«Вот что образумит манихеев!»
В королевских дворцах есть свои условности, даже если король — святой. Придворные перепугались, словно толстый монах из Италии бросил тарелку в Людовика и сшиб с него корону. Все испуганно смотрели на грозный трон, где сотни лет сидели Капеты, и многие охотно схватили бы черного попрошайку, чтобы выбросить в окно. Но Людовик, при всей своей простоте, был не только кладезем рыцарской чести и даже источником милости — в нем жили и французская галантность, и французский юмор. Он тихо сказал придворным, чтобы они подсели к философу и записали мысль, пришедшую ему в голову, — наверное, она очень хорошая, а он, не дай Бог, ее забудет.
Я рассказал об этом, во-первых, потому, что вся история кажется мне моментальным снимком средневековой души, вернее, двух средневековых душ. А во-вторых, она так ясно показывает, чем был занят святой Фома, словно мы подслушали его мысли. Совсем не случайно при белом дворе Людовика он думал о темной туче манихейства.
Эта книга — только набросок биографии. Позже я коснусь метода и самых мыслей Фомы — того, что теперешние журналисты называют противным словом «вклад». Я могу посвятить очень мало страниц его теологии и философии, но то, о чем я собираюсь говорить, и шире, и уже, потому я и должен предпослать эту главу другим. Я мог бы говорить о его нравственной позиции, или о свойствах его натуры, или о цели его жизни — ведь он знал лучше нас, что в жизни одна цель, и лежит она за пределами этой жизни. Но если мы захотим просто и ясно сказать, чего он хотел для мира и что сделал, мы скажем: он стукнул кулаком по столу и образумил манихеев.
Все это не совсем понятно тем, кто не изучал историю Церкви, и, мне кажется, еще непонятней для тех, кто ее изучал. История говорит нам, что к тому времени святой Доминик и Симон де Монфор уже образумили манихеев, а теология подсказывает, что богослов такого масштаба занимался множеством ересей, кроме манихейства. Тем не менее именно в этом воплотилась суть его дела. Именно так изменил он историю христианства.
Я пишу эту главу, потому что один предрассудок мешает нынешним людям понять святого Фому и его веру. Как многие монахи, особенно святые, Фома жил в строгом воздержании, когда мог жить в роскоши. Аскетическое начало очень сильно в христианстве. Христианский аскет хочет противопоставить свой дух силам природы, разделить муки Спасителя, подготовить себя к мученичеству. В современном западном мире аскетов очень мало, а если они встречаются, то именно у единоверцев святого Фомы; и потому все считают, что в аскезе — суть католичества. Редко встретишь постящегося олдермена, целомудренного денди и политика, давшего обет молчания. И вот все убеждены, что в католичестве нет ничего, кроме аскезы, а в аскезе — ничего, кроме пессимизма, и услужливо объясняют католикам, что их суровость идет от восточной ненависти ко всему земному. Недавно я обнаружил в одной ученой рецензии на книгу об Августине удивительное наблюдение: оказывается, Церковь считает плотскую любовь греховной по своей природе. Как в таком случае брак оказался таинством и почему именно католики не признают «контроля над рождаемостью», пусть критики решают сами.
Наш современник замечает, что католическая церковь высоко ставит аскетический идеал, а прочие обитатели Брикстона или Брайтона его ни во что не ставят, и спешит заявить: «Вот они, плоды власти, лучше бы завести религию без церковного авторитета». Выгляни он за пределы Брикстона или Брайтона, он понял бы свою ошибку. Да, нелегко встретить постящегося олдермена или молчаливого политика, но еще труднее найти монахиню, подвесившую себя на крюк или спящую на гвоздях. Католические ораторы из Гайд-Парка не утыкают себя ножами, а если вы забредете к сельскому священнику, вряд ли окажется, что он лежит на полу с куском горящей пакли на груди, издавая возвышенные крики. Зато все это вы можете найти в Азии, где религиозный экстаз не сдерживается властью Церкви. Тот, кто знает человеческую природу, знает и то, что вера — ужасная вещь. Она поистине способна свести с ума, и очень часто Церкви приходится не насаждать ее, а сдерживать. Аскетизм — борьба со страстями — сам по себе могучая страсть. Его нельзя изъять из числа странных страстей человеческих, но его можно обуздать, и под властью Церкви он куда разумней и сдержанней, чем при языческом или пуританском безвластии. Вообще же аскетический идеал никак не может быть назван сутью католичества. Это — не основа нашей философии, а некий вывод из нашей этики. Если же мы обратимся к философии, мы поймем, что постящийся монах и голодающий факир прямо противоположны друг другу.
