Ко всему, Минна еще боится за него. Она видела пистолет и сходит с ума от страха.
Он обещал разбудить ее, в котором часу ни вернется.
— Мне все равно не уснуть, — уверяла она.
От Минны уже пахнет так же приятно, как от всех женщин в доме. Это, видимо, заслуга Лотты: она заставляет девиц тщательно следить за собой и снабжает их хорошим мылом. Во всяком случае, преображаются они молниеносно. Вот и Минна уже прошлялась целое утро по квартире в черной кружевной рубашке.
Франк дал себе слово отправиться на встречу с Адлером и другим парнем, не повидав Кромера, но в последний момент скис. Не столько из-за Кромера, сколько потому, что ему нужно ухватиться за что-то знакомое, устойчивое. Он побаивается толпы на улице. При свете витрин и газовых рожков мимо бредут прохожие с бескровными, изможденными лицами, с отсутствующим, а то и ненавидящим взглядом. У большинства глаза непроницаемые, у иных — это самое страшное — они мертвые, и люди с такими глазами день ото дня встречаются все чаще.
Хольст тоже такой? Нет, тут другое. В глазах у него нет ненависти, и они не пустые; тем не менее по ним видно, что контакт с таким человеком немыслим, и это унижает.
Франк входит к Леонарду. Кромер уже там. С ним тип, не похожий ни на него, ни на Франка. Это Ресль, главный редактор вечерней газеты, которого повсюду сопровождает телохранитель с перебитым носом.
— Знаешь Петера Ресля?
— Как все — понаслышке.
— Мой друг Франк.
— Чрезвычайно польщен.
Ресль протягивает длинную, костлявую, очень белую руку.
Кстати, не из-за рук ли Карла Адлера, который повезет их сегодня, и заколебался Франк — они ведь совсем такие же?
Семья Ресля — одна из стариннейших в городе; отец его был государственным советником. Ресли разорились еще до войны, но в их особняке разместилась вражеская ставка, и там из месяца в месяц ведутся различные работы ради вящих удобств оккупационного начальства.
По слухам, советник Ресль, который, оказываясь на улице, жмется к стенам, как тень, ни разу не сказал с этими господами ни слова; любой на его месте был бы за это повешен или расстрелян.
Петер, по профессии адвокат, прежде подвизавшийся в кинематографии, немедленно принял предложенный ему пост главного редактора вечерней газеты. Он, пожалуй, один в стране имеет разрешение выезжать за границу. Посетил с какими-то секретными целями Рим, Париж, Лондон. Темный костюм, который сегодня на нем, привезен из Лондона, и курит он сигареты явно английского происхождения.
Это нервный, болезненный молодой человек. Поговаривают, будто он наркоман; кое-кто считает его гомосексуалистом.
— А я-то думал, у тебя важное свидание, — удивляется Кромер, страшно гордый, что его видят в обществе Ресля, но несколько обеспокоенный появлением здесь Франка именно в этот час. — Что будешь пить?
— Заглянул по пути — хотел с тобой повидаться.
— Выпей чего-нибудь. Бармен!
Несколько минут спустя, когда Франк соберется уходить, Кромер вытащит из кармана некий плоский предмет и протянет приятелю…
— Как знать? Может, сгодится…
Это бутылка спиртного.
— Ну, удачи! И не забудь про малышку.
Они, можно сказать, не обменялись ни словом. Машина оказалась пикапом. Карл Адлер уже сидел за рулем, держа ногу на стартере.
— А где другой? — забеспокоился Франк.
— Сзади.
Действительно, в неосвещенном кузове грузовичка виднелась красноватая точка сигареты.
— Куда?
— Прямо через город.
На ходу они цепляются взглядом за обрывки знакомых пейзажей. Машина пролетает мимо «Лидо», и Франку на долю секунды вспоминается Мицци; он представляет себе, как, сидя у лампы и расписывая цветами фаянс, она ждет отца с работы.
Парень, расположившийся сзади, — выходец из самых низов. Франк понял это еще накануне. У него большие руки, в которые глубоко въелась чернота, лицо, если его хорошенько отмыть, станет точь-в-точь как у Кромера, разве что попроще и не такое хитрое. Этот вообще не волнуется. И хотя не знает, что придется делать, вопросов не задает.
Карл Адлер — тоже. Несколько раздражает лишь его манера не замечать ничего вокруг. Он сидит к Франку в профиль, и лицо его выражает подчеркнутое безразличие, презрение или по крайней мере сознание своего превосходства.
— Теперь куда?
— Налево.
Поскольку ни одна машина не может выехать за ворота без пропуска от оккупантов, а выдают они его с большим скрипом, Адлер, несомненно, работает на них. Сейчас не редкость люди, ведущие двойную игру. Недавно расстреляли одного субъекта, которого постоянно видели в обществе высших военных чинов; он был так известен, что дети плевали ему вслед. Теперь его считают героем.
