В четверг молодые люди выехали на машине якобы на прогулку по окрестностям, а через несколько часов в эту машину, стоявшую с потушенными фарами на обочине шоссе в семистах метрах от гостиницы, врезался грузовик. Шофер и судовщик утверждают, что слышали в темноте крики о помощи.
Никаких следов Жана Вербуа, девушки. С утра местная жандармерия вела розыски по всей округе, но нигде их не обнаружила. Ни на станциях, ни на фермах, ни в других гостиницах, ни на дорогах не встретили никого, кто подходил бы по приметам.
Труп, найденный в багажнике, принадлежал женщине лет сорока пяти – пятидесяти, холеной и изящно одетой.
Судебно-медицинский эксперт подтвердил слова случайного врача, что женщина была убита в понедельник с помощью бритвы.
Кроме того, хотя с меньшей уверенностью, эксперт предположил, что труп затолкали в багажник лишь через несколько часов после смерти.
Следовательно, когда молодая пара приехала в гостиницу, в багажнике их машины уже находилось мертвое тело.
Знал ли об этом Вербуа?
Знала ли об этом его юная спутница?
Каким образом их машина с потушенными огнями оказалась в восемь вечера на краю дороги?
Остановились ли они из-за какой-нибудь поломки, с которой водитель-новичок не сумел справиться?
Кто находился в машине в момент столкновения?
Кто звал ночью на помощь?
Капитан жандармерии проявлял необычайный светский такт и не тревожил Мегрэ во время допросов, стараясь собрать со своими помощниками как можно больше различных сведений.
Десять плоскодонок сновали по Луэну, прочесывая дно длинными крючьями. Люди с баграми топтались в воде у самого берега, другие осматривали шлюзы.
Журналисты вели себя в гостинице, словно на завоеванной территории, бесцеремонно хозяйничали там, наполняя дом толкотней и шумом.
«Прекрасная Тереза» отплыла к набережной Турнель с грузом черепицы, а Жозеф Лекуэн, равнодушный ко всей этой суетне, с философским спокойствием наслаждался непредвиденным оплаченным отдыхом.
Газетные заголовки становились все более жирными и все более сенсационными. Рекорд поставил репортер, написавший:
«Двое юных влюбленных возят в багажнике труп».
Затем шло курсивом:
«Мутные волны Луэна поглотили преступников и их жертву».
То был самый неприятный период расследования. Мегрэ был ожесточен и ни с кем не разговаривал, только сердито ворчал в ответ, пил пиво и курил свою трубку, расхаживая взад и вперед по комнате, точно медведь в клетке. В этот начальный неопределенный период поступающие сведения словно противоречат друг другу, и тщетно ищешь среди всей массы фактов путеводную нить, на каждом шагу боишься впасть в ошибку и пойти по ложному следу.
В довершение несчастья гостиница плохо отапливалась, тут было центральное отопление, что для зябкого Мегрэ было сущим наказанием. Готовили здесь скверно, да еще повариха разбавляла соус, чтобы удовлетворить растущий спрос.
– Надеюсь, вы меня извините за то, что я вам скажу, комиссар…
С тонкой улыбкой капитан Пийман подсел к Мегрэ, угрюмому и мрачному, как само ненастье.
– Я знаю, вы на меня сердиты. Но я просто счастлив, что мне удалось вас задержать: я начинаю думать, что этот столь заурядный поначалу дорожный инцидент постепенно становится одним из самых таинственных дел, какие только можно себе представить.
Вместо ответа Мегрэ положил себе в тарелку картофельного салата, сардин и свеклы – обычную закуску плохих ресторанов.
– Когда мы узнаем, кто эта красивая влюбленная девушка…
К двери гостиницы подкатила большая машина, забрызганная грязью. Шофер в ливрее открыл дверцу седеющему мужчине, который инстинктивно отшатнулся от фотографов, на всякий случай целивших на него свои аппараты.
– Глядите! – тихо произнес Мегрэ. – Держу пари, что это ее отец!
Комиссар не ошибся, однако напрасно он опасался тягостной сцены. Нотариус Ла Поммерэ держался с замечательной выдержкой и достоинством. Он умело и уверенно уклонился от осаждавших его журналистов и последовал за Мегрэ в маленькую гостиную.
– Жермен Ла Поммерэ, нотариус из Версаля, – представился он.
И профессия его, и город, где он жил, как нельзя более подходили к его высокой породистой фигуре, матовой коже и спокойным чертам лица, которые лишь чуть дрогнули, когда он, опустив взгляд, спросил:
– Вы нашли ее?
– Я вынужден, – со вздохом сказал Мегрэ, – задать вам несколько вполне определенных вопросов, за которые заранее прошу меня извинить.
Нотариус сделал жест, означавший: «Ну что ж, ничего не поделаешь…»
– Прежде всего, можете ли вы мне сказать, как вы пришли к мысли, что ваша дочь могла быть замешана в этой истории?
– Вы сейчас поймете. Моей дочери Вивиане семнадцать лет, но она выглядит на все двадцать. Я говорю в настоящем времени, хотя, вероятно, надо уже говорить в прошедшем. Она очень впечатлительна и порывиста, как и ее мать. Прав я или нет, но, особенно с тех пор, как я овдовел, я старался не противоречить ее желаниям. Я не знаю точно, где она познакомилась с этим Жаном Вербуа, но мне кажется, это произошло не то в плавательном бассейне, не то в спортивном клубе близ Булонского леса.
– Знакомы ли вы лично с Жаном Вербуа?
– Я видел его однажды. Моя дочь, как я уже сказал вам, очень импульсивна. Однажды вечером она вдруг ни с того ни с сего заявила: «Папа, я выхожу замуж!»
Мегрэ встал и резко распахнул дверь, бросив презрительный взгляд на журналиста, подслушивавшего у замочной скважины.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Сначала я решил отшутиться. Потом, видя, что дело обстоит серьезно, я попросил представить мне ее избранника. Таким вот образом однажды днем Жан Вербуа появился в Версале. Мне сразу не понравилась одна деталь: он приехал на дорогой спортивной машине, взятой у товарища. Не знаю, поймете ли вы меня. Молодые люди имеют право на честолюбие, но мне не нравится, когда в двадцать лет таким дешевым способом удовлетворяется стремление к роскоши, особенно к роскоши дурного тона.
– Словом, встреча оказалась прохладной?
– Более того, она была явно недружелюбной. Я спросил молодого человека, на какие средства он рассчитывает содержать жену, и выслушал вполне откровенный ответ, что, пока он не достигнет более блестящего положения, приданое моей дочери, во всяком случае, не даст ей умереть с голоду. Как видите, это вполне сложившийся тип мелкого, циничного карьериста как в своих высказываниях, так и в манере держаться! В какой-то момент я даже подумал, не является ли этот цинизм позой и не скрывается ли за ним робость и неуверенность в себе. Вербуа произнес длинную речь о чрезмерных правах, которые присваивают себе родители, и об отсталых идеях известной части буржуазии, к законченным представителям которой он соблаговолил причислить и меня.
1 2 3 4 5 6 7 8