Никогда не поймет философию томизма, вообще философию католичества тот, кто не понимает, что главное в ней — хвала бытию и Господу, Творцу всего сущего. Все остальное далеко не так важно и обусловлено не сутью, но осложнениями нашей веры — скажем, первородным грехом. Трудность в том, что правоверный католик мыслит на двух уровнях — на уровне творения и на уровне грехопадения. Представим себе, что на Англию напал враг: тогда в Кенте будет военное положение, ибо враг высадился на кентском побережье, а в Херфорде — сравнительная свобода. Но это не помешает англичанину любить и Херфорд, и Кент. Он любит Англию — и ту ее часть, которую спасет дисциплина, и ту, которая живет свободно. Любые крайности нашей аскезы — разумная или, если хотите, неразумная мера против зол первородного греха; но католик ничуть не сомневается в ценности тварного мира. На Востоке аскетизм нередко идет от пессимизма — люди истязают себя из ненависти к жизни, идут наперекор природе, а не просто обуздывают ее. Миллионы людей это не приводит к самоистязанию, но отрицание жизни играет и для них большую роль. Одна из исторических форм такого отрицания — манихейство, заклятый враг христиан.
Учение манихеев, в самых разных своих видах, с какой-то нерушимой изменчивостью нападало на нерушимое и неизменное. Оно напоминает сказку о чародее, обернувшемся змеей или облачком, и есть в нем безымянная безответственность, свойственная метафизике и этике азиатских стран, из которых оно пришло. Оно изменчиво, но всегда так или иначе оно гласит, что природа — зло или, по крайней мере, корень зла — в природе. А если это так, значит, у зла есть свои права, как и у добра. Иногда этот взгляд оборачивался дуализмом, провозглашавшим зло равноправным соперником добра, а не узурпатором. Чаще он воплощался в идее, что злые силы создали материальный мир, добро же связано лишь с миром духовным. Позже он принял форму кальвинизма, согласно которому мир создал только Бог, но в этом мире Он сотворил и зло. Если человек губит свою душу, он не нарушает, а выполняет Божью волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
В королевских дворцах есть свои условности, даже если король — святой. Придворные перепугались, словно толстый монах из Италии бросил тарелку в Людовика и сшиб с него корону. Все испуганно смотрели на грозный трон, где сотни лет сидели Капеты, и многие охотно схватили бы черного попрошайку, чтобы выбросить в окно. Но Людовик, при всей своей простоте, был не только кладезем рыцарской чести и даже источником милости — в нем жили и французская галантность, и французский юмор. Он тихо сказал придворным, чтобы они подсели к философу и записали мысль, пришедшую ему в голову, — наверное, она очень хорошая, а он, не дай Бог, ее забудет.
Я рассказал об этом, во-первых, потому, что вся история кажется мне моментальным снимком средневековой души, вернее, двух средневековых душ. А во-вторых, она так ясно показывает, чем был занят святой Фома, словно мы подслушали его мысли. Совсем не случайно при белом дворе Людовика он думал о темной туче манихейства.
Эта книга — только набросок биографии. Позже я коснусь метода и самых мыслей Фомы — того, что теперешние журналисты называют противным словом «вклад». Я могу посвятить очень мало страниц его теологии и философии, но то, о чем я собираюсь говорить, и шире, и уже, потому я и должен предпослать эту главу другим. Я мог бы говорить о его нравственной позиции, или о свойствах его натуры, или о цели его жизни — ведь он знал лучше нас, что в жизни одна цель, и лежит она за пределами этой жизни. Но если мы захотим просто и ясно сказать, чего он хотел для мира и что сделал, мы скажем: он стукнул кулаком по столу и образумил манихеев.
Все это не совсем понятно тем, кто не изучал историю Церкви, и, мне кажется, еще непонятней для тех, кто ее изучал. История говорит нам, что к тому времени святой Доминик и Симон де Монфор уже образумили манихеев, а теология подсказывает, что богослов такого масштаба занимался множеством ересей, кроме манихейства. Тем не менее именно в этом воплотилась суть его дела. Именно так изменил он историю христианства.
