Вернее, с его обоими воплощениями. Да и мои способности
удивляться к этому времени почти иссякли.
Капитан Хансен приказал официантке приставить к столу стулья для
Форсайта и его компании, но все трое отказались на том основании, что жены
и соседи по столам ждут их возвращения. Да и у нас места маловато. Для
капитана Хансена все это не имело ни малейшего значения. Он был настоящий
викинг, величиной чуть меньше дома: дай ему молот, и он вполне сойдет за
Тора [в скандинавской мифологии бог грома и бури; атрибутом Тора является
боевой молот] - мышцы у него были даже там, где у обычных мужчин их
отродясь не бывает. Так что с ним особенно не поспоришь.
Впрочем, он добродушно согласился на компромисс - они вернутся к
своим столам и кончат обед, но сначала присоединятся к капитану и ко мне и
вознесут благодарность Седраху, Мисаху и Авденаго [три иудейских отрока,
брошенные Навуходоносором в огненную печь за отказ поклоняться золотому
истукану и чудесным образом оставшиеся невредимыми (библ.)] -
ангелам-хранителям нашего доброго друга Алека. И весь наш стол, как один
человек, будет участвовать в этом...
- Стюард!
И все мы трижды прокричали "Skal!", выделяя из всех миндалин антифриз
в невероятном количестве.
Вы все еще считаете? Думаю, уже стаканчиков семь. Можете перестать
считать. Именно в этом месте я потерял счет выпитому. Ко мне стало
возвращаться то отупение, которое я ощутил на половине пути через огненную
яму.
Заведующий напитками стюард кончил разливать шампанское и, повинуясь
знаку капитана, добавил к первой бутылке новые. Снова пришла моя очередь
произносить тосты, - я рассыпался в комплиментах трем проигравшим, после
чего все выпили за капитана Хансена и за добрую посудину "Конунг Кнут".
Капитан поднял бокал за Соединенные Штаты, и все обедающие встали и
выпили вместе с ним; тогда я счел необходимым предложить тост за датскую
королеву, что вызвало новые тосты в мою честь, и капитан потребовал, чтобы
я произнес речь.
- Расскажите, как вы чувствовали себя в печи огненной.
Я попытался отговориться, но кругом оглушительно гремели крики всех
присутствующих: "Речь! Речь!"
Я с трудом поднялся, стараясь припомнить, о чем говорил на последнем
ужине, организованном с целью сбора средств для поддержания заморских
миссий. Речь ускользала от меня. Наконец я сказал:
- А!!! Вздор! Тут и говорить не о чем. Только приклоните ухо ваше к
земле, налягте плечом на штурвал, поднимите глаза к звездам, и вы с
легкостью сделаете то же самое. Спасибо вам, спасибо всем, а в следующий
раз мы все до единого соберемся у меня дома.
Кругом кричали, снова орали "Skal!" - уж и не помню сейчас, по какому
поводу, - и тут леди, сидевшая слева от капитана, подошла ко мне и
расцеловала, после чего все прочие леди, сидевшие за капитанским столом,
сгрудились вокруг меня и принялись обцеловывать. Это, видимо, воодушевило
остальных дам в салоне, так как из них сформировалась целая процессия,
направившаяся ко мне за поцелуями, но по пути целовавшая капитана; а может
быть, порядок был обратный.
Во время этого парада кто-то унес мою тарелку с бифштексом,
относительно которого я строил некоторые планы. Правда, я не слишком
горевал о потере, так как бесконечная оргия лобзаний ошеломила меня и
погрузила в изумление, ничуть не меньшее, чем история с туземками, которые
прошли по углям.
Потрясение я испытал сразу же, как только вошел в обеденный салон.
Давайте скажем так; мои спутницы-пассажирки были вполне достойны того,
чтобы появиться на иллюстрациях в "National Geographic...".
Да! Вот именно! Ну, может не совсем так, но то, во что они были
одеты, делало их куда более голыми, чем те дружелюбные туземки. Я не стану
описывать их "вечерние туалеты", ибо не уверен, что смогу это сделать.
Более того, я _у_б_е_ж_д_е_н_, что делать этого не следует. Ни у одной из
них не было прикрыто более двадцати процентов того, что леди прикрывают на
костюмированных балах в том мире, где я родился. Я имею в виду - выше
талии. Их юбки, длинные и часто волочащиеся по полу, скроены или разрезаны
самым соблазнительным манером.
У некоторых леди верхняя часть платья вроде бы и прикрывала все, но
материал был прозрачен как стекло. Ну почти как стекло.
