Годы проходят, много чего случается, но кто это видит?! Едины пространства бытия, но ничто не возвращается нам, хотя и повторяется снова, жизнь проходит над нами, как мгновенье, и однажды вдруг перестаешь замечать новую осень, все былое притаилось в тишине, висящей над осенними склонами, а на лозе собственной твоей жизни висят уже последние гроздья. Пройди мимо! В такие дни вновь манит тебя озеро: плывешь, чувствуя тепло своей крови, свою кожу, плывешь, как по стеклу, над тенистой прохладой дна, а о берег разбиваются блестящие волны, парус белеет на фоне серебристых облаков - мотылек с распростертыми крылышками, - а солнце мягко мерцает над затерянными в нежной дымке берегами. На мгновение кажется, что время остановилось в блаженной истоме. Божество созерцает себя, и весь мир затаил дыханье, прежде чем рассыпаться пеплом сумерек...
Мой прокурор говорит:
- Прямо под нами находится Херрлиберг, вы, наверно, знаете, а вон там вдалеке - Тальвиль.
Юная крестьяночка убирает тарелки, спрашивает, понравился ли нам обед, приносит коробку сигар и удаляется. Мы опять одни. Конечно, я давно уже чувствую, что у моего прокурора и друга какой-то камень на сердце. Неужели я мешал ему высказаться? Теперь, когда мы закурили свои сигары, этот миг, как видно, настал. Стаканы пусты, черный кофе еще не подан, осы улетели, где-то на деревенской церкви пробило час дня.
- Я рад,- говорит он, - искренне рад, что мы наконец узнали друг друга. Но я не об этом хочу говорить! К двум часам мы должны быть в городе, нам предстоит осмотр места преступления - не пугайтесь, осмотр вашей мастерской. Я понимаю, - тут же добавляет он,- что теперь вы видите во мне сыщика, предателя, лицемера, который говорит дружеские слова, а сам прячет за спиной смирительную рубашку, отлично понимаю, как вас страшит эта запыленная мастерская там, внизу, да и вообще, возможно, понимаю вас лучше, чем вы думаете, милый Штиллер!
Мой вопрос, какую цель преследует такой "осмотр места преступления", остается без ответа.
- Если позволите, - говорит он, - я дам вам один совет.
Его сигара потухла.
- Видите ли, - он снова раскурил свою сигару, - я говорю с вами не только потому, что об этом просила Сибилла. Она хочет избавить вас от лишних неприятностей, и мне думается, она права: суд не поймет вас, отнесется к вам, Штиллер, как к простому мошеннику, себя изобличившему, и притом чудаку. Суд привык к мошенничеству, это вы сами понимаете, но к мошенничеству, приносящему выгоду - титул, или состояние, или что-нибудь в этом роде, одним словом, вас приговорят к штрафу, может быть, обойдется даже без штрафа, но без укоризненного покачивания голов, без пожимания плеч, без снисходительного сожаления не обойдется. Зачем вам это?
- Что же вы советуете? - спрашиваю я.
- Штиллер, - улыбается он. - Искренне, дружески говорю вам: избавьте нас в следующую пятницу от необходимости публично приговорить вас к тому, что вы - есть вы, а прежде всего избавьте от этого самого себя. По приговору суда носить имя без вести пропавшего Штиллера вам будет еще труднее, а что вы, по крайней мере внешне, не кто иной, как эта исчезнувшая личность, право не стоит больше обсуждать всерьез. Сознайтесь же добровольно. Вот вам мой совет, Штиллер, дружеский, искренний совет.
Затем мы пьем черный кофе.
- Барышня, - говорит прокурор, - пожалуйста, дайте счет.
- Общий?
- Да, - говорит прокурор. - Общий.
Только тогда я отвечаю ему:
- Я не могу сознаться в том, чего нет.
Но маленькая крестьяночка, как видно, превратно истолковывает наше молчание и не уходит, топчется на гравии, болтает о погоде, потом о своей собаке, в то время как мы молча пьем слишком горячий кофе. Она оставляет нас в покое, только когда господин прокурор вторично просит счет.
- Вы не можете сознаться в том, чего нет? - повторяет прокурор.
- Не могу...
- Как же так этого нет?
- Господин прокурор... - говорю я.
- Не зовите меня прокурором, - прерывает он мою попытку облечь свою мысль в слова. - Я буду рад, если вы сможете увидеть во мне друга. Зовите меня Рольфом.
- Спасибо, - говорю я.
- Полагаю, - улыбается он, - что в свое время вы называли меня именно так.
Теперь и моя сигара потухла.
