Наконец он остановился, плача настоящими слезами от гнева и отчаяния, видя, как ее фигура, в прямом черном платье, с белым воротничком и манжетами, становится все меньше и меньше, удаляясь вместе с поездом, который насмешливо свистнул на прощание и, словно в издевку, выпустил струю пара, уходя по двойной дорожке рельсов вон из его жизни.
Наконец он перешел рельсы под прямым углом и перелез через проволочную ограду прямо в лесок, где весна, загрустив о лете, нежно клонилась к ночи, хотя лето еще не пришло за ней.
6
Глубоко в чаще, где медленно таял вечер, малиновка пропела четыре нотки, текучие, изменчивые. «Как ее рот», – подумал он, чувствуя, что жаркая боль остывает в нем вместе с остывающим закатом. Неширокий ручей деловито бормотал что-то, похожее на заклинание; побеги молодой ольхи, выстроившись в ряд, гляделись в него, как Нарцисс. Спугнутая малиновка робким коричневым комочком порхнула глубже в чащу и снова запела. Вокруг его головы кружились москиты, он их не отгонял: ему словно становилось легче от их острых укусов. Как-то отвлекает мысли.
«Я бы мог ей помочь. Я мог бы помочь ей забыть все обиды, всю боль, так забыть, чтобы, напомнив про то, что болело, она спросила бы: «Неужели то была я?» Если б я только мог сказать ей про это! Да вот никак не мог придумать, что сказать. Даже у меня, у такого болтуна, слов не хватило!..»
Он бесцельно шел вдоль ручья. Вскоре поток ушел в лиловую тень, под ивы, и Джо услышал, как вода зашумела громче. Раздвинув ветви, он увидел старую мельничную запруду и маленькое озерцо, спокойно отражавшее спокойное небо и темные деревья на том берегу. Джо увидал на земле слабый блеск рыбьей чешуи и мужскую спину.
– Потеряли что? – спросил он, глядя, как разбегаются круги от погруженной по плечо руки рыбака. Тот поднялся, стоя на коленях, оперся руками в землю и посмотрел через плечо.
– Табак обронил, – ответил он равнодушно-тягучим голосом. – У вас, случаем, при себе нет?
– Сигарета годится? Это есть! – Гиллиген протянул пачку, и тот, присев на корточки, вытащил сигаретку.
– Вот спасибо. Надо же человеку изредка табачком побаловаться, верно?
– Человеку многим надо изредка побаловаться, так уж на свете повелось.
Тот фыркнул, не совсем понимая, но подозревая намек на женщин:
– Ну, этого у меня тут нету, но замена найдется! – Он встал, поджарый, как гончая, и вытащил из густого ивняка кувшин. С неуклюжей вежливостью он протянул его Гиллигену. – Всегда прихватываю с собой на рыбалку, – объяснил он. – Как глотнешь – так будто и рыба клюет лучше, и комар кусает меньше.
Гиллиген неловко обхватил кувшин.
– Как же из него пить, черт возьми?
– Погоди, давай покажу! – сказал хозяин, беря посудину.
Просунув большой палец сквозь ручку, он плавным движением поднял кувшин почти на уровень плеча, вытянув шею так, чтобы отверстие горлышка попало ему в рот. Гиллиген видел, как мерно движется его кадык на фоне бледного неба. Тот опустил кувшин, вытер рот тыльной стороной руки.
– Вот как ее пьют, – сказал он, передавая кувшин Гиллигену.
Гиллиген попробовал не совсем удачно, чувствуя, как холодная влага течет по подбородку, льется на рубашку. Но горло обожгло, как огнем: казалось, что в желудке что-то приятно взорвалось. Он опустил кувшин, закашлявшись.
– Да что это такое, черт меня дери?
Рыбак хрипло засмеялся и хлопнул себя по ляжкам.
– Никогда не пил пшеничной, что ли? Ну как она в нутре? Небось лучше, чем снаружи?