— У следующей развилки опять влево.
Франк курит, то и дело перебрасывая пачку парню, сидящему сзади, — тот, видимо, устроился на запасном колесе. Карл Адлер заявил, что не курит. Тем хуже для него!
— После высоковольтной мачты направо, вверх по холму.
Они уже приближаются к деревне: дорогу туда Франк нашел бы с завязанными глазами. Он, пожалуй, сказал бы «к моей деревне», будь в мире хоть что-нибудь, что он может считать своим. Здесь он рос, после того как девятнадцатилетняя Лотта произвела его на свет и отдала кормилице.
Деревня расположена на довольно крутом холме и начинается с домиков у подножия, где в основном живут мелкие фермеры. Затем дорога, расширяясь, переходит в нечто вроде площади, вымощенной булыжником, на котором машину отчаянно трясет. За прудом, хотя это, в сущности, всего лишь большая лужа, находится церковь с кладбищем при ней, где могильщик — неужели им до сих пор состоит старый Прустер? — углубившись в землю на какой-нибудь метр, уже натыкается на воду.
— Я их не хороню, а топлю, — имея в виду мертвецов, шутит он в подпитии.
Фары выхватывают из темноты розовый дом, на щипце которого изображены ангелы в человеческий рост. Вся деревня раскрашена, как расписная игрушка. Дома розовые, зеленые, голубые, желтые. Почти на каждом — небольшая ниша с фарфоровой Богоматерью; во время одного из годичных праздников перед статуэтками зажигают свечи.
Франк не испытывает волнения. Еще когда Кромер заговорил с ним о часах, он решил, что не позволит себе размякнуть.
Напротив, это удобный случай лишний раз вспомнить, что он ничего не должен ни Вильмошам, ни кому бы то ни было. Куда как просто сунуть ребенку конфету и посюсюкать с ним!
Он жил здесь до десяти лет, и мать — во всяком случае, летом — навещала его каждое воскресенье. Ему до сих пор памятны ее шляпы из белой соломки. В мире не было женщины красивей! Завидев ее, кормилица складывала красные руки на животе и тихо млела от восторга.
Лотта не всегда приезжала одна. Несколько раз ее сопровождали сдержанные мужчины — при каждом приезде новый, — и, опасливо поглядывая на спутника, она восклицала с наигранной веселостью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Он обещал разбудить ее, в котором часу ни вернется.
— Мне все равно не уснуть, — уверяла она.
От Минны уже пахнет так же приятно, как от всех женщин в доме. Это, видимо, заслуга Лотты: она заставляет девиц тщательно следить за собой и снабжает их хорошим мылом. Во всяком случае, преображаются они молниеносно. Вот и Минна уже прошлялась целое утро по квартире в черной кружевной рубашке.
Франк дал себе слово отправиться на встречу с Адлером и другим парнем, не повидав Кромера, но в последний момент скис. Не столько из-за Кромера, сколько потому, что ему нужно ухватиться за что-то знакомое, устойчивое. Он побаивается толпы на улице. При свете витрин и газовых рожков мимо бредут прохожие с бескровными, изможденными лицами, с отсутствующим, а то и ненавидящим взглядом. У большинства глаза непроницаемые, у иных — это самое страшное — они мертвые, и люди с такими глазами день ото дня встречаются все чаще.
Хольст тоже такой? Нет, тут другое. В глазах у него нет ненависти, и они не пустые; тем не менее по ним видно, что контакт с таким человеком немыслим, и это унижает.
Франк входит к Леонарду. Кромер уже там. С ним тип, не похожий ни на него, ни на Франка. Это Ресль, главный редактор вечерней газеты, которого повсюду сопровождает телохранитель с перебитым носом.
— Знаешь Петера Ресля?
— Как все — понаслышке.
— Мой друг Франк.
— Чрезвычайно польщен.
Ресль протягивает длинную, костлявую, очень белую руку.
Кстати, не из-за рук ли Карла Адлера, который повезет их сегодня, и заколебался Франк — они ведь совсем такие же?
Семья Ресля — одна из стариннейших в городе; отец его был государственным советником. Ресли разорились еще до войны, но в их особняке разместилась вражеская ставка, и там из месяца в месяц ведутся различные работы ради вящих удобств оккупационного начальства.
По слухам, советник Ресль, который, оказываясь на улице, жмется к стенам, как тень, ни разу не сказал с этими господами ни слова; любой на его месте был бы за это повешен или расстрелян.
Петер, по профессии адвокат, прежде подвизавшийся в кинематографии, немедленно принял предложенный ему пост главного редактора вечерней газеты. Он, пожалуй, один в стране имеет разрешение выезжать за границу. Посетил с какими-то секретными целями Рим, Париж, Лондон. Темный костюм, который сегодня на нем, привезен из Лондона, и курит он сигареты явно английского происхождения.