А самые юные леди, можно сказать, почти девочки, уж точно имели все
основания печататься в "National Geographic..." - больше, чем мои
деревенские подружки. Однако почему-то казалось, что девицы куда менее
бесстыдны, чем их почтенные родительницы.
Этот расклад я заметил сразу же, как только вошел в столовую. Я
старался не пялиться на них, а к тому же капитан и все прочие заняли мое
внимание с самого начала так плотно, что у меня не осталось никакой
возможности хоть краем глаза полюбоваться этой трудновообразимой
обнаженностью. Но, послушайте, если леди подходит к вам, обвивает вас
руками и настаивает на том, чтобы расцеловать вас, то очень трудно не
заметить, что на ней надето много меньше, чем нужно для предотвращения
заболевания пневмонией. Или другими легочными заболеваниями.
И все же я держал себя в узде, несмотря на растущее отупение и туман
в глазах.
Однако даже откровенность костюмов не поразила меня так, как
откровенность выражений - таких слов я не слыхивал в общественных местах и
очень редко слышал даже там, где собирались одни мужчины. Я сказал
"мужчины", поскольку джентльмены не выражаются таким образом даже в
отсутствие леди... Во всяком случае в том мире, который мне знаком.
Самое шокирующее воспоминание моего детства относится к тому дню,
когда я, проходя через городскую площадь, увидел толпу, собравшуюся у
места Покаяния, что возле здания суда. Присоединившись к ней, чтобы
узнать, кого схватили и за что именно, я вдруг увидел в колодках моего
скаутского наставника. Я чуть в обморок не упал.
Его грех заключался в употреблении неприличных слов, во всяком случае
именно так было написано на дощечке, висевшей у него на шее. Обвинителем
оказалась собственная жена учителя; тот не отпирался и, признав себя
виновным, отдался на милость суда. Судьей же был дьякон Брамби, отродясь
не слыхавший слова такого - милость.
Мистер Кирк - мой скаутский наставник - через две недели покинул
город, и больше его там никто не видел - такое сильное потрясение испытал
человек, будучи выставленным в колодках на всеобщее обозрение. Не знаю,
какие именно дурные слова употребил мистер Кирк, но вряд ли они были так
ужасны, раз предписанное дьяконом Брамби наказание продолжалось только
один день - с восхода до заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
удивляться к этому времени почти иссякли.
Капитан Хансен приказал официантке приставить к столу стулья для
Форсайта и его компании, но все трое отказались на том основании, что жены
и соседи по столам ждут их возвращения. Да и у нас места маловато. Для
капитана Хансена все это не имело ни малейшего значения. Он был настоящий
викинг, величиной чуть меньше дома: дай ему молот, и он вполне сойдет за
Тора [в скандинавской мифологии бог грома и бури; атрибутом Тора является
боевой молот] - мышцы у него были даже там, где у обычных мужчин их
отродясь не бывает. Так что с ним особенно не поспоришь.
Впрочем, он добродушно согласился на компромисс - они вернутся к
своим столам и кончат обед, но сначала присоединятся к капитану и ко мне и
вознесут благодарность Седраху, Мисаху и Авденаго [три иудейских отрока,
брошенные Навуходоносором в огненную печь за отказ поклоняться золотому
истукану и чудесным образом оставшиеся невредимыми (библ.)] -
ангелам-хранителям нашего доброго друга Алека. И весь наш стол, как один
человек, будет участвовать в этом...
- Стюард!
И все мы трижды прокричали "Skal!", выделяя из всех миндалин антифриз
в невероятном количестве.
Вы все еще считаете? Думаю, уже стаканчиков семь. Можете перестать
считать. Именно в этом месте я потерял счет выпитому. Ко мне стало
возвращаться то отупение, которое я ощутил на половине пути через огненную
яму.
Заведующий напитками стюард кончил разливать шампанское и, повинуясь
знаку капитана, добавил к первой бутылке новые. Снова пришла моя очередь
произносить тосты, - я рассыпался в комплиментах трем проигравшим, после
чего все выпили за капитана Хансена и за добрую посудину "Конунг Кнут".
Капитан поднял бокал за Соединенные Штаты, и все обедающие встали и
выпили вместе с ним; тогда я счел необходимым предложить тост за датскую
королеву, что вызвало новые тосты в мою честь, и капитан потребовал, чтобы
я произнес речь.
- Расскажите, как вы чувствовали себя в печи огненной.
Я попытался отговориться, но кругом оглушительно гремели крики всех
присутствующих: "Речь! Речь!"
