– Размеры не те, сударыня! Размеры нас душат, – продолжал он, обращаясь ко мне, – природа у нас широкая, желал бы захватить и вдоль и поперек, а размеры маленькие… Ты, Анна Ивановна, этого понимать не можешь!
– Признаюсь, и я что-то мало понимаю это.
– Да ты, братец, чиновник, ты, стало быть, удовлетворился – это опять другой вопрос; ты себя сузил, брюхо свое подкупил, сердце свое посолил, прокоптил и разменял на кредитные билеты…
– Однако ты не щадишь-таки выражений!
– Другое дело вот мы, грешные, – продолжал он, не слушая меня, – в нас осталась натура первобытная, неиспорченная, в нас кипит, сударь, этот непочатой ключ жизни, в нас новое слово зреет… Так каким же ты образом этакую-то широкую натуру хочешь втянуть в свои мизерные, зачерствевшие формы? ведь это, брат, значит желать протащить канат в игольное ушко! Ну, само собою разумеется, или ушко прорвет, или канат не влезет!
– Однако ж надобно же иметь какой-нибудь выход из этого!
– Ищите вы! Наше дело сторона; мы люди непричастные, мы сидим да глядим только, как вы там стараетесь и как у вас ничего из этого не выходит!
– И я вот часто говорю Полиньке, чтоб он чем-нибудь занялся… предводитель наш очень нас любит… сколько раз в службу приглашал!
– Нет, Анна Ивановна, это не по нашей части; ты мне об этом не говори…
– Однако могут же быть и другие занятия?
– А какие это, позвольте спросить? в торговлю броситься – на это есть почтенное купеческое сословие; земледельцем быть – на это существуют мирные поселяне… Литература! наука! а позволь, брат, узнать, многому ли мы с тобой выучились? Да предположим, что и выучился я чему-нибудь, так ведь тут мало еще одного знания, надобен и талант… А если у меня его нет, так не подлец же я в самом деле, чтобы для меня из-за этого уж и места на свете не было… нет, любезный друг, тут как ни кинь, все клин! тут, брат, червяк такой есть – вот что!
– А что, каков у вас предводитель? – спросил я, чтоб переменить разговор.
– Да что, любезный друг, человек он хороший: свеч сальных не ест, ездит часто в Крутогорск, там с кем следует нюхается… хороший человек! Только вот тут (он указал на лоб) не взыщите!
– Ну, полно же, Полинька! Алексей Петрович так любезен к тебе, а ты еще его вечно бранишь!
– Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! – обратился он ко мне, – посмотришь на него – ну, человек, да и все тут! И говорить начнет – тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к нам приезжает.
– Вот видишь, как он добр! он ведь знает, что ты его не любишь и не хочешь даже занять его, а между тем все-таки навещает нас!
– А знаешь ли, почему он приезжает к нам, почему он извиняет мне мое пренебрежение? – сказал Лузгин, обращаясь ко мне, – ведь он меня за низший организм считает!.. так, дескать, мужик какой-то! Он, изволишь ты видеть, человек просвещенный, с высшими взглядами, а я так себе, невежда, не могу даже понять, что предводители из пшеничной муки пекутся! И надобно видеть, как он принимается иногда поучать меня – ну, точь-в-точь он патриарх, а я малый ребенок, который, кроме «папы» да «мамы», говорить ничего не умеет… так, знаешь, благосклонно, не сердясь.
– И ты выслушиваешь?
– Нет, братец, надоело. Прежде еще забавлялся, даже сам его на нравоученья натравливал, а нынче нет – очень уж он глуп! Опротивел.
Обед приходил к концу; мы выпили-таки достаточно, и надо сказать правду, что вино было недурное. Начали подавать пирожное.
– Ну, это не по нашей части! – сказал Лузгин, – пойдем ко мне в кабинет, а ты, Анна Ивановна, на сегодняшний день уж оставь нас. Легко может статься, что мы что-нибудь и такое скажем, что для твоих ушей неудобно… хотя, по-моему, неудобных вещей в природе и не существует, – обратился он ко мне.
Мы пришли в кабинет. Впрочем, я и до сих пор не могу себе объяснить, почему приятель мой, говоря об этой комнате, называл ее кабинетом. Тут не было ни одной из обыкновенных принадлежностей кабинета: ни письменного стола, ни библиотеки, ни чернильницы. По стенам стояли диваны, называемые турецкими, которые, по всей вероятности, более служили для спанья, нежели для беседы, так что и комнату приличнее было назвать опочивальнею, а не кабинетом. В одном углу торчала этажерка с множеством трубок, а в другом шкап, но и в нем хранились не книги, а разбитые бутылки, подсвечники, сапожная щетка, бог весть откуда зашедшая, синяя помадная банка и вообще всякий хлам.
– Здесь мое царство! – сказал Лузгин, усаживая меня на диван.
– Эй, Ларивон! скажи барыне, чтоб прислала нам бутылочки три шипучки… Извини, брат, шампанского нет. Так-то, друг! – продолжал он, садясь подле меня и трепля меня по коленке, – вот я и женат… А кто бы это подумал? кто бы мог предвидеть, что Павлушка Лузгин женится и остепенится?.. а порядочные-таки мы были с тобой ёрники в свое время!
– Однако ж расскажи, пожалуйста, как ты женился?
– А как, братец, очень простым манером. Вышел я тогда, как у нас говорят, из ученья, поехал, разумеется, к родителям, к папеньке, к маменьке… Отец стал на службу нудить, мать говорит: около меня посиди; ну, и соседи тоже лихие нашлись – вот я и остался в деревне. Тут же отец помер… а впрочем, славное, брат, житье в деревне! я хоть и смотрю байбаком и к лености с юных лет сердечное влеченье чувствую, однако ведь на все это законные причины есть… Приедешь иной раз в город – ну, такая, братец, там мерзость и вонь, что даже душу тебе воротит! Кляузы, да сплетни, да франтовство какое-то тупоумное!.. А воротишься в деревню – какая вдруг божья благодать всю внутренность твою просветлит! выйдешь этак на лужайку или вот хоть в лесок зайдешь – так это хорошо, и светло, и покойно, что даже и идти-то никуда не хочется! Сядешь под дерево, наверху тебе птичка песенку споет, по траве мурашка ползет, и станешь наблюдать за мурашкой…
– Однако все это не объясняет мне, каким образом ты женился?
– А женился я, братец, вот каким образом, – сказал Лузгин скороговоркой, – жила у соседей гувернантка, девочка лет семнадцати; ну, житье ее было горькое: хозяйка капризная, хозяин сладострастнейший, дети тупоголовые… Эта гувернантка и есть жена моя… понимаешь?
"Брак по состраданию!" – подумал я и продолжал громко:
– Неужели же ты с тех пор, как мы расстались, жил все в деревне?
– Какое, братец! ездил, ездил и в Петербург, только все это как-то не по мне! У меня натура цельная, грубая, – ну, а там всё выморозки… ты давно оттуда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148