и вера в Бога, и удивительная самоотверженность, и потрясающее бескорыстие, и невероятная любовь к ближним, сменяемая вдруг на такую же невероятную неприязнь, а то и вообще ненависть; объясняется это, быть может, тем, что у нас не четыре основных стороны света, а столько, сколько раз на дню каждый из нас куда-то глянет, или тем, что мало кто помнит, кем он был вчера, и целый день уходит на выяснение этого, а там уже будущее наступило, и опять все заново приходится вспоминать; впрочем, тут надежда на наших женщин – и вовсе не на то, что они кого-то там на скаку остановят и в горящую избу павою войдут, как выразился хороший поэт, но поэт-мужчина, а на их собственную женскую точку зрения, выраженную одной замечательной современной русской поэтессой: «Настоящее не стоґит, прошлое не прошло, будущего не будет, все останется так, как есть». И пока наши женщины верят в это – мы живы
Глава четырнадцатая
Эдуард Курочкин и осенние листья
– А откуда ты знаешь этого Курочкина? – спросил Писатель Парфена.
– Кого мы только не знаем по роду службы! – скромно похвастался Парфен. – Он, между прочим, недалеко живет. Может, у него как раз срок найма кончается, его на улицу вышвырнуть собираются, он с собой покончить хочет, вот мы его и спасем.
– Он сам чего хотел, того и добился! – возразил Писатель.
– Где твой гуманизм, творец? – удивился Парфен.
– Гуманизм должен быть избирательным.
– Это твое всегдашнее убеждение или ты сейчас так считаешь?
Писатель честно подумал и сказал:
– Я вообще так не считаю. Мне он просто по твоему рассказу не понравился, этот Эдуард. С другой стороны, – сказал Писатель, привыкнув спорить сам с собою, – дело ведь не только в том, что мы ему материально поможем. Дело в том, что с человеком произошло ужасное: он утратил веру в людей. Я вот людей тоже иногда не люблю, но веру в них не утратил. А ты?
– А я их вообще презираю, – сказал Парфен. – Но вера – это да. Ее я не утратил. У меня, кроме нее, вообще ничего нет. И если мы ее вернем ему, будет хорошо.
– Хватит вам! Пошли, пошли! – сказал Змей, которому не терпелось вершить добро. – Вот только куда деньги деть? Российские и три тыщи долларов берем с собой, а эти куда?.. А вот сюда! – И он сунул их под матрац.
– Ты с ума сошел, – сказал Парфен. – Любой войдет и возьмет.
– В мою комнату без меня никто не входит, я ее запираю.
– Друзья твои, алкоголики, подумают, что ты спишь, и взломают дверь, – сказал Писатель.
– Они хоть и алкоголики, но чтобы двери ломать?!
– Пожар может случиться, – предположил Парфен.
– В этом доме никогда не было пожара.
– Это и плохо. Значит, рано или поздно должен быть.
– Минуточку! – сказал Змей. – Одну минуточку!
Он полез под кровать и достал какой-то блестящий сверток.
– Жаронепроницаемая ткань! Не горит при тысяче градусов! Ребята где-то достали, говорят, в космосе используется. Хотели продать хотя бы за бутылку – никто не берет: применить негде. Мы денежки сюда заворачиваем, под койку запихиваем, и аллес гут, нес па?
Писатель и Парфен кивнули.
Они выпили еще на дорожку (по чуть-чуть, понимая, что сегодня напиваться нельзя) и вышли.
Улицы, такие знакомые и родные, тем более при ясном дневном свете, вдруг всем троим сразу показались таящими опасности и угрозы. Поместив в средину Парфена, у которого были деньги, как у самого рационального человека, они пошли, цепко посматривая по сторонам. Кто-то мимоходом поздоровался с ними, они шарахнулись от него.
– Надо было машину взять, – сказал Писатель.
– Сейчас с деньгами опасно ездить, – сказал Парфен. – Уйма случаев: тюкают по башке железкой, труп увозят в лес и бросают.
– Мы похожи на людей с деньгами? – иронически спросил Писатель.
– Кому надо, деньги чует! – поддержал Парфена Змей.
