Однажды его приводят в дом, привязывают к табурету и читают нараспев тревожное заклятие: Акабыр абыр атэ...
И только после этого ему выдается пара холстяного белья, имя, башмаки и кусочек мыла.
образец пятый
Стоило, вероятно, оставаться бесполым, как сама реальность, вспоротая опрометчивым взмахом ресниц; реальность, зияющая в длящемся разрыве между твоей саламандровой кожей и моей миндальной скорлупой; внутри зараженного семенем пузырька поцелуя. Я желал тебя, чтобы влачить тягостную упряжь твоего бессудного изнеможения, чтобы продлевать агонию одного с тобою невозможного животного, сконструированного с босховской бестактностью, и, наконец, действительно желать тебя так, как ты думаешь, будто я хочу тебя. Твоя скрытность была тем язычком пламени, необходимым экзорсисту для изгнания имени именующего из синклита невнятной плоти; даже твое имя я произнес - и тогда услышал - впервые, уже после безуспешно справляемых поминок, поедая взглядом твое отточенное послание на исчерканных полях своих манжетов, там, под наущениями Конфуция- - - Смерть ревнива к различиям. Проснитесь, и не почувствуете разницы. Эльза .
Стремление к сокрытию симптомов отвращения влекло тебя, словно лунатика, к гиппократовскому светилу милосердия, к беззастенчивому, естествоиспытательскому состраданию. Гневная Пьета, ради твоей же бесчувственности ты лобызала, ничем не утоляясь, шевелящиеся стигмы, червивые плоды воображения твоих безропотных пациентов; твоих восторженных обожателей, твоих безличных адептов.
Ты была женщиной, несомненно, и своим отсутствием причиняла мне непристойное благодушие, воздвигнутое, как столп Кааба среди коленопреклоненных мусульман. Уже ради этого стоило оставаться бесполым, если бы ты, к тому же, перестала быть женщиной.
образец шестой
С утра я легок как неугомонный бог пожара. Я ввязываюсь в вокзальную толчею, в арабесках которой разумеется затейливо огибать обрушивающихся на мостовую эпилептиков, уклоняться прицельных дамских зонтиков, татуированных ломовиков, толкающих перед собою неправдоподобные муляжи чемоданов и узлов. Я осознаю необъяснимую тягу к каллиграфическому описанию беспокойной поверхности этого варева, кипящей клоаки тщеславия. Не тратясь на любезности торговкам, я произвожу опрятные жесты, по-отечески заботливо вытягивая сведенные судорогой накопительства купюры. Они мнутся, эти знаки пугливого достоинства, они распрямляются в моих руках, как смущенные трогательной наготой юноши. И они поверяются мне, запасы скряжистых провинциалов, потеющих железнодорожными чаями, лоснящихся, как копченые на июльских углях колбаски.
В полдень, когда солнце использует брусчатку как жаровню и умножает озабоченность мух, я захожу в кофейню к Али и ожидаю, когда вспылит неимоверной крепости кофе, в бронзовой турке, увитой изречениями Пророка. Догадываясь, где похоронена монгольская собака, Али кивает мне, учтиво, как старинному незнакомцу. Обычно я оставляю у него с четверть своей добычи. Кофе у него подают в фаянсовых наперстках, с бледно-лимонными полумесяцами. Нередко ко мне подсаживается Нелли, немая. Она продает на опустевшем вокзале скудную пашню своего живота и приближает остервенелые от любви губы, если именно этого недостает полунощному пахарю. Почти всегда ее обманывают или отбирают деньги, поэтому она голодна. Я прошу для нее глазунью и меланхолично поглаживаю ее расцарапанные коленки, пока она заглатывает полуживые лепестки белка.
Я долго курю, отпуская расплывчатые формы дыма, рассматриваю газеты или просто вваливаюсь в дрему до вечернего выпуска, когда меня уже достает уличная перекличка сорвиголов...
На обратной дороге я покупаю чеснок, фрукты, сыр. Разглядев чесночную головку, ты медленно краснеешь и, смущаясь того, что я вновь потворствую твоей девичьей влюбленности, пожираешь это целительное лакомство, стеснительно сияя, падучая звезда моя.
образец седьмой
Время от времени, час от часу, доверчивая, ты склонялась к беременности, которую я почти насильственно приписывал тебе, разумеется, ошибочно. Тогда твой живот становился чудовищным эмбрионом, яйцом паранойяльного диплодока, шествующего в выспренных садах, в в садах, возделанных любовниками, песнью плотоядных песен, плодами спелых обмороков.
