Но эта подробность не имела никакого значения. Важно было захватить главарей заговора". В заключение император несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом гораздо раньше, чем обычно думают. Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили, что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал: "Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".
Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято думать[2].
[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128. [2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле, застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в Париже. Осторожно; сверхосторожно.
ГЛАВА XXVII
Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон, к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского. Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И, однако, никак не удавалось добыть достаточные тому доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне доказательства, что первый из них находится в Париже - и я немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги. Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела успех: он сознался. Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах, живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба, наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному брату!" Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что, поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт, чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон, - была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне, обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской империи. Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил лишь тогда, когда убедился, что это необходимо. Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое, живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот? Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон. Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято думать[2].
[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128. [2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле, застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в Париже. Осторожно; сверхосторожно.
ГЛАВА XXVII
Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон, к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского. Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И, однако, никак не удавалось добыть достаточные тому доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне доказательства, что первый из них находится в Париже - и я немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги. Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела успех: он сознался. Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах, живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба, наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному брату!" Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что, поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт, чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон, - была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне, обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской империи. Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил лишь тогда, когда убедился, что это необходимо. Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое, живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот? Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон. Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54