Гиллиген охотно подтвердил. Он чувствовал каждый нерв, как проволочку в электрической лампе, больше он ничего не испытывал. Потом стало жарко, весело. Он снова поднял кувшин – на этот раз дело пошло лучше.
«Завтра поеду в Атланту, найду ее, захвачу, пока она не уехала дальше,
– обещал он себе. – Я ее найду: не может же она весь век от меня уходить». Рыбак снова выпил. Гиллиген закурил сигарету. Он тоже ощутил свободу, почувствовал себя хозяином своей судьбы. «Завтра поеду в Атланту, найду ее, заставлю выйти за меня замуж, – повторял он. – И зачем я ее отпустил?.. А почему не поехать сегодня? Ну, конечно, надо ехать сегодня. Я ее найду.
Знаю, что найду. В Нью-Йорке и то найду. Как это я раньше не подумал? – Он не чувствовал ни рук, ни ног, сигарета выпала из бесчувственных пальцев, и, пытаясь поймать маленький огонек, он пошатнулся, чувствуя, что не владеет своим телом. – Черт, да ведь я вовсе не пьян», – подумал он. Но ему пришлось сознаться себе, что он здорово пьян.
– Слушай, да что это за зелье? Я на ногах не держусь.
Рыбак хохотнул, страшно польщенный:
– Сильна, а? Сам гоню. Очень хороша! Ничего, привыкнешь. Глотни еще! – И выпил сам, истово, как воду.
– Черта с два! Хватит! Мне в город идти!
– Ну, глоточек! На дорожку. Лучше дойдешь!
«Если я от двух глотков так повеселел, то от третьего наверняка взвою»,
– подумал он. Но его приятель не отставал, и он снова хлебнул из кувшина.
– Теперь пошли, – сказал он, передавая кувшин.
Рыбак, неся «ее» под мышкой, обошел пруд. Гиллиген, спотыкаясь, брел за ним, меж корневищами кипарисов, оступаясь иногда в грязь. Вскоре он стал лучше справляться со своим телом, и они вышли сквозь просвет в ивах на дорогу, прорезанную в красном песчаном грунте.
– Ну вот, приятель. Держись дороги, тут и мили не будет.
– Ладно. Спасибо большое. Да, ничего зелье, просто вырви-глаз!
– Верно, сильна, – согласился тот.
– Ну, доброй ночи! – Гиллиген протянул руку, и тот взял ее вежливо и осторожно и только раз встряхнул.
– Ну, побереги себя!
– Постараюсь! – обещал Гиллиген.
Тощая, измотанная малярией фигура исчезла за ивами. Дорога, прорытая в поле, молчаливо и пусто вилась перед ним, восток светлел настойчивым обещанием лунного света. Он шел по пыли, между темными деревьями, пролитыми, как чернила, на светлую страницу неба, и скоро луна стала не только обещанием. Он увидел, как от краев ее диска стали острее верхушки деревьев, потом выплыл весь диск, невозмутимый, гладкий, как блюдце. Ночные пичужки, как затерянные монеты, мелькали в листве; одна неловко шарахнулась в пыли из-под самых его ног. Виски испарялось в одиночестве, и вскоре отошедшая на время тоска снова вернулась на место.
Пройдя под скрещенными, как у скелета руки, стрелками, он пересек железнодорожные пути и вышел на улочку меж негритянских хижин. В хижинах не было света, однако оттуда доносился мягкий, беспричинный смех, протяжные ровные голоса звучали бодро, но все же в них таилась вся горечь, какой издревле дышали и жили здесь.
При луне, в страстной дрожи весны и плоти, среди выбеленных хижин, оклеенных внутри газетами, языческим гимном звучал заимствованный у белых псалом, как заимствована их одежда, приглушенно и мощно, в неведении собственной силы:
Неси меня в небесные чертоги…
Трое юношей прошли мимо, шаркая в пыли, словно передразнивая свои тени на пыльной дороге, остро запахло потом долгого рабочего дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75