Не принимают никакого участия в допросе, да, конечно, и не посмели бы принять. Просто стоят с безучастным видом.
Зачем? На случай, если Франк надумает бежать или придушить пожилого господина? Возможно. Это первое, что приходит на ум. Но ведь во дворе вооруженные солдаты. Их можно было бы поставить у каждой двери.
Не исключено также, что эти люди не доверяют друг другу. Франк не отбрасывает a priori даже нелепую на первый взгляд мысль, будто двое штатских находятся в кабинете, чтобы наблюдать за поведением пожилого господина и запоминать его слова. Почем знать? Возможно, среди них есть такой, что еще могущественней его? Возможно, пожилой господин не знает, кто это, и втайне трепещет, думая о рапортах, подаваемых на него по команде?
С виду эти люди — подчиненные. Они напоминают детей-служек, сопровождающих священника при свершении обрядов. Они не садятся, не курят.
Зато пожилой господин курит непрерывно. Это, пожалуй, единственное, что в нем от человека. Он курит сигарету за сигаретой. Пепельница у него на письменном столе слишком мала, и Франка раздражает, что никому не приходит в голову заменить ее другой, побольше. Цвет у нее зеленый, сделана она в форме виноградного листа.
Уже с утра ее переполняют окурки и пепел.
В помещении есть печка и ведро с углем. На худой конец, было бы достаточно раза два в день вытряхивать пепельницу в ведро.
Этого не делается. Может быть, пожилой господин не позволяет?
Горка окурков растет, и это грязные окурки. Пожилой господин курит неопрятно, не вынимая сигарету изо рта.
Слюнявит ее, она то и дело тухнет, он раскуривает ее снова, бумага намокает, табак лезет в рот.
Кончики пальцев у него коричневые. Зубы тоже. И два пятнышка на верхней и на нижней губе указывают, где он обычно держит сигарету.
Самое неожиданное в таком человеке то, что он сворачивает себе сигареты сам. Весь его вид убеждает, что материальной стороне жизни значения он не придает. Интересно все-таки, когда он спит, ест, бреется? Франк ни разу не видел его свежевыбритым. И тем не менее даже посреди допроса он вдруг вытаскивает из кармана кисет свиной кожи, из жилетного кармана — книжечку папиросной бумаги.
Он педантичен. Операция длится до отчаяния долго, и во время нее жизнь как бы замирает. Тоже уловка?
Этой ночью, заканчивая допрос под самое утро, пожилой господин заговорил с Франком о Берте. Как всегда, пуская в оборот новое имя, он сделал это внезапно. Фамилию Берты не упомянул. Впечатление было такое, словно пожилой господин — завсегдатай дома Фридмайеров или нечто вроде главного инспектора Хамлинга, для которого делишки Лотты не представляют секрета.
— Почему Берта ушла от вас?
Франк научился выигрывать время. Не для этого ли он и находится здесь?
— От меня она не уходила. Она ушла от моей матери.
— Не все ли равно?
— Нет. Я не вмешиваюсь в дела своей матери.
— Но вы спали с Бертой.
Здесь все знают. Чтобы узнать то, что знают здесь, пришлось допросить Бог весть сколько человек, истратить Бог весть сколько часов и сил на вызовы и хождения!
— Вы же спали с Бертой, не так ли?
— Бывало.
— Часто?
— Что вы понимаете под словом «часто»?
— Один, два, три раза в неделю?
— Трудно сказать. Как когда.
— Вы любили ее?
— Нет.
— Но спали с ней?
— При случае.
— И разговаривали тоже?
— Нет.
— Спали вместе и не разговаривали?
Когда Франка выводят на такие темы, его подмывает ответить непристойностью. Как в школе. Но учителю не говорят непристойностей. Пожилому господину — тем более. Сальностями его не проймешь.
— Скажем так: я обходился минимальным количеством слов.
— То есть?
— Затрудняюсь уточнить.
— Вам не доводилось рассказывать ей, что вы делали в течение дня?
— Нет.
— Ни расспрашивать ее, что делала она?
— Подавно.
— Вы не говорили о мужчинах, которые спали с ней?
— Я не ревновал.
Вот в таком тоне. Конечно, надо учитывать, что пожилой господин старательно выбирает слова и взвешивает их, прежде чем произнести, а это требует времени. Письменный стол у него американский, монументальный, с множеством отделений и ящиков. Все они набиты какими-то никчемными с виду бумажками, которые пожилой господин в нужный момент извлекает из разных мест и бегло просматривает.
Франку известно, что это за бумажки. Здесь нет письмоводителя. Его ответы никто не фиксирует. У обоих штатских, по-прежнему стоящих возле двери, нет ни авторучек, ни карандашей. Франк не слишком удивился бы, если б обнаружилось, что они не умеют писать.
