Я ИЗ ЛЕСУ ВЫШЕЛ
1. А ВОТ И Я
Лет мне - тридцать с приличным довеском. Однако три вещи я так и не
смог постичь - сколько чаю надо сыпать в заварку, сколько туалетной бумаги
расходовать за один присест, и как лучше обнимать женщину, спереди или
сзади.
Моя жизнь делится на три срока. Первый - до пяти лет. Впервые, еще
как эмбрион, я объявился в поселке Няксимволь Тюменской области. Мама была
родом из племени манси, которые также известны как вогулы и югра.
Обходилась она без мужика (насчет моего отца особый разговор), поэтому
питала себя и меня дарами тайги - зайцами, оленями, медведями, клюквой,
морошкой. Манси вообще-то мелковаты, коротковаты, но мама имела и стать, и
крепость, поэтому могла и Топтыгина завалить, и волчаре перерезать глотку.
Звали ее Наташа Ростова. Это без балды. У манси все имена-отчества-фамилии
- русские, и вера как будто православная, хотя колупни их немного и
покажется настоящий язычник-paganus. Вот и моя мать всегда просила
прощения у медвежьего духа, когда приносила домой шкуру невинно убиенного
Топтыгина. А лес для нее был воротами в прошлое и будущее, большим миром,
где короткие ниточки отдельных маленьких жизней сплетаются в одну-единую
ткань всеобщей Жизни. Однажды она осталась в этом большом мире, не
вернувшись с охоты. То ли не совладала с медведем, то ли волки перехитрили
ее, то ли схватила ее тело болотная трясина.
Итак, начался второй период моей жизни. Я где-то с месяц ждал мать,
вытягивал из мешка сухари и жевал их, размачивая в дождевой воде, да
откромсывал себе кусочки копченого оленьего бока, висящего на крюке. Но
вот стала наступать Арктика, полез морозец через оконные щели, потому что
сентябрь пришел. А мне и печку растопить никак. Загрузился я в мамины
унты, красивые такие, изукрашенные орнаментом "мировое древо", и
отправился к соседям, пьющей семейке. Пустили они переночевать в теплом
углу, а на следующую ночь в моей избенке печь раскочегарили. Но к зиме они
от меня приустали. У самих пять штук ребят в соплях бегают, а отвести меня
в сельсовет не догадаться было. Так бы я и околел в декабре месяце, кабы
не появился отец.
Я никогда вообразить не мог, что у меня имеется второй родитель, да
еще по фамилии Вайзман. Как я уже говорил, мать моя была шибко
самостоятельная и, похоже, шаманка: без заговоров и заклинаний шагу не
делала, поэтому мужички-манси обходили ее стороной. Русские холостяки из
поселка тоже ее остерегались, водку она не пьянствовала, предпочитая
отвары всяких трав, корений и грибов-поганок. И притом, женщина выглядела
не страшно, как мне кажется; широко расставленные глаза были светлы (югра
издревле с новгородцами контачила интимными местами). Кстати, в отличие от
большинства соседей-манси мать моя срубила баньку и мылась раз в неделю,
если, конечно не на охоте. В тайгу когда шла, то напяливала, само собой,
малицу на голую кожу, но в поселке, несмотря на свою первобытность, носила
нижнее белье и платье. Я видел у нее однажды французский журнал мод; она,
естественно, только картинки разглядывала - даже с русским чтением у нее
было туго.
А отец мой оказался строителем, только не практиком, а теоретиком,
изучал он вечную мерзлоту - уж чего-чего, а этого в Няксимволе хватало. В
одну из своих научных командировок то ли он соблазнил первобытную Наташу
Ростову, то ли она его оглушила и заневолила, что маловероятнее. Но так
или иначе возник я.
У отца имелось семейство в Ленинграде, двое ребятишек. Был он
комплексантом, потому, наверное, не завел себе цивилизованную любовницу, а
связался с таежной богатыркой. От погибели он меня спас - и на том
спасибо, но в свою семейку не пустил, чтобы я не нервировал родных и
близких, однако пристроил к бабушке, очень местечковой старушке.
У сына таежной охотницы и внука местечковой бабушки мог вырасти
только комплексант. Хотя я вечно зубрил уроки и заранее, еще летом,
прочитывал учебники, но пред учителем слова застревали в заднице, как
будто я был медведем из леса. А на вступительных экзаменах в ВУЗ меня
вообще медвежья болезнь поразила, все шпаргалки на сортир просадил.
Поэтому ровно полгода спустя побрили мне голову в солдаты. Ростом
Господь не обделил, ну а в остальном я был лох лохом. Естественно, что
призывная комиссия захотела шутку отмочить и отправила меня в довольно
элитные войска, в морскую пехоту. Я первые несколько месяцев как в нирване
жил, это меня и спасло. Кто меня там под вздох или по чайнику лупил, кто
поджопниками награждал - я потом и вспомнить не мог. А далее мое тело из
Севастополя в Герат переслали. Тот неправ, кто думает, что в Афгане не
было нашей морской пехоты. Еще как была. И что интересно, открылась там у
меня охотничья лесная мудрость - мамино наследство даже в горах
пригодилось. Стал я чувствовать вражью силу, то есть со мной ребята не
напарывались на засады, на минах и растяжках почти не подрывались.
Превратился я из лоха, из "черепа" в человека, даже в сержанта. Когда
израильтяне драили палестинцев в Ливане, я тоже был неподалеку - на
корабле в сирийском порту Латакия. В качестве общеукрепляющего средства у
прогрессивного режима. "Дам коня, дам кинжал, вертолет, пулемет и
бесплатно отдам вам десантников взвод", - так, вероятно, напевали наши
советники товарищу-господину Асаду. Фамилия у меня после усыновления была
Вайзман, но национальность по паспорту - манси. Так что командир роты все
выпытывал: переметнусь ли я к сионистам, если начнется драчка. Я, конечно
же, отвечал, что переметнуться могу только к манси и медведям.
После службы был какой-то занюханный институт, кажется, холодильной
промышленности, думать там было ровным счетом не о чем, поэтому стал я
выстукивать на машинке истории о животных разного обличия. И вдобавок
хаживал на всякие литературные семинары, где кучковались интеллигенты
разной степени заплесневелости под присмотром парочки стукачей и делали
вид, что они - культура. Стукачи время от времени организовывали сборничек
для вечно молодых писателей от двадцати до шестидесяти, отчего творцы,
неохваченные кагэбэпросветом, тоскливо лаяли на счастливчиков. В конце
восьмидесятых раскрепощенные Лигачевым комсомольцы стали оседлывать
издательства и добывать монету, распечатывая для народа всякую муру. Тут
бы мне подсуетиться, но не мог я пьянствовать с заискиваниями и
подхихикиваниями со всякой мишурой, поэтому к тому времени, когда настала
свобода, к 1991 году, я уже догорел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41