Живот превращал тебя в угрюмую великаншу, с лицом пресыщенной Вагины, ноздреватый туман клочьями скатывался из медленного зевания, по млеющим руслам, огибая бородавчатые крепости и сонливые возвышенности, скапливаясь в прорве вялого седалища. Стремясь привлечь твое внимание, я скрещивался с кровососущими, чье существо трепетало, скрещиваясь.
Я покрывал свою шею и плечи татуировками, изображающими многие поцелуи и многие укусы, будто бы отметинами нетерпения или нестерпимости, свойственными, скорее, той невозможной близости двух скорбящих тел, которую я симулировал, подражая своему искусству. Доктрина сдерживаемого отчаяния, ритуал краткого помешательства, подвигали меня к потрясению своим допотопным мужским вооружением, торпедой для рукопашного боя, лавровой ветвью беспомощности, пустым рукавом мстительности. Я и вправду желал потрясти тебя, трясогузка, извивами любовной баллистики, куртуазным мочеиспусканием на неповинные головы одуванчиков, но ты, как всегда, обжулила меня, обернувшись пыльным облачком хны, путешествующим с ветки на ветку.
образец восьмой
Поскольку ты была певчая, летунья, то даже брызги твоего помета, охотничей дробью взорванные в воздухе, оросив охотнику рукав, проявляют стойкую инициативу невидимых глазу мира чернил. В охотнике скоротечно развивается боязнь распоряжаться своими руками, боязнь преступного подобия, помноженная на плоский ужас перед тавтологией и симметрией, таящимися в дурной бесконечности охоты. Словно бы в назидание, или по недосмотру, с охотником приключается страстная робость ответствовать перед недоброжелательно расположенными к нему, строгими объектами, вглядывающимися в него как умершие, бездумными глазами желания. Удостоенный высокой нелюбви, стрелок испытывает на себе всю мощь неукротимого ангельского терпения. Сдвинутая из насиженных гнезд полужидким авторским зрением, недвижимость поглощает его, приемля в свое раздраконенное лоно как некую утешительную премию. Врожденные навыки - непреднамеренно убивать или лениво мять женщин, бездельничать на траве - все оставляет его, ведь лгать, даже профильной линией губ - это искусство любви, тогда как сама любовь - от пуза, от сохи, от Матфея - что угодно, кроме искусства. Нагая искренность всегда жеманная и похотлива, наше бессознание это старуха, кокетничающая с пирожными. То кругосветное мореплавание, куда отправляется покусившийся, выводит его из ума, превращая в блуждающую сомнамбулу сюжета, в неприкаянный вирус ереси.
1 2 3
И только после этого ему выдается пара холстяного белья, имя, башмаки и кусочек мыла.
образец пятый
Стоило, вероятно, оставаться бесполым, как сама реальность, вспоротая опрометчивым взмахом ресниц; реальность, зияющая в длящемся разрыве между твоей саламандровой кожей и моей миндальной скорлупой; внутри зараженного семенем пузырька поцелуя. Я желал тебя, чтобы влачить тягостную упряжь твоего бессудного изнеможения, чтобы продлевать агонию одного с тобою невозможного животного, сконструированного с босховской бестактностью, и, наконец, действительно желать тебя так, как ты думаешь, будто я хочу тебя. Твоя скрытность была тем язычком пламени, необходимым экзорсисту для изгнания имени именующего из синклита невнятной плоти; даже твое имя я произнес - и тогда услышал - впервые, уже после безуспешно справляемых поминок, поедая взглядом твое отточенное послание на исчерканных полях своих манжетов, там, под наущениями Конфуция- - - Смерть ревнива к различиям. Проснитесь, и не почувствуете разницы. Эльза .
Стремление к сокрытию симптомов отвращения влекло тебя, словно лунатика, к гиппократовскому светилу милосердия, к беззастенчивому, естествоиспытательскому состраданию. Гневная Пьета, ради твоей же бесчувственности ты лобызала, ничем не утоляясь, шевелящиеся стигмы, червивые плоды воображения твоих безропотных пациентов; твоих восторженных обожателей, твоих безличных адептов.
Ты была женщиной, несомненно, и своим отсутствием причиняла мне непристойное благодушие, воздвигнутое, как столп Кааба среди коленопреклоненных мусульман. Уже ради этого стоило оставаться бесполым, если бы ты, к тому же, перестала быть женщиной.
образец шестой
С утра я легок как неугомонный бог пожара. Я ввязываюсь в вокзальную толчею, в арабесках которой разумеется затейливо огибать обрушивающихся на мостовую эпилептиков, уклоняться прицельных дамских зонтиков, татуированных ломовиков, толкающих перед собою неправдоподобные муляжи чемоданов и узлов. Я осознаю необъяснимую тягу к каллиграфическому описанию беспокойной поверхности этого варева, кипящей клоаки тщеславия. Не тратясь на любезности торговкам, я произвожу опрятные жесты, по-отечески заботливо вытягивая сведенные судорогой накопительства купюры. Они мнутся, эти знаки пугливого достоинства, они распрямляются в моих руках, как смущенные трогательной наготой юноши. И они поверяются мне, запасы скряжистых провинциалов, потеющих железнодорожными чаями, лоснящихся, как копченые на июльских углях колбаски.