Через десять минут они стояли в темном длинном коридоре убогой коммуналки, типичной настолько, что ее следовало бы сохранить как музейный экспонат, как тип жилья, отразившего целую эпоху народной жизни. Над входной дверью были антресоли, из которых при входе всегда что-то выпадало – и хорошо, если старая газета или драная зимняя шапка, которую носил еще Яков Сергеевич Козьнов, скончавшийся семнадцать лет назад, может и утюг упасть: монолитный, из тех, которые на плите грели, когда еще электрические роскошью считались. На стене – телефон, возле него карандаш на веревочке, лист с номерами и инициалами и еще один лист: график уборки общих мест пользования. Висел здесь и непременный велосипед со спущенными шинами, без руля и без цепи, на нем катался мальчик Петя Лыпов, который теперь проживает в другом городе, будучи отставным полковником внутренних войск, велосипед же собираются починить для другого мальчика, который теперь живет здесь вместо когдатошнего Пети Лыпова, но все как-то руки не доходят.
И – двери по обе стороны коридора, а в конце – кухня, до которой дойти друзьям было не суждено: полуглухая старуха, открывшая им дверь и без вопросов впустившая и провожавшая их, вдруг обернулась и закричала:
– Так вам кого?
– Эдуарда! – закричал Парфен.
– Таких нет.
– Курочкина!
– Таких нет, говорю!
Змей решил помочь:
– Ну, мужик такой, лет сорока там с чем-нибудь!
– Нет таких! Прошу выйти!
Писатель напряг свою фантазию и предположил:
– Немой есть у вас тут? Который молчит?
Старуха поняла и ткнула пальцем в одну из дверей.
Друзья постучали. Еще раз. Потрогали дверь. Она открылась. Они вошли.
Ужасный запах поразил даже их хмельное обоняние. Впрочем, будь в них хмеля побольше, они бы нашли в нем даже некоторую теплую и уютную приятность, ибо органолептика хмельного русского человека почему-то уважает некоторое вокруг себя грязцо, лишь бы сокровенно было, лишь бы не под открытым небом, не в подворотне какой-нибудь – а там, где тяжкий дух ужитого в ужас и жуть жилья жестоко и мило гармонирует с тяжко напоенными сивушным удушьем душами.
В комнате не было никакой мебели, лишь тряпье грудами валялось там и сям да несколько ящиков громоздились по углам, служа стульями, столами и шкафчиками.
Человек в лохмотьях сидел на подоконнике, обняв руками колени, и смотрел в окно на дерево. В ногах у него стояла бутылка дешевого вина.
На вошедших он даже не взглянул.
– Здравствуйте! Вы – Эдуард Васильевич Курочкин? – спросил Парфен.
Человек коротко посмотрел на него и тут же отвернулся.
– Я когда-то имел дело с вами! – сказал Парфен, подмигнув друзьям. – То есть через посредников. И вы мне очень помогли. За мной долг. Три тысячи долларов. Вы слышите? Я принес вам три тысячи долларов!
Парфен, осторожно ступая, подошел к человеку, достал деньги и веером показал их.
– Видите? Три тысячи.
Курочкин (если это был он) презрительно сплюнул и глотнул вина, не отрывая взгляда от заоконья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Глава четырнадцатая
Эдуард Курочкин и осенние листья
– А откуда ты знаешь этого Курочкина? – спросил Писатель Парфена.
– Кого мы только не знаем по роду службы! – скромно похвастался Парфен. – Он, между прочим, недалеко живет. Может, у него как раз срок найма кончается, его на улицу вышвырнуть собираются, он с собой покончить хочет, вот мы его и спасем.
– Он сам чего хотел, того и добился! – возразил Писатель.
– Где твой гуманизм, творец? – удивился Парфен.
– Гуманизм должен быть избирательным.
– Это твое всегдашнее убеждение или ты сейчас так считаешь?
Писатель честно подумал и сказал:
– Я вообще так не считаю. Мне он просто по твоему рассказу не понравился, этот Эдуард. С другой стороны, – сказал Писатель, привыкнув спорить сам с собою, – дело ведь не только в том, что мы ему материально поможем. Дело в том, что с человеком произошло ужасное: он утратил веру в людей. Я вот людей тоже иногда не люблю, но веру в них не утратил. А ты?
– А я их вообще презираю, – сказал Парфен. – Но вера – это да. Ее я не утратил. У меня, кроме нее, вообще ничего нет. И если мы ее вернем ему, будет хорошо.
– Хватит вам! Пошли, пошли! – сказал Змей, которому не терпелось вершить добро. – Вот только куда деньги деть? Российские и три тыщи долларов берем с собой, а эти куда?.. А вот сюда! – И он сунул их под матрац.
– Ты с ума сошел, – сказал Парфен. – Любой войдет и возьмет.
– В мою комнату без меня никто не входит, я ее запираю.
– Друзья твои, алкоголики, подумают, что ты спишь, и взломают дверь, – сказал Писатель.
– Они хоть и алкоголики, но чтобы двери ломать?!