Пишет сам пожилой господин — неизменно на клочках бумаги, обрывках старых конвертов, неисписанных нижних полях писем и циркуляров, которые тщательно обрезает. Почерк у него микроскопический, невероятно убористый и понятный только ему самому.
Раз в его ящиках лежит клочок бумаги, где речь идет о Берте, это означает, что толстуха тоже была на допросе.
Интересно, прав ли Франк в этом предположении? Ему случается, входя, принюхиваться, вбирать в себя запахи, эти следы кого-то, кто побывал здесь до его прихода.
— Ваша мать принимала офицеров, чиновников?
— Возможно.
— Вы часто оставались дома во время их визитов?
— Случалось.
— Еще бы! Вы молоды, любопытны.
— Я молод, но не любопытен и не страдаю никакими пороками.
— У вас много друзей, знакомых. А ведь так интересно знать, чем занимаются офицеры и о чем они говорят.
— Только не мне.
— Ваша подружка Берта…
— Она не была моей подружкой.
— Она перестала ею быть, потому что ушла от вас и вашей матери. Вот я и спрашиваю себя: почему? И почему в день ее ухода из вашей квартиры доносились такие громкие возгласы, что соседи всполошились?
Какие соседи? Кого вызывали на допрос? Франку приходит на ум г-н Виммер, хотя он ни в чем старика не подозревает.
— Странно, что Берта, которая, по словам вашей матери, была в известном смысле членом семьи, ушла от вас именно в подобный момент.
Не умышленно ли он упоминает об этом, чтобы дать понять: Лотту тоже допрашивали. Франка это не волнует.
Он и не такое слышал.
— Берта была исключительно полезна вашей маме.
(Пожилой господин не знает, что Франк никогда не называет так свою мамашу: лоттам не адресуют слово «мама».)
Не помню уж, кто из вас сказал, — пожилой господин делает вид, будто роется в бумажках, — что она здорова как лошадь.
— Как кобыла.
— Согласен. Как кобыла. Нам еще придется поговорить о ней.
Сначала Франк полагал, что все это — пустые слова, способ запугивания. Он не представлял себе, как его поведение и поступки могут стать в глазах пожилого господина настолько важными, чтобы тот привел из-за них в действие такую сложную машину.
Самое любопытное, что, со своей точки зрения, пожилой господин не ошибается. Он знает куда гнет. Знает лучше, чем Франк, только начинающий догадываться о подоплеке происходящего, — раньше он о ней не имел представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Зачем? На случай, если Франк надумает бежать или придушить пожилого господина? Возможно. Это первое, что приходит на ум. Но ведь во дворе вооруженные солдаты. Их можно было бы поставить у каждой двери.
Не исключено также, что эти люди не доверяют друг другу. Франк не отбрасывает a priori даже нелепую на первый взгляд мысль, будто двое штатских находятся в кабинете, чтобы наблюдать за поведением пожилого господина и запоминать его слова. Почем знать? Возможно, среди них есть такой, что еще могущественней его? Возможно, пожилой господин не знает, кто это, и втайне трепещет, думая о рапортах, подаваемых на него по команде?
С виду эти люди — подчиненные. Они напоминают детей-служек, сопровождающих священника при свершении обрядов. Они не садятся, не курят.
Зато пожилой господин курит непрерывно. Это, пожалуй, единственное, что в нем от человека. Он курит сигарету за сигаретой. Пепельница у него на письменном столе слишком мала, и Франка раздражает, что никому не приходит в голову заменить ее другой, побольше. Цвет у нее зеленый, сделана она в форме виноградного листа.
Уже с утра ее переполняют окурки и пепел.
В помещении есть печка и ведро с углем. На худой конец, было бы достаточно раза два в день вытряхивать пепельницу в ведро.
Этого не делается. Может быть, пожилой господин не позволяет?
Горка окурков растет, и это грязные окурки. Пожилой господин курит неопрятно, не вынимая сигарету изо рта.
Слюнявит ее, она то и дело тухнет, он раскуривает ее снова, бумага намокает, табак лезет в рот.
Кончики пальцев у него коричневые. Зубы тоже. И два пятнышка на верхней и на нижней губе указывают, где он обычно держит сигарету.
Самое неожиданное в таком человеке то, что он сворачивает себе сигареты сам. Весь его вид убеждает, что материальной стороне жизни значения он не придает. Интересно все-таки, когда он спит, ест, бреется? Франк ни разу не видел его свежевыбритым. И тем не менее даже посреди допроса он вдруг вытаскивает из кармана кисет свиной кожи, из жилетного кармана — книжечку папиросной бумаги.
Он педантичен. Операция длится до отчаяния долго, и во время нее жизнь как бы замирает. Тоже уловка?
