ЧАС ПРОШЛОЙ ВЕРЫ
Ты, возжелавший знать,
Но страшащийся дум,
Отяготивший ум
Тем, что не смог понять,
Ты, чья сила слаба,
Как огонек свечи,
Бойся сказать в ночи
Правильные слова.
Вода была всюду. Она оседала на одежду и лица промозглой сыростью,
нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин, смачно и длинно
чавкала под ногами, и казалось, что буро-зеленое месиво матерого мха
взасос целует подошвы. Было тихо. Ветер, весь день хулиганивший над
болотами, умаялся наконец и теперь едва ощутимо шуршал в чернеющих
листьях. Даже комары угомонились и поотстали - за исключением двух-трех
особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжелые тучи воспалялись тусклым
закатом, погромыхивало невнятно, но обещающе: в пугливых невзрачных
сумерках зрела гроза.
Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела под ноги, на мох, на
черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные, заляпанные
болотной пакостью сапоги - как они шагают по этому мху и по этим лужам...
Все шагают и шагают, и ноги наливаются скучной бессильной тяжестью, и
цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно - стряхнуть с себя все
это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом, резиной и гнилью, лечь на
теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох, лужи
и шагающие сапоги, только бы не видеть их больше вот так, наяву. Но до
тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать...
А потом она смаху уткнулась головой во что-то влажное, твердое и
шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла,
что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря
придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом - лечь, а
потом - спать, а идти дальше совсем не захочется...
Олег мельком глянул через плечо:
- Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно...
Ну вот, теперь надо двинуться с места (а сапоги уже, кажется,
запустили в мох ветвистые корни - прочно и навсегда), надо стать рядом и
восхищаться пейзажем. Желательно - вслух. А мама, между прочим,
предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: "Ой, Ксения, гляди,
как бы не пожалеть тебе... Чокнутый он какой-то". Чокнутый и есть. Ну что
это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?
Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг - прозрачные
толпы жалких обиженных богом осинок; а сверху - небо, черное уже, плоское,
и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи... А
на поляне - холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой
древности. А на холме - четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в
недальнюю черноту неба; устремленный, но однако тяжело и плотно стоявший
здесь, на холме, в болотах, над гнилыми лужами, над полупрозрачной от
убогости травкой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо,
навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?!
Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!
Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в
шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.
- Ксюша... - Он осторожно тронул ее за плечо. - А Ксюша... Давай-ка
мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне
переночуем. Хлеб есть, консервы... И куртки есть - не замерзнем. Или, если
в Белополье, то я тебя понесу. Или - или.
Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от
безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под
дождем (вот, уже капает, все сильнее, все чаще). А ночевать в этой
развалине на болоте, в сырости, на голом полу... Да не в сырости дело -
страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что ли?! Но идти в
Белополье... Ксюша представила себе, как будет идти в Белополье, и
простонала в отчаянии:
- Ладно, ночуем здесь.
В часовне было темно и пусто. Олег пошарил лучом фонарика по
исписанным похабщиной стенам, на которых сквозь сырую, неряшливо
наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному
битым кирпичом и всяческой дрянью земляному полу; сказал неестественно
бодро и решительно:
- Отлично! Ночевка будет по первому разряду.
Ксюша, нерешительно топтавшаяся у входа, восприняла это заявление
скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше впечатлений оставила
эта ночь...
А Олег тем временем пристроил фонарик на полу, ногами расшвырял по
углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот уже трескуче искрят,
разгораясь, сырые щепки, и шустрые язычки пламени, коптя, облизывают
жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в углу
устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака и плаща... Может, не такая уж
плохая ночевка получится?
Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда опустевшая
жестянка была аккуратно подчищена корочкой, а ее место на крохотном
костерке заняла алюминиевая фляга с чаем, завязался мало-помалу и
разговор.
- Просто удивительно, откуда здесь все это, - сказал Олег, досадливо
озираясь по сторонам. В глазах его была какая-то детская обида, будто
только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше сам же
сгребал под стены. - Ведра, галоши... А около входа - заметила? -
автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги, между прочим, километров
пять, не меньше.
Ксюша зябко горбилась, топила подбородок в воротник пушистого
свитера:
- Люди охотнее всего гадят в местах, обжитых другими людьми. А в
местах, которые были для кого-то святыми, гадят с особым трудолюбием и
упорством. Так что ничего удивительного не вижу, - она пожала плечами,
осторожно потрогала флягу. - Давай пить скорее, а то спать очень хочется.
Олег будто и не услышал, он уперся взглядом куда-то мимо Ксюши, а
может - сквозь нее. И Ксюша устроилась поудобнее, стала терпеливо
дожидаться, когда он очнется, когда отпустят его полумысли-полуобразы,
отпустят из смутного и нездешнего сюда, к ней.
Это бывало с ним часто. Сперва Ксюша обижалась и злилась, потом
тревожилась, а потом поняла и научилась не мешать ему в такие минуты. Бог
с ним, пусть... Но все-таки чокнутый он, не от мира сего. А от какого? Что
случится, когда выплеснется, наконец, наружу то, что зреет в нем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10