– Пожар может случиться, – предположил Парфен.
– В этом доме никогда не было пожара.
– Это и плохо. Значит, рано или поздно должен быть.
– Минуточку! – сказал Змей. – Одну минуточку!
Он полез под кровать и достал какой-то блестящий сверток.
– Жаронепроницаемая ткань! Не горит при тысяче градусов! Ребята где-то достали, говорят, в космосе используется. Хотели продать хотя бы за бутылку – никто не берет: применить негде. Мы денежки сюда заворачиваем, под койку запихиваем, и аллес гут, нес па?
Писатель и Парфен кивнули.
Они выпили еще на дорожку (по чуть-чуть, понимая, что сегодня напиваться нельзя) и вышли.
Улицы, такие знакомые и родные, тем более при ясном дневном свете, вдруг всем троим сразу показались таящими опасности и угрозы. Поместив в средину Парфена, у которого были деньги, как у самого рационального человека, они пошли, цепко посматривая по сторонам. Кто-то мимоходом поздоровался с ними, они шарахнулись от него.
– Надо было машину взять, – сказал Писатель.
– Сейчас с деньгами опасно ездить, – сказал Парфен. – Уйма случаев: тюкают по башке железкой, труп увозят в лес и бросают.
– Мы похожи на людей с деньгами? – иронически спросил Писатель.
– Кому надо, деньги чует! – поддержал Парфена Змей.
Через десять минут они стояли в темном длинном коридоре убогой коммуналки, типичной настолько, что ее следовало бы сохранить как музейный экспонат, как тип жилья, отразившего целую эпоху народной жизни. Над входной дверью были антресоли, из которых при входе всегда что-то выпадало – и хорошо, если старая газета или драная зимняя шапка, которую носил еще Яков Сергеевич Козьнов, скончавшийся семнадцать лет назад, может и утюг упасть: монолитный, из тех, которые на плите грели, когда еще электрические роскошью считались. На стене – телефон, возле него карандаш на веревочке, лист с номерами и инициалами и еще один лист: график уборки общих мест пользования. Висел здесь и непременный велосипед со спущенными шинами, без руля и без цепи, на нем катался мальчик Петя Лыпов, который теперь проживает в другом городе, будучи отставным полковником внутренних войск, велосипед же собираются починить для другого мальчика, который теперь живет здесь вместо когдатошнего Пети Лыпова, но все как-то руки не доходят.
И – двери по обе стороны коридора, а в конце – кухня, до которой дойти друзьям было не суждено: полуглухая старуха, открывшая им дверь и без вопросов впустившая и провожавшая их, вдруг обернулась и закричала:
– Так вам кого?
– Эдуарда! – закричал Парфен.
– Таких нет.
– Курочкина!
– Таких нет, говорю!
Змей решил помочь:
– Ну, мужик такой, лет сорока там с чем-нибудь!
– Нет таких! Прошу выйти!
Писатель напряг свою фантазию и предположил:
– Немой есть у вас тут? Который молчит?
Старуха поняла и ткнула пальцем в одну из дверей.
Друзья постучали. Еще раз. Потрогали дверь. Она открылась. Они вошли.
Ужасный запах поразил даже их хмельное обоняние. Впрочем, будь в них хмеля побольше, они бы нашли в нем даже некоторую теплую и уютную приятность, ибо органолептика хмельного русского человека почему-то уважает некоторое вокруг себя грязцо, лишь бы сокровенно было, лишь бы не под открытым небом, не в подворотне какой-нибудь – а там, где тяжкий дух ужитого в ужас и жуть жилья жестоко и мило гармонирует с тяжко напоенными сивушным удушьем душами.
В комнате не было никакой мебели, лишь тряпье грудами валялось там и сям да несколько ящиков громоздились по углам, служа стульями, столами и шкафчиками.
Человек в лохмотьях сидел на подоконнике, обняв руками колени, и смотрел в окно на дерево. В ногах у него стояла бутылка дешевого вина.
На вошедших он даже не взглянул.
– Здравствуйте! Вы – Эдуард Васильевич Курочкин? – спросил Парфен.
Человек коротко посмотрел на него и тут же отвернулся.
– Я когда-то имел дело с вами! – сказал Парфен, подмигнув друзьям. – То есть через посредников. И вы мне очень помогли. За мной долг. Три тысячи долларов. Вы слышите? Я принес вам три тысячи долларов!
Парфен, осторожно ступая, подошел к человеку, достал деньги и веером показал их.
– Видите? Три тысячи.
Курочкин (если это был он) презрительно сплюнул и глотнул вина, не отрывая взгляда от заоконья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45