обрубки на тележках, слепые в черных очках с поводырем – санитарной собакой на привязи (подарок правительства). Перед витринами мясных лавок, где в бумажных кружевах разложены окорока, филеи, колбасы, драгоценные куски жира, – неизменная толпа: бежит суровый пожиратель вареной картошки и от громового рефлекса врастает в тротуар перед мясной витриной… Рука стискивает портфель, волевые мускулы вздуваются на впавших щеках, позволяет себе пережить вон ту свиную котлету в бумажном кружеве на стеклянной доске… Пять минут пищевой фантазии!.. Крепче портфель с несъедобными бумагами под мышку и – мимо, мимо… Версальскому миру отзовется когда-нибудь эта свиная отбивная!
Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали – груды облаков, как снежные вершины.
Пароход плывет мимо каменистых островов. С каждым поворотом – новые склоны берегов и глубже уходящие воды фиорда, то затененные, то сверкающие. Дамы облокотились о перила борта. Ясен воздух, скудное тепло. Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север. Безлюдье. Это земля, куда возвращаются с отгоревшими страстями, с поседевшей головой.
Вера Юрьевна говорит вполголоса:
– Если бы так же возвращаться в Петроград… Человек должен жить на севере… Девочки, – вон в том домишке, под скудным солнцем… Какая печаль!.. Мечтать, ждать несбыточного…
Она положила на борт руку, обтянутую лайковой перчаткой. Молочно-румяный швед оглянул стройную Веру Юрьевну, – гм! – черный жакет, светлая мягкая юбка, обувь без каблуков… Просто, дорого, шикарно, никакого желания нравиться, – равнодушное лицо, в нем все обдуманно, все законченно… Гм!.. Самый высокий продукт цивилизации, международная хищница, парижская штучка…
– Девочки, а – зима!.. Мы и забыли ее… Снега, стужа, вьюга… Куплю дом непременно, только еще дальше на севере, – всю зиму буду одна, одна совершенно…
Лили – с усмешкой:
– А помнишь, меня ругала за домик в Таганроге? Сама-то, видно, – тоже…
– Нет, Лилька, нет… Домик в Таганроге с офицериком – свинство. Я об одиночестве говорю… Меня так и найдут в этом домике, – раскопают занесенную дверь, в разбитое окно нанесло снегу, я – на постели, седая, высохшая и руками вот так – зажаты глаза, чтобы мне, мертвой, никто не смел глядеть в глаза…
Мари, тоже стоявшая у борта, присвистнула:
– С хорошеньким настроением едешь на работу!..
Кисло усмехаясь, Вера Юрьевна ответила:
– Всякий бесится по-своему, милая моя шансонетка. Для тебя высшее счастье – пожарские котлеты. Ну, а я еще должна все обиды припомнить…
– Батюшки, как страшно! – лениво сказала Мари.
Лили придвинулась, глядела в глаза Вере Юрьевне:
– Верочка, не надо…
Молочно-румяный швед, стоявший позади дам (руки в карманах, сигара в углу рта, полный подбородок удовлетворенно уперт в крахмальный воротничок), не понимал по-русски и до крайности странный разговор трех элегантных дам принял за восхищение северной природой. Вынув сигару, попробовал вмешаться:
– Пардон, смею обратить ваше внимание, – Стокгольм сейчас заслонен островом Бекхольм. – Он указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые краны эллинга, показавшиеся с правого борта; вдали, налево, стояли грузовые пароходы у высокой каменной стены, где курилась дымом многоэтажная мельница. – За войну город очень разбогател. Шведы не плохо поступили, что не вмешались в войну. Нас много ругали (засмеялся), но кому-нибудь надо же было торговать, и мы принесли обеим сторонам много пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете Стокгольма, – это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь можно весело провести денек… (Пароход повертывал.) А вот и город. Вы видите старую часть – Стаден. В древности город располагался на этом острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на тех холмах – лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на север – чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны мы много строились.
Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним – холмы, облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые здания – дворец, собор, отели.
– Если захотите быть ближе к нашей природе, могу посоветовать прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, – Баль Станэс на озере Несвинен.
– Как вы сказали? – резко обернулась к нему Вера Юрьевна. – Баль Станэс?..
Швед, несколько изумленный порывистым движением, нагнул по-бараньи голову:
– Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.
Пароход загудел и стал поворачивать к стенке набережной. В пролетах между дощатыми пакгаузами стояли черные такси. За ними двигались чистенькие трамваи. Дальше – груды тюков, бочек, ящиков, черепичные крыши и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков, узкие переулки. У самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь, носатый Хаджет Лаше, в серой черкеске и мерлушковой шапке. Увидев его, Вера Юрьевна положила руку на горло, отвернулась.
31
В зале ресторана «Гранд-отель» в обеденный час играл симфонический оркестр и выступали, – как всегда по воскресным дням, – сольные номера. Года два тому назад все это было обставлено гораздо богаче, европейских знаменитостей слушали здесь ежедневно. Но после мира схлынули интендантские чиновники, поставщики, шпионы, контрразведчики, международные авантюристы, великолепные женщины с ассортиментом паспортов и коробочкой кокаина в золотой сумочке, нейтральные дипломаты и засекреченные дипломаты воюющих стран, – все, кто, не задумываясь, разменивал деньги и покупал все: оружие, товары, сталь и яды, человеческую подлость и острые удовольствия.
Теперь в будние дни в ресторане «Гранд-отеля» вместо вина подавали графины с холодной водой. Стокгольму грозило захолустье. С убытком для себя ресторатор устраивал воскресные концерты; их посещали даже почтенные семейства, поддерживая национальное предприятие.
Все столики были заняты. Сигарный дым пробирался сквозь лапчатые пальмы. Сегодня демонстрировалась американская новинка – джаз-банд с настоящими неграми. Трудно было привыкать к адской трескотне, вою саксофона, барабанам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, – на могилах пятнадцати миллионов заставила плясать бешеный фокстрот… Ах, то ли дело убаюкивающий старый, мечтательный вальс!
– Слишком близко к оркестру сели.
– А вы говорите погромче.
– Погромче-то не хочется…
– Да бросьте ваши страхи… В Европе, чай. Что же водку не пьете?
У стены за небольшим столиком обедали двое русских:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали – груды облаков, как снежные вершины.
Пароход плывет мимо каменистых островов. С каждым поворотом – новые склоны берегов и глубже уходящие воды фиорда, то затененные, то сверкающие. Дамы облокотились о перила борта. Ясен воздух, скудное тепло. Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север. Безлюдье. Это земля, куда возвращаются с отгоревшими страстями, с поседевшей головой.
Вера Юрьевна говорит вполголоса:
– Если бы так же возвращаться в Петроград… Человек должен жить на севере… Девочки, – вон в том домишке, под скудным солнцем… Какая печаль!.. Мечтать, ждать несбыточного…
Она положила на борт руку, обтянутую лайковой перчаткой. Молочно-румяный швед оглянул стройную Веру Юрьевну, – гм! – черный жакет, светлая мягкая юбка, обувь без каблуков… Просто, дорого, шикарно, никакого желания нравиться, – равнодушное лицо, в нем все обдуманно, все законченно… Гм!.. Самый высокий продукт цивилизации, международная хищница, парижская штучка…
– Девочки, а – зима!.. Мы и забыли ее… Снега, стужа, вьюга… Куплю дом непременно, только еще дальше на севере, – всю зиму буду одна, одна совершенно…
Лили – с усмешкой:
– А помнишь, меня ругала за домик в Таганроге? Сама-то, видно, – тоже…
– Нет, Лилька, нет… Домик в Таганроге с офицериком – свинство. Я об одиночестве говорю… Меня так и найдут в этом домике, – раскопают занесенную дверь, в разбитое окно нанесло снегу, я – на постели, седая, высохшая и руками вот так – зажаты глаза, чтобы мне, мертвой, никто не смел глядеть в глаза…
Мари, тоже стоявшая у борта, присвистнула:
– С хорошеньким настроением едешь на работу!..