Этой ночью, заканчивая допрос под самое утро, пожилой господин заговорил с Франком о Берте. Как всегда, пуская в оборот новое имя, он сделал это внезапно. Фамилию Берты не упомянул. Впечатление было такое, словно пожилой господин — завсегдатай дома Фридмайеров или нечто вроде главного инспектора Хамлинга, для которого делишки Лотты не представляют секрета.
— Почему Берта ушла от вас?
Франк научился выигрывать время. Не для этого ли он и находится здесь?
— От меня она не уходила. Она ушла от моей матери.
— Не все ли равно?
— Нет. Я не вмешиваюсь в дела своей матери.
— Но вы спали с Бертой.
Здесь все знают. Чтобы узнать то, что знают здесь, пришлось допросить Бог весть сколько человек, истратить Бог весть сколько часов и сил на вызовы и хождения!
— Вы же спали с Бертой, не так ли?
— Бывало.
— Часто?
— Что вы понимаете под словом «часто»?
— Один, два, три раза в неделю?
— Трудно сказать. Как когда.
— Вы любили ее?
— Нет.
— Но спали с ней?
— При случае.
— И разговаривали тоже?
— Нет.
— Спали вместе и не разговаривали?
Когда Франка выводят на такие темы, его подмывает ответить непристойностью. Как в школе. Но учителю не говорят непристойностей. Пожилому господину — тем более. Сальностями его не проймешь.
— Скажем так: я обходился минимальным количеством слов.
— То есть?
— Затрудняюсь уточнить.
— Вам не доводилось рассказывать ей, что вы делали в течение дня?
— Нет.
— Ни расспрашивать ее, что делала она?
— Подавно.
— Вы не говорили о мужчинах, которые спали с ней?
— Я не ревновал.
Вот в таком тоне. Конечно, надо учитывать, что пожилой господин старательно выбирает слова и взвешивает их, прежде чем произнести, а это требует времени. Письменный стол у него американский, монументальный, с множеством отделений и ящиков. Все они набиты какими-то никчемными с виду бумажками, которые пожилой господин в нужный момент извлекает из разных мест и бегло просматривает.
Франку известно, что это за бумажки. Здесь нет письмоводителя. Его ответы никто не фиксирует. У обоих штатских, по-прежнему стоящих возле двери, нет ни авторучек, ни карандашей. Франк не слишком удивился бы, если б обнаружилось, что они не умеют писать.
Пишет сам пожилой господин — неизменно на клочках бумаги, обрывках старых конвертов, неисписанных нижних полях писем и циркуляров, которые тщательно обрезает. Почерк у него микроскопический, невероятно убористый и понятный только ему самому.
Раз в его ящиках лежит клочок бумаги, где речь идет о Берте, это означает, что толстуха тоже была на допросе.
Интересно, прав ли Франк в этом предположении? Ему случается, входя, принюхиваться, вбирать в себя запахи, эти следы кого-то, кто побывал здесь до его прихода.
— Ваша мать принимала офицеров, чиновников?
— Возможно.
— Вы часто оставались дома во время их визитов?
— Случалось.
— Еще бы! Вы молоды, любопытны.
— Я молод, но не любопытен и не страдаю никакими пороками.
— У вас много друзей, знакомых. А ведь так интересно знать, чем занимаются офицеры и о чем они говорят.
— Только не мне.
— Ваша подружка Берта…
— Она не была моей подружкой.
— Она перестала ею быть, потому что ушла от вас и вашей матери. Вот я и спрашиваю себя: почему? И почему в день ее ухода из вашей квартиры доносились такие громкие возгласы, что соседи всполошились?
Какие соседи? Кого вызывали на допрос? Франку приходит на ум г-н Виммер, хотя он ни в чем старика не подозревает.
— Странно, что Берта, которая, по словам вашей матери, была в известном смысле членом семьи, ушла от вас именно в подобный момент.
Не умышленно ли он упоминает об этом, чтобы дать понять: Лотту тоже допрашивали. Франка это не волнует.
Он и не такое слышал.
— Берта была исключительно полезна вашей маме.
(Пожилой господин не знает, что Франк никогда не называет так свою мамашу: лоттам не адресуют слово «мама».)
Не помню уж, кто из вас сказал, — пожилой господин делает вид, будто роется в бумажках, — что она здорова как лошадь.
— Как кобыла.
— Согласен. Как кобыла. Нам еще придется поговорить о ней.
Сначала Франк полагал, что все это — пустые слова, способ запугивания. Он не представлял себе, как его поведение и поступки могут стать в глазах пожилого господина настолько важными, чтобы тот привел из-за них в действие такую сложную машину.
Самое любопытное, что, со своей точки зрения, пожилой господин не ошибается. Он знает куда гнет. Знает лучше, чем Франк, только начинающий догадываться о подоплеке происходящего, — раньше он о ней не имел представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54