- Я счастлив, - говорю я, раскурив ее снова, - что вы дарите мне свою дружбу. У меня здесь нет друзей. Но если вы серьезно не хотите быть моим прокурором, а я всем сердцем вам верю... Тогда, Рольф, тогда я вправе ждать от вас того, чего можно ждать от друга, а это значит, что вы должны поверить мне, хотя я ничего не сумею вам объяснить, а доказать и подавно. Теперь все к этому сводится - если вы мне друг, вы должны принять в расчет и моего ангела.
- Что вы имеете в виду?
- Постарайтесь поверить, что я не тот человек, за которого меня принимают, не тот, за какого принимаете меня и вы, я не Штиллер, - говорю я, - видит бог, говорю это не в первый раз, но в первый раз надеясь, что кто-то меня услышит. Я не Штиллер, и я не могу сознаться вам в том, в чем мне запретил сознаваться мой ангел.
Этого мне говорить не следовало.
- Ангел? - спрашивает он. - Что вы подразумеваете под ангелом?
Я молчу. Потом приносят счет, прокурор расплачивается, и, поскольку наша маленькая крестьяночка опять не уходит, уходим мы. Гравий скрежещет под нашими ногами. Из открытой машины, прежде чем Рольф включает мотор, мы еще раз окидываем взглядом полдневный ландшафт, бурые пашни, ворон, кружащихся над ними, виноградники, леса и осеннее озеро, причем я знаю, что мой прокурор и друг все еще ждет ответа. Когда он включает мотор, я замечаю:
- Об этом нельзя говорить.
- Вы хотите сказать об ангеле?
- Да, как только я пытаюсь о нем рассказать, он покидает меня, и я сам его уже не вижу. Смешно, чем точнее я себе его представляю, чем ближе я к тому, чтобы описать его, тем меньше верю в него и во все, что я пережил.
Едем вдоль озера в город.
3. После обеда.
Примерно в четверть третьего - с некоторым опозданием, потому что в Старом городе трудно найти стоянку, - мы подходим к "дому", отличающемуся от остальных домов этой улицы только тем, что перед ним стоит Кнобель, мой надзиратель, в штатском. Мы первые. Кнобель, демонстративно обращаясь только к прокурору, говорит:
- Ключи у меня!
В темных, затхлых сенях стоят велосипеды, детская коляска, смахивающая на антикварную редкость, помойные ведра. Ключи у Кнобеля не в кармане, он достает их из железного, некогда желтого, а теперь ржавого почтового ящика с надписью: "А. Штиллер". Род занятий не указан... С заднего двора доносится лязг, как из мастерской жестянщика или слесаря; я вижу двор, вымощенный песчаником, который порос мхом, и длинные, уже обнажившиеся ветви клена, освещаемого солнцем разве что летом, и то только в полдень; подальше маленький фонтан без воды, тоже сложенный из замшелого песчаника, в общем, все более или менее идиллично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Мой прокурор говорит:
- Прямо под нами находится Херрлиберг, вы, наверно, знаете, а вон там вдалеке - Тальвиль.
Юная крестьяночка убирает тарелки, спрашивает, понравился ли нам обед, приносит коробку сигар и удаляется. Мы опять одни. Конечно, я давно уже чувствую, что у моего прокурора и друга какой-то камень на сердце. Неужели я мешал ему высказаться? Теперь, когда мы закурили свои сигары, этот миг, как видно, настал. Стаканы пусты, черный кофе еще не подан, осы улетели, где-то на деревенской церкви пробило час дня.
- Я рад,- говорит он, - искренне рад, что мы наконец узнали друг друга. Но я не об этом хочу говорить! К двум часам мы должны быть в городе, нам предстоит осмотр места преступления - не пугайтесь, осмотр вашей мастерской. Я понимаю, - тут же добавляет он,- что теперь вы видите во мне сыщика, предателя, лицемера, который говорит дружеские слова, а сам прячет за спиной смирительную рубашку, отлично понимаю, как вас страшит эта запыленная мастерская там, внизу, да и вообще, возможно, понимаю вас лучше, чем вы думаете, милый Штиллер!
Мой вопрос, какую цель преследует такой "осмотр места преступления", остается без ответа.
- Если позволите, - говорит он, - я дам вам один совет.
Его сигара потухла.
- Видите ли, - он снова раскурил свою сигару, - я говорю с вами не только потому, что об этом просила Сибилла. Она хочет избавить вас от лишних неприятностей, и мне думается, она права: суд не поймет вас, отнесется к вам, Штиллер, как к простому мошеннику, себя изобличившему, и притом чудаку. Суд привык к мошенничеству, это вы сами понимаете, но к мошенничеству, приносящему выгоду - титул, или состояние, или что-нибудь в этом роде, одним словом, вас приговорят к штрафу, может быть, обойдется даже без штрафа, но без укоризненного покачивания голов, без пожимания плеч, без снисходительного сожаления не обойдется. Зачем вам это?
