Шире шаг, Маэстро
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти
каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
- Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас - называл ее Солодовников
в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по
таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила
в мелкое движение - смеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и
покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников же, наигрывая
смущение, жалел, что редкое дарование его - нравиться людям - пропадает
зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль;
дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое
железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела
выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее,
и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился
на аутотрансплантацию,- писал он как-то товарищу своему.- Хотел большую
подкожную загнать в руку - начитался новинок, вспомнил нашего старика.
Но... и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь
режь меня - я актер. А моя драгоценная Анфас - не аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной
Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам... Вообще он после
таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, -
думал. - Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но
при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу
успокоение, что - все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине,
придержал ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке
в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной
окну, большой - в окно - желтый квадрат. Свет. Солнце... И как-то он сразу
вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар,- весна! На дворе
желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о
чем, не заметил, что - весна. А теперь... даже остановился с пальто в
руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость - какая-то
тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость - толкнулась в
грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце.
Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли,
сосредоточить их на одном; вот - весна, надо теперь подумать и решить нечто
главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он,
собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая
жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и
радостно, И весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же
добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и
задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая
вломилась сейчас - с весной, светом - в душу, все вникал он в нее, в
радость, вслушивался в себя... И невольно стал вслушиваться и в звуки за
окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли,
и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное,
солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце - каждым громким
шлепком - радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит,
Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает.
Он верил, что начнет теперь жить крупно - самое время, весна: начало всех
начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать
пять - пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве, свору
учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти.
Придется, конечно, поработать, но... почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость
все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но - шаг пошире, пошире
шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход -
вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе,
не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке:
Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар - закон.
Удар - конец.
Удар - и все сначала.
Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его
поразило, что он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не
подозревал, что может их писать. Вот это да1 Он подошел к столу, перечитал
стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что
это и не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими
вот словами. Он еще прошелся по кабинетику... Вдруг засмеялся вслух. Стихи
хирурга: "Удар-конец. Удар-и все сначала". Что сначала: новый язвенник?
Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав стихи, а
нашел мудрость обнаружить их смешную слабость. Но их надо сохранить: так -
смешно и наивно - начиналась большая жизнь. Солодовников спрятал книжечку.
Если к пятидесяти годам не устать, как... лошади, и сохранить чувство
юмора, то их можно потом и вспомнить.
А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось
окно, Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул
ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом железе.
Они кивнули друг другу.
- Я понимаю, Николай Васильевич,- любезно говорила Анна Афанасьевна в
трубку, - я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов.
"Мы все прекрасно понимаем, Николай Васильевич",- съязвил про себя
Солодовников, присаживаясь на белую табуретку.
Не зло съязвил, легко - от избытка доброй силы. Не терпелось скорей
заговорить с Анной Афанасьевной.
- Я вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано! -
Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение - засмеялась беззвучно.- Я в
долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у нас, не у нас... Что вы все
боитесь нас, как... не знаю... До свиданья - на нейтральной почве! В
ресторане? - Анфас опять вся заколебалась.- Ну, посмотрим. Ну, лады! Всего,
"Господи-весь юмор: "бу сделано", "лады", - удивился Солодовников. - И не
жалко времени - болтать! Тут теперь каждая минута дорога".
1 2 3 4
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти
каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
- Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас - называл ее Солодовников
в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по
таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила
в мелкое движение - смеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и
покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников же, наигрывая
смущение, жалел, что редкое дарование его - нравиться людям - пропадает
зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль;
дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое
железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела
выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее,
и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился
на аутотрансплантацию,- писал он как-то товарищу своему.- Хотел большую
подкожную загнать в руку - начитался новинок, вспомнил нашего старика.
Но... и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь
режь меня - я актер. А моя драгоценная Анфас - не аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной
Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам... Вообще он после
таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, -
думал. - Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но
при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу
успокоение, что - все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине,
придержал ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке
в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной
окну, большой - в окно - желтый квадрат. Свет. Солнце... И как-то он сразу
вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар,- весна! На дворе
желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о
чем, не заметил, что - весна. А теперь... даже остановился с пальто в
руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость - какая-то
тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость - толкнулась в
грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце.
Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли,
сосредоточить их на одном; вот - весна, надо теперь подумать и решить нечто
главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он,
собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая
жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и
радостно, И весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же
добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и
задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая
вломилась сейчас - с весной, светом - в душу, все вникал он в нее, в
радость, вслушивался в себя... И невольно стал вслушиваться и в звуки за
окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли,
и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное,
солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце - каждым громким
шлепком - радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит,
Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает.
Он верил, что начнет теперь жить крупно - самое время, весна: начало всех
начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать
пять - пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве, свору
учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти.
Придется, конечно, поработать, но... почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость
все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но - шаг пошире, пошире
шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход -
вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе,
не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке:
Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар - закон.
Удар - конец.
Удар - и все сначала.
Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его
поразило, что он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не
подозревал, что может их писать. Вот это да1 Он подошел к столу, перечитал
стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что
это и не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими
вот словами. Он еще прошелся по кабинетику... Вдруг засмеялся вслух. Стихи
хирурга: "Удар-конец. Удар-и все сначала". Что сначала: новый язвенник?
Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав стихи, а
нашел мудрость обнаружить их смешную слабость. Но их надо сохранить: так -
смешно и наивно - начиналась большая жизнь. Солодовников спрятал книжечку.
Если к пятидесяти годам не устать, как... лошади, и сохранить чувство
юмора, то их можно потом и вспомнить.
А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось
окно, Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул
ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом железе.
Они кивнули друг другу.
- Я понимаю, Николай Васильевич,- любезно говорила Анна Афанасьевна в
трубку, - я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов.
"Мы все прекрасно понимаем, Николай Васильевич",- съязвил про себя
Солодовников, присаживаясь на белую табуретку.
Не зло съязвил, легко - от избытка доброй силы. Не терпелось скорей
заговорить с Анной Афанасьевной.
- Я вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано! -
Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение - засмеялась беззвучно.- Я в
долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у нас, не у нас... Что вы все
боитесь нас, как... не знаю... До свиданья - на нейтральной почве! В
ресторане? - Анфас опять вся заколебалась.- Ну, посмотрим. Ну, лады! Всего,
"Господи-весь юмор: "бу сделано", "лады", - удивился Солодовников. - И не
жалко времени - болтать! Тут теперь каждая минута дорога".
1 2 3 4