Я с трудом поднялся, стараясь припомнить, о чем говорил на последнем
ужине, организованном с целью сбора средств для поддержания заморских
миссий. Речь ускользала от меня. Наконец я сказал:
- А!!! Вздор! Тут и говорить не о чем. Только приклоните ухо ваше к
земле, налягте плечом на штурвал, поднимите глаза к звездам, и вы с
легкостью сделаете то же самое. Спасибо вам, спасибо всем, а в следующий
раз мы все до единого соберемся у меня дома.
Кругом кричали, снова орали "Skal!" - уж и не помню сейчас, по какому
поводу, - и тут леди, сидевшая слева от капитана, подошла ко мне и
расцеловала, после чего все прочие леди, сидевшие за капитанским столом,
сгрудились вокруг меня и принялись обцеловывать. Это, видимо, воодушевило
остальных дам в салоне, так как из них сформировалась целая процессия,
направившаяся ко мне за поцелуями, но по пути целовавшая капитана; а может
быть, порядок был обратный.
Во время этого парада кто-то унес мою тарелку с бифштексом,
относительно которого я строил некоторые планы. Правда, я не слишком
горевал о потере, так как бесконечная оргия лобзаний ошеломила меня и
погрузила в изумление, ничуть не меньшее, чем история с туземками, которые
прошли по углям.
Потрясение я испытал сразу же, как только вошел в обеденный салон.
Давайте скажем так; мои спутницы-пассажирки были вполне достойны того,
чтобы появиться на иллюстрациях в "National Geographic...".
Да! Вот именно! Ну, может не совсем так, но то, во что они были
одеты, делало их куда более голыми, чем те дружелюбные туземки. Я не стану
описывать их "вечерние туалеты", ибо не уверен, что смогу это сделать.
Более того, я _у_б_е_ж_д_е_н_, что делать этого не следует. Ни у одной из
них не было прикрыто более двадцати процентов того, что леди прикрывают на
костюмированных балах в том мире, где я родился. Я имею в виду - выше
талии. Их юбки, длинные и часто волочащиеся по полу, скроены или разрезаны
самым соблазнительным манером.
У некоторых леди верхняя часть платья вроде бы и прикрывала все, но
материал был прозрачен как стекло. Ну почти как стекло.
А самые юные леди, можно сказать, почти девочки, уж точно имели все
основания печататься в "National Geographic..." - больше, чем мои
деревенские подружки. Однако почему-то казалось, что девицы куда менее
бесстыдны, чем их почтенные родительницы.
Этот расклад я заметил сразу же, как только вошел в столовую. Я
старался не пялиться на них, а к тому же капитан и все прочие заняли мое
внимание с самого начала так плотно, что у меня не осталось никакой
возможности хоть краем глаза полюбоваться этой трудновообразимой
обнаженностью. Но, послушайте, если леди подходит к вам, обвивает вас
руками и настаивает на том, чтобы расцеловать вас, то очень трудно не
заметить, что на ней надето много меньше, чем нужно для предотвращения
заболевания пневмонией. Или другими легочными заболеваниями.
И все же я держал себя в узде, несмотря на растущее отупение и туман
в глазах.
Однако даже откровенность костюмов не поразила меня так, как
откровенность выражений - таких слов я не слыхивал в общественных местах и
очень редко слышал даже там, где собирались одни мужчины. Я сказал
"мужчины", поскольку джентльмены не выражаются таким образом даже в
отсутствие леди... Во всяком случае в том мире, который мне знаком.
Самое шокирующее воспоминание моего детства относится к тому дню,
когда я, проходя через городскую площадь, увидел толпу, собравшуюся у
места Покаяния, что возле здания суда. Присоединившись к ней, чтобы
узнать, кого схватили и за что именно, я вдруг увидел в колодках моего
скаутского наставника. Я чуть в обморок не упал.
Его грех заключался в употреблении неприличных слов, во всяком случае
именно так было написано на дощечке, висевшей у него на шее. Обвинителем
оказалась собственная жена учителя; тот не отпирался и, признав себя
виновным, отдался на милость суда. Судьей же был дьякон Брамби, отродясь
не слыхавший слова такого - милость.
Мистер Кирк - мой скаутский наставник - через две недели покинул
город, и больше его там никто не видел - такое сильное потрясение испытал
человек, будучи выставленным в колодках на всеобщее обозрение. Не знаю,
какие именно дурные слова употребил мистер Кирк, но вряд ли они были так
ужасны, раз предписанное дьяконом Брамби наказание продолжалось только
один день - с восхода до заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115