюся перед ними тетушку Двину. Указывая на
нее крючковатым пальцем, дядюшка Пин без устали повторял, что, между
прочим, это его родная сестрица. Глядя на все эти ахи и охи, мать
Мэллованов, принарядившаяся в день отъезда в цветастую кофту, тоже
пожелала раздеться, дабы показать этим недотепам что такое настоящий
загар. Раздеться ей не позволил муж. Они тут же разругались, наглядно
показав всему салону, что тихие и светские беседы - отнюдь не единственный
способ общения. Именно после этой схватки Читу, самую младшенькую
Мэллованку, ту, что когда-то похитила мой мешок, перестали брать на руки.
Трудно ласкать ребенка и получать от этого удовольствие, когда вспыльчивые
родители где-то поблизости. Отныне право милой погремушки целиком и
полностью перешло мне - следующему по старшинству за Читой. Огромными
глазами она наблюдала теперь, как тетешкают меня все эти дяди и тети, и в
паузах между слюнявыми поцелуями я успевал разглядеть в ее задумчивом
взгляде мечту, в которой она, уже повзрослевшая, сильными руками
домохозяйки хватала нож и всаживала в мое сердце по самую рукоять.
Бесполезно было объяснять и доказывать ей, что никакой радости от
кукольных этих прав я не получал. Она бы не поверила. Хотя бы по причине
того же Мэлловановского упрямства. Откровенно сказать, во время борьбы с
любвеобильными взрослыми мне было не до нее. Я мучился и терпел, не
переставая удивляться тому, что практически никто из пассажиров не желал
разговаривать со мной по-человечески. Едва я оказывался у них на руках,
как с небывалым энтузиазмом они начинали похрюкивать и покрякивать,
строить мне коз и изо дня в день придурошными голосами задавать одни и те
же вопросы. Иногда я просто отказывался их понимать.
- Что вы сказали, тетенька?
- Сю-сю, маленький! Тю-тю...
Я озадаченно замолкал. Честное слово я чувствовал себя идиотом! В
конце концов существуют жаргоны и сленги, есть грудное бормотание,
доступное пониманию лишь самих младенцев, - вероятно, и этот язык
относился к числу специфических взрослых диалектов, и я покорно молчал,
вслушиваясь и пытаясь анализировать. Но чаще всего я не выдерживал, и
когда очередной "беседующий" со мной пассажир не подносил положенного
коржика или конфеты, словом, законной мзды за переносимые муки, я попросту
взрывался. Выражалось это в том, что, вежливо извинившись, я решительно
сползал с чужих колен и перебирался к дядюшке Пину или к Уолфу. Наши-то
умели разговаривать со мной по-человечески и этих "сю-сю", по-моему, тоже
не понимали. Правда, Лис и его парни еще продолжали считать меня шкетом,
но и они доверяли мне в крохотном тамбуре вдохнуть от желтого прокисшего
окурка, и когда я заходился в кашле, дружелюбно ахали по моей спине
кулачищами.
Автобус несся теми же песчаными равнинами. Чахлый кустарник под
порывистым ветром трепетал нам вслед, и, разбуженные ревом мотора,
приподымались вопросительными знаками гибкие и опасные кобры. Дважды нам
приходилось тормозить. Толстые и усатые налимы по-хозяйски переползали
дорогу. Ругаясь, водитель вертел руль, объезжая их стороной.
Незаметно для всех, а главное, для меня самого, Уолф постепенно
превратился в моего друга. Еще одна из загадок взаимных симпатий. Он был
раза в четыре старше меня, и в то же время мы оба прекрасно понимали, что
нужны друг другу, что снисходительный его тон в наших беседах - не что
иное, как камуфляж, предназначенный для окружающих. Он уже принадлежал к
клану безнадежно-взрослых, я же стоял одной ногой в сопливом отрочестве и
лишь другой робко попирал осмысленную эру детства. Сознавая щекотливую
ситуацию, я старательно подыгрывал импровизированному спектаклю, по
возможности признавая Уолфа за нормального взрослого, то есть, за
человека, практически разучившегося мыслить, но тем не менее
самоуверенного безгранично и соответственно не понимающего самых очевидных
вещей. Таким образом мы до того усложнили наши диалоги, что никто из
посторонних не понимал ни единого слова. Кстати, насчет мыслей! В том, что
Уолф умел мыслить, я убедился давно. Сам я был лишен подобного дара с
момента моего рождения. Факт чрезвычайно обидный, и возможно поэтому люди,
манипулирующие мыслями, как если б это были обыкновенные камешки, всегда
приводили меня в восхищение. По человеку всегда видно - владеет он этой
способностью или нет. И уж кто умел по-настоящему мыслить, так это наш
старикан Пэт.
Как только солнце тонуло в Лагуне и хижина заполнялась соседями Пэта,
старик неспешно садился у огня и принимался за свои байки. Может быть, он
просто рассуждал вслух, но люди приходили его послушать. Лежа на
соломенной циновке, внимал старику и я. Он ронял мысли легко, как
зернышки, - каждое в свою определенную лунку, и мы ясно видели: все, что
он произносит, рождается у него прямиком в голове. Никто никогда не
говорил этого прежде. Пэт выдумывал свои истории из ничего, из пустого
воздуха, и это оставалось выше моего понимания. Даже сейчас, беседуя с
Уолфом, когда порой мне казалось будто я нечаянно принимаюсь думать, я
быстро и с огорчением убеждался, что мысли принадлежат не мне, а все тому
же многомудрому старику Пэту. Его голос словно поселился в моих ушах, и
когда Уолф спрашивал о чем-то, голос немедленно выдавал ответ. Обычно
пораженный, Уолф надолго замолкал, рассматривая меня и так и эдак, а после
отворачивался, принимаясь энергично строчить в своем пухлом блокноте. И
стоило ему отвернуться, как меня тотчас подхватывала какая-нибудь из
заскучавших пассажирок, и снова начинались непонятные игры. Переход от
философии к поцелуйчикам оглушал подобно запнувшемуся и распластавшемуся
по земле грому.
- Кусю-мусю, пупсенька!
О, ужас!.. Я тщетно закрывался ладонями, дергался и извивался,
проклиная свой возраст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11