Кисло усмехаясь, Вера Юрьевна ответила:
– Всякий бесится по-своему, милая моя шансонетка. Для тебя высшее счастье – пожарские котлеты. Ну, а я еще должна все обиды припомнить…
– Батюшки, как страшно! – лениво сказала Мари.
Лили придвинулась, глядела в глаза Вере Юрьевне:
– Верочка, не надо…
Молочно-румяный швед, стоявший позади дам (руки в карманах, сигара в углу рта, полный подбородок удовлетворенно уперт в крахмальный воротничок), не понимал по-русски и до крайности странный разговор трех элегантных дам принял за восхищение северной природой. Вынув сигару, попробовал вмешаться:
– Пардон, смею обратить ваше внимание, – Стокгольм сейчас заслонен островом Бекхольм. – Он указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые краны эллинга, показавшиеся с правого борта; вдали, налево, стояли грузовые пароходы у высокой каменной стены, где курилась дымом многоэтажная мельница. – За войну город очень разбогател. Шведы не плохо поступили, что не вмешались в войну. Нас много ругали (засмеялся), но кому-нибудь надо же было торговать, и мы принесли обеим сторонам много пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете Стокгольма, – это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь можно весело провести денек… (Пароход повертывал.) А вот и город. Вы видите старую часть – Стаден. В древности город располагался на этом острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на тех холмах – лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на север – чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны мы много строились.
Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним – холмы, облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые здания – дворец, собор, отели.
– Если захотите быть ближе к нашей природе, могу посоветовать прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, – Баль Станэс на озере Несвинен.
– Как вы сказали? – резко обернулась к нему Вера Юрьевна. – Баль Станэс?..
Швед, несколько изумленный порывистым движением, нагнул по-бараньи голову:
– Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.
Пароход загудел и стал поворачивать к стенке набережной. В пролетах между дощатыми пакгаузами стояли черные такси. За ними двигались чистенькие трамваи. Дальше – груды тюков, бочек, ящиков, черепичные крыши и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков, узкие переулки. У самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь, носатый Хаджет Лаше, в серой черкеске и мерлушковой шапке. Увидев его, Вера Юрьевна положила руку на горло, отвернулась.
31
В зале ресторана «Гранд-отель» в обеденный час играл симфонический оркестр и выступали, – как всегда по воскресным дням, – сольные номера. Года два тому назад все это было обставлено гораздо богаче, европейских знаменитостей слушали здесь ежедневно. Но после мира схлынули интендантские чиновники, поставщики, шпионы, контрразведчики, международные авантюристы, великолепные женщины с ассортиментом паспортов и коробочкой кокаина в золотой сумочке, нейтральные дипломаты и засекреченные дипломаты воюющих стран, – все, кто, не задумываясь, разменивал деньги и покупал все: оружие, товары, сталь и яды, человеческую подлость и острые удовольствия.
Теперь в будние дни в ресторане «Гранд-отеля» вместо вина подавали графины с холодной водой. Стокгольму грозило захолустье. С убытком для себя ресторатор устраивал воскресные концерты; их посещали даже почтенные семейства, поддерживая национальное предприятие.
Все столики были заняты. Сигарный дым пробирался сквозь лапчатые пальмы. Сегодня демонстрировалась американская новинка – джаз-банд с настоящими неграми. Трудно было привыкать к адской трескотне, вою саксофона, барабанам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, – на могилах пятнадцати миллионов заставила плясать бешеный фокстрот… Ах, то ли дело убаюкивающий старый, мечтательный вальс!
– Слишком близко к оркестру сели.
– А вы говорите погромче.
– Погромче-то не хочется…
– Да бросьте ваши страхи… В Европе, чай. Что же водку не пьете?
У стены за небольшим столиком обедали двое русских:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79