- Что же вы советуете? - спрашиваю я.
- Штиллер, - улыбается он. - Искренне, дружески говорю вам: избавьте нас в следующую пятницу от необходимости публично приговорить вас к тому, что вы - есть вы, а прежде всего избавьте от этого самого себя. По приговору суда носить имя без вести пропавшего Штиллера вам будет еще труднее, а что вы, по крайней мере внешне, не кто иной, как эта исчезнувшая личность, право не стоит больше обсуждать всерьез. Сознайтесь же добровольно. Вот вам мой совет, Штиллер, дружеский, искренний совет.
Затем мы пьем черный кофе.
- Барышня, - говорит прокурор, - пожалуйста, дайте счет.
- Общий?
- Да, - говорит прокурор. - Общий.
Только тогда я отвечаю ему:
- Я не могу сознаться в том, чего нет.
Но маленькая крестьяночка, как видно, превратно истолковывает наше молчание и не уходит, топчется на гравии, болтает о погоде, потом о своей собаке, в то время как мы молча пьем слишком горячий кофе. Она оставляет нас в покое, только когда господин прокурор вторично просит счет.
- Вы не можете сознаться в том, чего нет? - повторяет прокурор.
- Не могу...
- Как же так этого нет?
- Господин прокурор... - говорю я.
- Не зовите меня прокурором, - прерывает он мою попытку облечь свою мысль в слова. - Я буду рад, если вы сможете увидеть во мне друга. Зовите меня Рольфом.
- Спасибо, - говорю я.
- Полагаю, - улыбается он, - что в свое время вы называли меня именно так.
Теперь и моя сигара потухла.
- Я счастлив, - говорю я, раскурив ее снова, - что вы дарите мне свою дружбу. У меня здесь нет друзей. Но если вы серьезно не хотите быть моим прокурором, а я всем сердцем вам верю... Тогда, Рольф, тогда я вправе ждать от вас того, чего можно ждать от друга, а это значит, что вы должны поверить мне, хотя я ничего не сумею вам объяснить, а доказать и подавно. Теперь все к этому сводится - если вы мне друг, вы должны принять в расчет и моего ангела.
- Что вы имеете в виду?
- Постарайтесь поверить, что я не тот человек, за которого меня принимают, не тот, за какого принимаете меня и вы, я не Штиллер, - говорю я, - видит бог, говорю это не в первый раз, но в первый раз надеясь, что кто-то меня услышит. Я не Штиллер, и я не могу сознаться вам в том, в чем мне запретил сознаваться мой ангел.
Этого мне говорить не следовало.
- Ангел? - спрашивает он. - Что вы подразумеваете под ангелом?
Я молчу. Потом приносят счет, прокурор расплачивается, и, поскольку наша маленькая крестьяночка опять не уходит, уходим мы. Гравий скрежещет под нашими ногами. Из открытой машины, прежде чем Рольф включает мотор, мы еще раз окидываем взглядом полдневный ландшафт, бурые пашни, ворон, кружащихся над ними, виноградники, леса и осеннее озеро, причем я знаю, что мой прокурор и друг все еще ждет ответа. Когда он включает мотор, я замечаю:
- Об этом нельзя говорить.
- Вы хотите сказать об ангеле?
- Да, как только я пытаюсь о нем рассказать, он покидает меня, и я сам его уже не вижу. Смешно, чем точнее я себе его представляю, чем ближе я к тому, чтобы описать его, тем меньше верю в него и во все, что я пережил.
Едем вдоль озера в город.
3. После обеда.
Примерно в четверть третьего - с некоторым опозданием, потому что в Старом городе трудно найти стоянку, - мы подходим к "дому", отличающемуся от остальных домов этой улицы только тем, что перед ним стоит Кнобель, мой надзиратель, в штатском. Мы первые. Кнобель, демонстративно обращаясь только к прокурору, говорит:
- Ключи у меня!
В темных, затхлых сенях стоят велосипеды, детская коляска, смахивающая на антикварную редкость, помойные ведра. Ключи у Кнобеля не в кармане, он достает их из железного, некогда желтого, а теперь ржавого почтового ящика с надписью: "А. Штиллер". Род занятий не указан... С заднего двора доносится лязг, как из мастерской жестянщика или слесаря; я вижу двор, вымощенный песчаником, который порос мхом, и длинные, уже обнажившиеся ветви клена, освещаемого солнцем разве что летом, и то только в полдень; подальше маленький фонтан без воды, тоже сложенный из замшелого песчаника, в общем, все более или менее идиллично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121