Это нервный, болезненный молодой человек. Поговаривают, будто он наркоман; кое-кто считает его гомосексуалистом.
— А я-то думал, у тебя важное свидание, — удивляется Кромер, страшно гордый, что его видят в обществе Ресля, но несколько обеспокоенный появлением здесь Франка именно в этот час. — Что будешь пить?
— Заглянул по пути — хотел с тобой повидаться.
— Выпей чего-нибудь. Бармен!
Несколько минут спустя, когда Франк соберется уходить, Кромер вытащит из кармана некий плоский предмет и протянет приятелю…
— Как знать? Может, сгодится…
Это бутылка спиртного.
— Ну, удачи! И не забудь про малышку.
Они, можно сказать, не обменялись ни словом. Машина оказалась пикапом. Карл Адлер уже сидел за рулем, держа ногу на стартере.
— А где другой? — забеспокоился Франк.
— Сзади.
Действительно, в неосвещенном кузове грузовичка виднелась красноватая точка сигареты.
— Куда?
— Прямо через город.
На ходу они цепляются взглядом за обрывки знакомых пейзажей. Машина пролетает мимо «Лидо», и Франку на долю секунды вспоминается Мицци; он представляет себе, как, сидя у лампы и расписывая цветами фаянс, она ждет отца с работы.
Парень, расположившийся сзади, — выходец из самых низов. Франк понял это еще накануне. У него большие руки, в которые глубоко въелась чернота, лицо, если его хорошенько отмыть, станет точь-в-точь как у Кромера, разве что попроще и не такое хитрое. Этот вообще не волнуется. И хотя не знает, что придется делать, вопросов не задает.
Карл Адлер — тоже. Несколько раздражает лишь его манера не замечать ничего вокруг. Он сидит к Франку в профиль, и лицо его выражает подчеркнутое безразличие, презрение или по крайней мере сознание своего превосходства.
— Теперь куда?
— Налево.
Поскольку ни одна машина не может выехать за ворота без пропуска от оккупантов, а выдают они его с большим скрипом, Адлер, несомненно, работает на них. Сейчас не редкость люди, ведущие двойную игру. Недавно расстреляли одного субъекта, которого постоянно видели в обществе высших военных чинов; он был так известен, что дети плевали ему вслед. Теперь его считают героем.
— У следующей развилки опять влево.
Франк курит, то и дело перебрасывая пачку парню, сидящему сзади, — тот, видимо, устроился на запасном колесе. Карл Адлер заявил, что не курит. Тем хуже для него!
— После высоковольтной мачты направо, вверх по холму.
Они уже приближаются к деревне: дорогу туда Франк нашел бы с завязанными глазами. Он, пожалуй, сказал бы «к моей деревне», будь в мире хоть что-нибудь, что он может считать своим. Здесь он рос, после того как девятнадцатилетняя Лотта произвела его на свет и отдала кормилице.
Деревня расположена на довольно крутом холме и начинается с домиков у подножия, где в основном живут мелкие фермеры. Затем дорога, расширяясь, переходит в нечто вроде площади, вымощенной булыжником, на котором машину отчаянно трясет. За прудом, хотя это, в сущности, всего лишь большая лужа, находится церковь с кладбищем при ней, где могильщик — неужели им до сих пор состоит старый Прустер? — углубившись в землю на какой-нибудь метр, уже натыкается на воду.
— Я их не хороню, а топлю, — имея в виду мертвецов, шутит он в подпитии.
Фары выхватывают из темноты розовый дом, на щипце которого изображены ангелы в человеческий рост. Вся деревня раскрашена, как расписная игрушка. Дома розовые, зеленые, голубые, желтые. Почти на каждом — небольшая ниша с фарфоровой Богоматерью; во время одного из годичных праздников перед статуэтками зажигают свечи.
Франк не испытывает волнения. Еще когда Кромер заговорил с ним о часах, он решил, что не позволит себе размякнуть.
Напротив, это удобный случай лишний раз вспомнить, что он ничего не должен ни Вильмошам, ни кому бы то ни было. Куда как просто сунуть ребенку конфету и посюсюкать с ним!
Он жил здесь до десяти лет, и мать — во всяком случае, летом — навещала его каждое воскресенье. Ему до сих пор памятны ее шляпы из белой соломки. В мире не было женщины красивей! Завидев ее, кормилица складывала красные руки на животе и тихо млела от восторга.
Лотта не всегда приезжала одна. Несколько раз ее сопровождали сдержанные мужчины — при каждом приезде новый, — и, опасливо поглядывая на спутника, она восклицала с наигранной веселостью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54