Я пишу эту главу, потому что один предрассудок мешает нынешним людям понять святого Фому и его веру. Как многие монахи, особенно святые, Фома жил в строгом воздержании, когда мог жить в роскоши. Аскетическое начало очень сильно в христианстве. Христианский аскет хочет противопоставить свой дух силам природы, разделить муки Спасителя, подготовить себя к мученичеству. В современном западном мире аскетов очень мало, а если они встречаются, то именно у единоверцев святого Фомы; и потому все считают, что в аскезе — суть католичества. Редко встретишь постящегося олдермена, целомудренного денди и политика, давшего обет молчания. И вот все убеждены, что в католичестве нет ничего, кроме аскезы, а в аскезе — ничего, кроме пессимизма, и услужливо объясняют католикам, что их суровость идет от восточной ненависти ко всему земному. Недавно я обнаружил в одной ученой рецензии на книгу об Августине удивительное наблюдение: оказывается, Церковь считает плотскую любовь греховной по своей природе. Как в таком случае брак оказался таинством и почему именно католики не признают «контроля над рождаемостью», пусть критики решают сами.
Наш современник замечает, что католическая церковь высоко ставит аскетический идеал, а прочие обитатели Брикстона или Брайтона его ни во что не ставят, и спешит заявить: «Вот они, плоды власти, лучше бы завести религию без церковного авторитета». Выгляни он за пределы Брикстона или Брайтона, он понял бы свою ошибку. Да, нелегко встретить постящегося олдермена или молчаливого политика, но еще труднее найти монахиню, подвесившую себя на крюк или спящую на гвоздях. Католические ораторы из Гайд-Парка не утыкают себя ножами, а если вы забредете к сельскому священнику, вряд ли окажется, что он лежит на полу с куском горящей пакли на груди, издавая возвышенные крики. Зато все это вы можете найти в Азии, где религиозный экстаз не сдерживается властью Церкви. Тот, кто знает человеческую природу, знает и то, что вера — ужасная вещь. Она поистине способна свести с ума, и очень часто Церкви приходится не насаждать ее, а сдерживать. Аскетизм — борьба со страстями — сам по себе могучая страсть. Его нельзя изъять из числа странных страстей человеческих, но его можно обуздать, и под властью Церкви он куда разумней и сдержанней, чем при языческом или пуританском безвластии. Вообще же аскетический идеал никак не может быть назван сутью католичества. Это — не основа нашей философии, а некий вывод из нашей этики. Если же мы обратимся к философии, мы поймем, что постящийся монах и голодающий факир прямо противоположны друг другу.
Никогда не поймет философию томизма, вообще философию католичества тот, кто не понимает, что главное в ней — хвала бытию и Господу, Творцу всего сущего. Все остальное далеко не так важно и обусловлено не сутью, но осложнениями нашей веры — скажем, первородным грехом. Трудность в том, что правоверный католик мыслит на двух уровнях — на уровне творения и на уровне грехопадения. Представим себе, что на Англию напал враг: тогда в Кенте будет военное положение, ибо враг высадился на кентском побережье, а в Херфорде — сравнительная свобода. Но это не помешает англичанину любить и Херфорд, и Кент. Он любит Англию — и ту ее часть, которую спасет дисциплина, и ту, которая живет свободно. Любые крайности нашей аскезы — разумная или, если хотите, неразумная мера против зол первородного греха; но католик ничуть не сомневается в ценности тварного мира. На Востоке аскетизм нередко идет от пессимизма — люди истязают себя из ненависти к жизни, идут наперекор природе, а не просто обуздывают ее. Миллионы людей это не приводит к самоистязанию, но отрицание жизни играет и для них большую роль. Одна из исторических форм такого отрицания — манихейство, заклятый враг христиан.
Учение манихеев, в самых разных своих видах, с какой-то нерушимой изменчивостью нападало на нерушимое и неизменное. Оно напоминает сказку о чародее, обернувшемся змеей или облачком, и есть в нем безымянная безответственность, свойственная метафизике и этике азиатских стран, из которых оно пришло. Оно изменчиво, но всегда так или иначе оно гласит, что природа — зло или, по крайней мере, корень зла — в природе. А если это так, значит, у зла есть свои права, как и у добра. Иногда этот взгляд оборачивался дуализмом, провозглашавшим зло равноправным соперником добра, а не узурпатором. Чаще он воплощался в идее, что злые силы создали материальный мир, добро же связано лишь с миром духовным. Позже он принял форму кальвинизма, согласно которому мир создал только Бог, но в этом мире Он сотворил и зло. Если человек губит свою душу, он не нарушает, а выполняет Божью волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30