В полдень, когда солнце использует брусчатку как жаровню и умножает озабоченность мух, я захожу в кофейню к Али и ожидаю, когда вспылит неимоверной крепости кофе, в бронзовой турке, увитой изречениями Пророка. Догадываясь, где похоронена монгольская собака, Али кивает мне, учтиво, как старинному незнакомцу. Обычно я оставляю у него с четверть своей добычи. Кофе у него подают в фаянсовых наперстках, с бледно-лимонными полумесяцами. Нередко ко мне подсаживается Нелли, немая. Она продает на опустевшем вокзале скудную пашню своего живота и приближает остервенелые от любви губы, если именно этого недостает полунощному пахарю. Почти всегда ее обманывают или отбирают деньги, поэтому она голодна. Я прошу для нее глазунью и меланхолично поглаживаю ее расцарапанные коленки, пока она заглатывает полуживые лепестки белка.
Я долго курю, отпуская расплывчатые формы дыма, рассматриваю газеты или просто вваливаюсь в дрему до вечернего выпуска, когда меня уже достает уличная перекличка сорвиголов...
На обратной дороге я покупаю чеснок, фрукты, сыр. Разглядев чесночную головку, ты медленно краснеешь и, смущаясь того, что я вновь потворствую твоей девичьей влюбленности, пожираешь это целительное лакомство, стеснительно сияя, падучая звезда моя.
образец седьмой
Время от времени, час от часу, доверчивая, ты склонялась к беременности, которую я почти насильственно приписывал тебе, разумеется, ошибочно. Тогда твой живот становился чудовищным эмбрионом, яйцом паранойяльного диплодока, шествующего в выспренных садах, в в садах, возделанных любовниками, песнью плотоядных песен, плодами спелых обмороков.
Живот превращал тебя в угрюмую великаншу, с лицом пресыщенной Вагины, ноздреватый туман клочьями скатывался из медленного зевания, по млеющим руслам, огибая бородавчатые крепости и сонливые возвышенности, скапливаясь в прорве вялого седалища. Стремясь привлечь твое внимание, я скрещивался с кровососущими, чье существо трепетало, скрещиваясь.
Я покрывал свою шею и плечи татуировками, изображающими многие поцелуи и многие укусы, будто бы отметинами нетерпения или нестерпимости, свойственными, скорее, той невозможной близости двух скорбящих тел, которую я симулировал, подражая своему искусству. Доктрина сдерживаемого отчаяния, ритуал краткого помешательства, подвигали меня к потрясению своим допотопным мужским вооружением, торпедой для рукопашного боя, лавровой ветвью беспомощности, пустым рукавом мстительности. Я и вправду желал потрясти тебя, трясогузка, извивами любовной баллистики, куртуазным мочеиспусканием на неповинные головы одуванчиков, но ты, как всегда, обжулила меня, обернувшись пыльным облачком хны, путешествующим с ветки на ветку.
образец восьмой
Поскольку ты была певчая, летунья, то даже брызги твоего помета, охотничей дробью взорванные в воздухе, оросив охотнику рукав, проявляют стойкую инициативу невидимых глазу мира чернил. В охотнике скоротечно развивается боязнь распоряжаться своими руками, боязнь преступного подобия, помноженная на плоский ужас перед тавтологией и симметрией, таящимися в дурной бесконечности охоты. Словно бы в назидание, или по недосмотру, с охотником приключается страстная робость ответствовать перед недоброжелательно расположенными к нему, строгими объектами, вглядывающимися в него как умершие, бездумными глазами желания. Удостоенный высокой нелюбви, стрелок испытывает на себе всю мощь неукротимого ангельского терпения. Сдвинутая из насиженных гнезд полужидким авторским зрением, недвижимость поглощает его, приемля в свое раздраконенное лоно как некую утешительную премию. Врожденные навыки - непреднамеренно убивать или лениво мять женщин, бездельничать на траве - все оставляет его, ведь лгать, даже профильной линией губ - это искусство любви, тогда как сама любовь - от пуза, от сохи, от Матфея - что угодно, кроме искусства. Нагая искренность всегда жеманная и похотлива, наше бессознание это старуха, кокетничающая с пирожными. То кругосветное мореплавание, куда отправляется покусившийся, выводит его из ума, превращая в блуждающую сомнамбулу сюжета, в неприкаянный вирус ереси.
1 2 3